Раса,Нация,Класс. Раса, нация, класс
 Скачать 1.36 Mb.
|
|
щего богословский универсализм универсальности национализма. На самом деле рассуждать надо совсем по-другому: национальная идеология, бесспорно, несет на себе «идеальные» означающие (преж- де всего само имя нации, «отечества»), на которые могут переносить- 114 Э. Балибар* ся чувство священного, аффекты любви, почтения, жертвенности, страха, скрепляющие религиозные сообщества, - но этот перенос воз- можен только потому, что национальность представляет собой другой тип сообщества. Сама эта аналогия основывается на очень глубоком различии, без которого невозможно понять, что национальная иден- тичность, более или менее полно включающая в себя формы религи- озной идентичности, завершается тем, что последовательно замещает эту идентичность, заставляя ее саму «национализироваться». Фиктивная этническая принадлежность и идеальная нация Я называю «фиктивной этнической принадлежностью» сообщество, образованное национальным государством. Это выражение намеренно сложное, и термин «фикция» в нем, как я указывал выше, должен по- ниматься не в смысле чистой и простой иллюзии, не имеющей исто- рических последствий, но, напротив, по аналогии с «фиктивным ли- цом» (persona ficta) юридической традиции, в смысле институцио- нального действия, «изготовления». Ни одна нация не обладает этни- ческой базой естественным образом, но они обретают ее по мере того, как национализируются их общественные формации, как включаю- щееся в них, упорядочивающееся и доминирующее в них население «этнизируется», то есть представляется в прошлом или в будущем как если бы оно образовывало естественное сообщество и обладало изна- чальной идентичностью, культурой, интересами, более высокими, чем индивиды и социальные условия 10 Фиктивная этническая принадлежность не совпадает чисто и про- сто с «идеальной нацией», которая становится объектом патриотизма, но она необходима ему, поскольку без нее нация существует только как идея или произвольная абстракция: патриотические призывы ни к кому не направлены. Именно этническая принадлежность позволяет видеть в государстве выражение предсуществующего единства, все время соотносить его с «исторической миссией» на службе нации и, следовательно, идеализировать политику. Создавая народ как фик- тивную этническую единицу, на основе универсалистского представ- ления, которое приписывает каждому индивиду одну единственную этническую принадлежность и подразделяет все человечество на раз- личные этнические группы, потенциально соответствующие нациям, ; национальная идеология делает нечто большее, чем просто оправды- I вает стратегии, применяемые государством для контроля над населе- нием; она заранее вписывает требования этих стратегий в чувство «при- 5. Национальная форма 115 надлежности» в обоих смыслах этого слова: она образует принадлеж- ность самому себе и в то же время принадлежность всем себе подоб- ным. То есть заставляет индивида называться именем сообщества, име- нем, которое носит его окружение. Натурализация принадлежности и возвышение идеальной нации - это две стороны одного процесса. Как производится этническая принадлежность? Как производится этническая принадлежность, если она кажется не фикцией, но самым естественным из всех истоков? История показывает, что есть два ос- новных конкурирующих между собой пути к достижению этого: язык и раса. Зачастую их объединяют, так как только их взаимодополни- тельность позволяет народу представить себя совершенно автономной единицей. В обоих случаях объявляется, что национальный характер (ко- торый можно назвать еще и «душой народа» или «духом народа») им- манентно присущ народу. Но оба они проецируют трансцендентное на актуально действующих индивидов и политические отношения. Они создают как два способа укоренения исторического населения в самой «природе» (различие языков, как и различие рас, представляется как судьба), так и два способа придать смысл его существованию во вре- мени, преодолеть его случайность. Однако обстоятельства приводят к тому, что то один, то другой путь начинает доминировать, поскольку они основываются на развитии различных институтов и обращаются к различным символам, к различным идеализациям национальной иден- тичности. Такое различное проявление этнической принадлежности - либо с лингвистической, либо с расовой доминантой - имеет очевид- ные политические последствия. По этой причине, а также ради ясно- сти анализа, мы должны исследовать их по отдельности. Общность языка кажется самым абстрактным понятием: в дейст- вительности его смысл оказывается самым конкретным, так как он привязывает индивидов к источнику, который в любой момент может быть актуализирован, который содержит в себе общее действие обме- на, дискурсивного общения между этими индивидами, используя как средства разговорного языка, так и весь постоянно обновляющийся массив записанных и зафиксированных текстов. Это не означает, что такое сообщество является непосредственным, что оно не имеет внут- ренних пределов; тем более что в действительности коммуникация не становится «прозрачной» для всех индивидов. Но эти пределы всегда относительны: даже если индивиды в силу социальных обстоятельств настолько удалены друг от друга, что никогда не общаются напря- мую, они связаны неразрывной цепью промежуточных дискурсов. Эти индивиды не изолированы ни юридически, ни фактически. 