_Ильин И.А., О сущности правосознания. Правосознания
 Скачать 0.88 Mb.
|
|
180 тивление деморализует и разлагает душу, лишенную автоном ного правосознания: оно научает ее вседозволенности и предо ставляет ее инстинкту простор и разгул, не сообщив ему форму благородной воли. И тогда душа человека утрачивает всякое руководство и впадает в полное беззаконие. Общественная жизнь лишается всякой правовой формы и превращается в бесформенный хаос. Но, если власть, обороняющая правопорядок и органи зующая отпор дефективному правосознанию, позволит инер ции увлечь себя и создать режим политического угнетения, устойчивый и систематический, то она закрепит в душах неспо собность к правовому самоопределению и подготовит новые беды и падения. Насилие не воспитывает душу к автономии, но запуги вает ее и насыщает ее злобою и ненавистью. Запуганный «не смеет» до тех пор, пока не осмелится*; а раз осмелившись, он без стеснения изливает свою злобу и осуществляет свою ненависть. Насилие «заставляет» человека, не сообщая ему предметных убеждений; и потому победа его есть мнимая победа и означает собою унижение души. Унижение, возведенное в систему, уро дует душу, повреждает ее духовные корни** и извращает ее жизненные пути. Автономное правосознание живет личным, свободным убеждением; но свободного убеждения не может быть в душе подавленного и запутанного человека. Привыкший жить чужим разумом и чужим решением он незаметно утрачи вает центр тяжести своего духа и превращается в какой-то трагикомический придаток другого существа или какой-нибудь тоталитарной партии; он привыкает к внешнему руководству, но не учится внутреннему; он может только усваивать веление со стороны и уже не слышит голоса собственного духа и разума. Постепенно угасает активность его ума, слабеет его волевой почин, умаляется сфера его самодеятельности. Он уже не может жить без надзора и опеки; он уже не в состоянии нести всю полноту ответственности за свои поступки; его дух хиреет, его жизнь становится унизительной. Так, режим, подавляющий автономию духа, воспитыва ет в гражданах безмолвие и пассивность. Подавленный гнетом власти и ее запретов человек привыкает видеть нечто запретное во всякой духовной самодеятельности, — в самостоятельном волении, мышлении и действии. Для того, чтобы действовать, ему необходимо приказание, или по крайней мере, разрешение предержащей власти; и жизнь его проходит в том, что он все ждет приказа и все боится запрета; и когда получает разрешение, то * См. главу четвертую. **См. главу пятнадцатую. 181 уже не умеет и не хочет им воспользоваться; а когда получает запрещение, то облегченно вздыхает и успокаивается. Люди привыкают смотреть на себя как на пассивное орудие чужих велений и это запуганное самочувствие окончательно убивает в них уважение к своему духу. Творческая инициатива не свойст венна запуганной душе; благородная активность ее подавлена и потому предприимчивость ее питается исключительно жадно стью и злобою. Но именно поэтому человек, возросший при таком режиме, оказывается неспособным к общественной само деятельности — по слабоволию, и к политическому созиданию — по зложелательству и порочности. Никакой тоталитарный режим не воспитывает в людях самостоятельный характер и способность к самоуправлению. Именно поэтому революции нередко завершаются сначала левым, а потом правым деспотиз мом. Пассивный человек привык чувствовать себя свободным от политического бремени и ответственности; он возлагает свои надежды на власть, расчитывает на нее, и в лучшем случае умеет лишь связно высказывать свои претензии. Зато бездеятельное критиканство доставляет ему настоящее удовлетворение; в сущ ности говоря, он всем и всегда недоволен и в тайне убежден, что он сам сумел бы сделать все несравненно лучше; поэтому он с наслаждением отвергает и поносит, возносясь в пустом вообра жении и не видя своей духовной немощи. Он привыкает жить на иждивении своей родины и желает получить все в готовом виде; он умеет брать, но не умеет нести служение; и, получая от родины все блага правопорядка и культуры, он не считает государствен ное дело своим, не дорожит своим участием в государстве, бежит от повинностей и не умеет любить свою родину. То, что он берет, он берет, как естественную дань, и, не замечая, что эта дань становится подачкой, развязно бранит дающую власть за то, что она дает «мало». Такой человек является не гражданином, а под данным, носящим в душе своей уклад ленивого холопа. И бывает так, что в этом укладе живут и воспитываются целые поколения, умеющие говорить в политике только самоуверенное «нет» и