116 Э. Балибар Но ни в коем случае не следует думать, что эта ситуация стара как мир. Напротив, она появилась поразительно недавно. Империи древ- ности и старорежимные общества строились на связях между лин- гвистически разделенным населением, на иерархии несовместимых друг с другом «языков» господствующих и угнетаемых классов, са- кральной и профанной областей, для соотнесения которых должна была существовать целая система переводов". В современных нацио- нальных формациях переводчиками стали писатели, журналисты, по- литические деятели, актеры, говорящие на языке «народа» таким об- разом, что наиболее «естественным» оказывается введение все боль- ших различий. Перевод становится прежде всего внутренним перево- дом, переводом между «уровнями языка». Социальные различия вы- ражаются и релятивизируются как различные способы говорить на национальном языке, предполагающем общий код и даже общую для всех норму 12 . Этот язык, как известно, прививается всеобщим школь- ным образованием и является основной задачей этого образования. Вот почему существует тесная историческая взаимосвязь между формированием нации и развитием школы как «народного» институ- та, не ограниченного особыми формациями или культурой элит, но ставшего фундаментом социализации индивидов. То, что школа есть также место внушения, а порой и оспаривания националистической идеологии - это вторичное явление, и строго говоря, оно не так важ- но, как вышеназванное. Можно сказать, что всеобщее школьное обра- зование - основной институт, производящий этническую принадлеж- ность как языковое сообщество. Но он не единственный: государство, экономический обмен, семейная жизнь - тоже в некотором смысле «школы», органы идеальной нации, опознаваемой по «общему язы- ку», который принадлежит ей как «ее собственный». Поскольку ре- шающим здесь является не только то, что национальный язык - это язык официальный; гораздо более фундаментально, что он может ка- заться самой основой жизни народа, реальностью, которую каждый усваивает по-своему, никак не нарушая при этом собственной иден- тичности. Между установлением единого национального языка и рас- хождением, постоянными столкновениями «классовых языков» нет противоречия; напротив, они дополняют друг друга, так как послед- ние просто не являются различными языками. Все лингвистические практики соперничают в такой «любви к языку», апеллирующей не к «школьной норме», не к частным употреблениям, но к «родному язы- ку», то есть к идеалу общего происхождения - к изначальному, в от- личие от технических терминов и специальных употреблений, языку, 5. Национальная форма 117 который становится таким образом метафорой взаимной националь- ной любви". Но можно задаться вопросом (независимо от чисто исторических задач, которые ставит история национальных языков, трудностей унификации и сравнения этих языков, разработки их идиом как одно- временно «народных» и «литературных», - как известно, эти пробле- мы весьма далеки от разрешения во всех национальных государствах, несмотря на работу местных интеллектуалов, поддерживаемых раз- личными международными организациями): почему общности языка недостаточно для производства этнической принадлежности? Возможно, это объясняется парадоксальными свойствами, кото- рые, в силу самой структуры лингвистического означающего, эта общность приписывает индивидуальной идентичности. В определен- ном смысле в основе языка всегда лежит превращение индивидов в субъекты, так как любое превращение такого рода - дискурсивного порядка. Всякая «личность» строится с помощью слов, в которых за- являют себя право, генеалогия, история, политические предпочтения, профессиональные качества, психология. Но лингвистическое конст- руирование идентичности по определению открыто. Индивид не «выбирает» свой родной язык и не может «сменить» его по собствен- ной воле. Тем не менее, всегда можно усвоить несколько языков и по- другому сделать себя носителем дискурса и трансформаций языка. Языковая общность вводит ужасающе противоречивую националь- ную память (Ролан Барт однажды позволил себе назвать ее «фашист- ской»), но она, тем не менее, обладает странной пластичностью: она немедленно натурализует приобретенный опыт. В некотором смысле, слишком быстро. Это коллективная память, сохраняющаяся за счет индивидуального забвения «истоков». Иммигрант «второго поколе- ния» - термин, приобретающий в этой связи структурное значение, - привыкает к национальному языку (и в силу этого к самой нации) так же спонтанно, «наследственно», так же необратимо для эмоциональ- ной сферы и воображаемого, как и коренной житель одной из, как у нас говорят, «местностей» (terroirs) (большая часть этих жителей еще недавно не говорила в повседневности на национальном языке). «Род- ной» язык (langue «maternelle») - не обязательно язык «реальной» ма- тери. Общность языка есть актуальная общность, вызывающая ощу- щение, что она существовала всегда, но не создающая в последова- тельности поколений никакого чувства своего предназначения. В иде- альном случае эта общность «ассимилирует» любого, никто не может этого избежать. В пределе она затрагивает каждого индивида в его 118 Э. Балибар основе (под ее воздействием он становится субъектом), но ее истори- ческие особенности связаны исключительно со сменяющими друг друга институтами. В зависимости от обстоятельств язык может слу- жить различным нациям (как английский, или испанский, или же французский