бессмысленное «долой», но неспособные произнести ответствен ное «да» и творческое «да будет». Когда же политический гнет порождает в душах протест и не дает ему исхода, то гонения его вызывают к жизни новый глубокий недуг, уже подготовленный беспредметною оппози ционностью, — больное правосознание революционного под полья. По идее, подпольный революционер есть «героическая натура», восставшая против политического гнета и ведущая самоотверженную борьбу за свободу и справедливость. Однако, политический протест, сделавшийся профессией, и революци 182 онное настроение, заменившее собою правосознание, — посте пенно уродуют его дух настолько, что героизм его постепенно превращается в болезненное противоречие, а самоотвержение его не соблюдает достоинства того самого духа, за свободу которого он, по-видимому, борется. Систематический протест приучает его ум и волю к чистому и непреклонному отрицанию; отрицание, обращенное против политического строя и хозяйственного уклада его собст венного государства, ставит его в открытый и напряженный конфликт с действующими законами, отрывает его правосозна ние от положительного права, противопоставляет его осуждае мому правовому и экономическому укладу жизни и незаметно делает его врагом не только режима, поддерживающего право порядок, но и самого правопорядка. Поставив себе задачу на сильственно свергнуть существующий режим, он восстает оди наково против личного состава власти, против ее воленаправле- ния, ее политики, наконец, против самого ее существования. Его отрицание распространяется уже не на видовые отличия этого режима и этой власти, но захватывает незаметно для него самого и сущность права и государства. Осуждая лояльных граждан, он силится расшатать их правосознание посредством пропаганды и агитации, и тем подрывает самые основы право порядка, самые коренные устои государственности. Революци онер отказывается сознанием и волей признавать государствен ный центр своей страны, он искореняет в себе волю к государст венному единению и стремится отнять эту волю у других. На преследования он отвечает ненавистью, на репрессии — ожесто чением и местью; он оставляет свой легальный статус и вся жизнь его превращается в организованный обман, в притвор ство, в укрывание и обдуманное, планомерное нарушение права. Движимый ненавистью и ожесточением, он начинает понимать свою ближайшую революционную задачу, как само довлеющую, порывает с единой и объективной государственной целью и решает, что его задача оправдывает все и всякие средства; и поэтому всякое правонарушение кажется ему допу стимым, всякая ложь — позволенной, всякий успех —желан ным; чувство элементарной порядочности смолкает в его душе, мораль объявляется предрассудком, правосознание разлагается в самом корне. Гонения раздувают его злобу до неестественных размеров; за неудачу и позор своего врага, — правящей вла сти, — он готов заплатить любой ценой, хотя бы унижением своей родины (пораженчество) или гибелью своего государства (тяготение к интернационализму). Постепенно он совсем отры вается от духовно-национальной почвы, делается государствен ным изгоем и окончательно превращается в «интернационали 183 ста». Он теряет всякую связь с духовной культурой своего народа, не живет ею, не дорожит ею и от всей его национальной принадлежности остается только прjтивогосударственное на строение, вскормленное ненавистью из подполья. Революцион ность его утрачивает свое былое содержание, определявшееся первоначально целью права; она становится сплошным отрица нием, больным направлением воли, и, соответственно этому, заполняется больными, духовно-противоестественными, па губными химерами. Героизм его превращается в пустую форму, в неоправдавшийся личный пережиток: ибо бывший «герой» живет и действует, как беспочвенный, как безродный авантю рист, враг своего государства, губитель своей родины. Понятно, что при таких условиях невозможно поддер живать чувство собственного духовного достоинства. Отрицать право и государство своего народа, значит отрицать живую фор му его национального духа; а этот отрыв от живой формы неиз бежно уродует и целостное восприятие духовных содержаний, и творческую работу над их развитием и углублением. В душе революционера незаметно, но окончательно сдвигаются все ду ховные мерила и перерождаются все критерии ценности. Пред аваясь хотя бы формально и верной, но рассудочной и доктри нерской критике, он перестает доверять глубине непосредствен ного чувства и обессиливает свою интуицию; интуитивное вырождение души делает его индуктивную мысль мертвенной и близорукой и революционная «дедукция» становится главным и даже единственным источником его идеологии. В то же время «революционность» превращается в главный и даже единствен ный критерий ценности, которым он измеряет все предметы и все жизненные отношения. Соответствие революционным це лям дает положительную оценку, несоответствие — отрицатель ную. Наконец, классовый интерес, отстаиваемый им во что бы то ни стало, заполняет все рассудочные и революционные пустоты его миросозерцания, — и вырождение духа становится немину емым. Религия отвергается совсем, как несоответствующая рас судку, революционному релятивизму и классовому интересу. Философия вырождается в революционную публицистику и сле пую, ожесточенную борьбу со всяким беспристрастным иссле дованием. Наука утрачивает всякую самостоятельную ценность и превращается в тенденциозное обслуживание партийных ло зунгов. Искусство или отвергается целиком или становится ору дием политической и социальной борьбы («направление»). Нравственность или осмеивается, или отождествляется с рево люционной покорностью и революционным «самоотвержени ем». Правосознание прямо предназначается к разрушению, воля народа — к деморализации, инстинкт массы — к разнузданию. Таким образом, душа революционера постепенно порывает со 184 всяким духовным содержанием; «политика» становится высшею и самостоятельною ценностью; вся жизнь его является бездухов ным и противодуховным напряжением и способность к духовно му самоутверждению постепенно утрачивается совсем. Но именно поэтому и самоотвержение его теряет свои духовно-верные черты и становится отказом от духа. Револю ционная интеллигенция перестает ценить духовную культуру; она уже не чувствует себя квалифицированным органом единого народа и усматривает в духовной жизни недопустимую приви легию; она отрекается от своей духовной миссии, осуждает куль туру, как порождение классового интереса и начинает служить духовному оскудению своей родины: соль земли теряет свою силу. Так слагается нигилистическое «народничество» со всеми его заблуждениями и недугами: с его дурною тенденциозностью; с его проповедью «опрощения»; с его идеализацией физического труда и умственной темноты; с его идеологией, питающейся народными предрассудками и историческими пережитками. Духовно-старший преклоняется перед духовно-младшим и ма лолетним; он отказывается от своего старшинства, отказывается от признания вождя и усваивает черты демагога; он малодушно отрекается от своего духовного достоинства и «самоотвержение» его предает самоценность и самозаконность духа. Все это обнаруживает, что «революционность» составля ет не достоинство и доблесть, но глубокий и опасный недуг духа. Этот недуг состоит в последовательном отрыве правосознания от права, государства и власти, и вслед за тем в отрыве от воли от цели права; человек, оставаясь, по-видимому, гражданином своего государства, выходит из правового общения, порывает с формою национального духа, разрушает свое духовное самоут верждение, повреждает свое духовное достоинство и разлагает свою личность и свою жизнь. Революционное правосознание есть правосознание больное и вырождающееся, ибо оно утрачи вает свою автономную структуру; утрата автономии есть утрата необходимой духовной формы; она уродует самые глубокие корни человеческого существа и неизбежно ведет к содержатель ному вырождению духа. Итак, непризнание человеком своего гражданства лиша ет его автономного правосознания и ставит его в тягостное и двусмысленное положение по отношению к тому государству, которое причисляет его к себе. Гражданин, включенный в изве стное государство, знающий об этом, но не признающий своей политической принадлежности, имеет перед собою только два честных исхода: или совершить с разрешения власти законную экспатриацию, т.е. формальный выход из состава государства; или же односторонне заявить о своем внегосударственном, «не- повинующемся» состоянии, с тем, чтобы принять все последст 185 вия своего акта (репрессия). Оба эти исхода ставят и разрешают весь вопрос сознательно, открыто и принципиально, не оставляя места для двусмысленности и лжи. Однако есть и третий болез ненный исход, уводящий на путь политической симуляции. Гражданин, не признающий своей государственной принадлежности, может не проявлять этого явно. Не покидая данного политического союза и не выходя из его состава, оставаясь формально и по внешней видимости его граждани ном, он подготовляет распадение государства уже одним своим существованием. Причисленный к государству механически или недобровольно, он остается чуждым или враждебным ему в порядке автономии. Он не сливается с ним волею, не приемлет его чувством, не служит ему сознанием*. Формально его нельзя признать ни изменником, ни революционером; однако, соблю дая, по-видимому, законы государства, исполняя свои публич ные обязанности и повинности, он укрывает даже в своих лояльных проявлениях целые залежи противогосударственного настроения. В душе его тайно бродит противополитическая отрава, принимая вид вечной оппозиции или патриотического безразличия, поверхностного космополитизма, злорадства или склонности к беспринципному политиканству. Сознательно или бессознательно он слагает свою жизнь в систему политиче ского паразитирования и полупредательства, превращая ее в симуляцию гражданства и храня в душе легкую отзывчивость на всякую революционную пропаганду. И если в стране много таких людей, лишенных автономного, патриотического право сознания и не связанных со своим государством глубиною личного приятия, то политическое единство народа вырождает ся в пустую, формальную видимость, в какой-то коллективный самообман, столь же унизительный духовно, сколь пагубный по своим последствиям. Тогда жизнь государства сводится к тому, что все делают вид, будто они в самом деле граждане; обманывая в этом себя, они обманывают и других, и наивно считают себя и других действительными членами государства; и все вместе строят политическую жизнь на общем взаимном паразитирова нии и полупредательстве, приводят государство к гибели и, не видя своей наивности, забывая свое лицемерие, нелицемерно изумляются столь тягостным последствиям. Этот недуг непризнанного гражданства получает углуб ление, трагическое значение в случаях недобровольного присо единения покоренных наций.Тогда гражданин, причисленный к одному государству, продолжает жить чувством и волей в соста ве другого государства; он остается патриотом оставленной им * См. главы десятую, одиннадцатую и четырнадцатую. 186 родины и публичное правосознание его переживает мучитель ный кризис: оно утрачивает автономную форму и дух его оказывается в состоянии глубокого раскола. Вступая в состав чуждой ему политической организации, он утрачивает свою духовную цельность, ибо отрывает в себе духовное содержание от правовой формы. Он не может оторваться от своей родины, потому что не в его власти переделать свою духовную структуру и предпринять заново духовное самоуверждение; весь уклад его духовной и душевной жизни связует его с той страной, граждан ство которой он утратил. Поэтому он продолжает культивиро вать то, от чего он должен был формально отказаться. Но то, что он приобрел взамен, не возмещает ему духовного ущерба. Он не может по произволу установить духовную однородность с чуж дым ему национальным лоном и потому не может прилепиться к своему новому, мнимому «отечеству». Формально он принял на себя такие публично-правовые обязанности и повинности, которых не приемлет его дух и которыми не дорожит его душа. Он тяготится своим новым гражданством и отвращается от него; и каждый правовой акт его жизни окрашивается в оттенок отвращения и лжи. Как гражданин он мертв душою и лжив духом; как патриот, он оторван от родины и обязан вооружаться на нее в меру чужой надобности. Он вынужден служить делу, которого не любит; и любить то дело, которому не имеет права служить. И, чем вернее он остается своим духовным корням, чем больше он любит свою истинную родину, — тем неизбежнее становится для него путь международной измены в периоды междугосударственной борьбы. Он переживает настоящую пол итическую трагедию: самые глубокие и святые, патриотические мотивы ведут его на путь политического предательства, отвра тительного и для правосознания, и для совести; и обратно: самые основные и существенные акты публичного правосозна ния испытываются им, как духовно-ложные и патриотически- мертвые. И недуг его может исцелиться только через восстанов ление автономного правосознания, только через воссоединение духа с правовою формою: он должен восстановить утерянное им гражданство и вновь формально стать сыном своей родины; ибо путь духовной ассимиляции есть дело целых поколений. Таково состояние гражданина с несозревшей, повреж денной или выродившейся автономией правосознания. Он не может созидать правопорядок или государство; он может только заполнять собою их пустую видимость, пока он пассивен, и разрушать и деградировать их, как только он переходит к действию. Поэтому самостоятельность народа, обладающего незрелым, не автономным правосознанием, таит в себе внутрен нее, жизненное противоречие, чреватое роковым исходом. А так как известная степень народной самостоятельности, — созна |