язык) или существовать после «физического» исчезно- вения народов, этот язык использующих (как латынь, «древнегрече- ский», «литературный» арабский). Чтобы привязанность языка к гра- ницам определенного народа сохранялась, этот язык нуждается в осо- бом дополнении, то есть в принципе закрытости, в принципе исклю- чения. Этим принципом и является расовая общность. И здесь для того, чтобы понять нас, требуется особое внимание. Любые соматические или психологические черты, видимые или невидимые, могут служить построению фикции расовой идентичности, то есть формировать при- родные и наследственные различия между социальными группами внутри нации или же за ее пределами. В другом месте я, вслед за дру- гими исследователями, обсуждал эволюцию признаков расы и отно- шения, в которые они вступают с различными историческими форма- ми социальных конфликтов. Но здесь нужно учитывать прежде всего символическое ядро, позволяющее идеально отождествить расу и эт- ническую принадлежность и представить единство расы истоком или причиной продолжения исторического существования народа. То есть, в отличие от языковой общности, речь не идет о реально общей для всех индивидов, образующих политическое единство, практике. Здесь нет эквивалента коммуникации. В некотором смысле, речь идет о фикции второго порядка. Однако эта фикция также черпает свою эффективность в повседневных практиках, в отношениях, которые непосредственно структурируют «жизнь» индивидов. Тогда как язы- ковая общность устанавливает равенство индивидов, только «натура- лизуя» тем самым социальное неравенство лингвистических практик, расовая общность, прежде всего, растворяет социальное неравенство в еще более двусмысленном «подобии»: она этнизирует социальные различия, демонстрирующие непримиримые антагонизмы, придавая им форму разделения между «подлинно» и «ложно» национальным. Я думаю, что здесь можно прояснить этот парадокс. Символиче- ское ядро расовой идеи (и ее демографических и культурных эквива- лентов) - это генеалогическая схема, то есть всего-навсего та идея, что родство индивидов из поколения в поколение передает одновре- менно биологическую и духовную субстанцию и тем самым вписыва- ет ее во временную общность, называемую «родством». Вот почему I 5. Национальная форма 119 как только национальная идеология провозглашает, что индивиды, образующие единый народ, являются родственниками (или предпи- сывает им образование расширенного круга родства), мы можем гово- рить о втором способе этнизации. Нам могут возразить, что такое представление характеризует об- щества и общности, не являющиеся национальными. Но именно здесь вступает в игру новация, делающая очевидной национальную форму и современную идею расы. Эта идея коррелирует с настойчивым стира- нием «частных» генеалогий, кодифицированных (и еще поныне коди- фицируемых) традиционными системами предпочтений в выборе супруга и продолжения рода. Идея общности расы появляется, когда границы родства на уровне рода, соседской общины и, по крайней мере теоретически, общественного класса разрушаются - и вооб- ражаемо переносятся на уровень национальности: когда ничто не запрещает союза с любым из «сограждан» и, напротив, подобный со- юз является единственной «нормой», «естественным». Расовая общ- ность может представляться большой семьей или общим контуром семейных отношений {общность «французских», «американских», «алжирских» семей) и . С этого момента всякий индивид обладает семьей, и это обладание зависит от социальных условий, к которым он принадлежит, но эта семья - как собственность - становится непре- рывной связью между индивидами. Чтобы продолжить этот разговор, следует рассмотреть историю семьи, института, который играет здесь такую же центральную роль, как школа в обсуждении предыдущей проблемы. Этот институт присутствует в любом дискурсе о расе. Семья и школа Здесь мы наталкиваемся на пробелы в истории семьи, до сих пор под- чиняющейся доминирующим точкам зрения матримониального права и «частной жизни» как сюжета романов и антропологических иссле- дований. Большая тема новейшей историографии о семье - это появ- ление «нуклеарной семьи», то есть семьи в узком смысле (состоящей только из супружеской пары и детей); при этом обсуждается, можно ли считать ее специфическим явлением Нового времени (XVIII-XIX века), связанным с буржуазными формами общественной жизни (те- зис Ариеса и Шортера), или же она - результат эволюции, задолго подготовленной церковным правом и контролем церковных властей над браком (утверждение Гуди) 15 . На самом деле эти позиции не яв- ляются несовместимыми. Но главное в них то, что они не проясняют 120 Э. Балнбар вопроса, который для нас является решающим: соответствие, посте- пенно устанавливающееся с помощью института гражданского обще- ства и кодификации семьи (прототип которой - Кодекс Наполеона), между разложением отношений «широкого» родства и вмешательст- вом в семейные отношения национального государства, проявляю- щемся начиная с регламентации наследования и вплоть до организа- ции контроля над рождаемостью. Заметим, что в современных нацио- нальных обществах, если не считать некоторых «маньяков» происхо- ждения, некоторых любителей «поностальгировать» по аристократии, генеалогия больше не является ни теоретическим знанием, ни объек- том устной памяти, она больше не фиксируется и не сохраняется ча- стным образом: сегодня именно государство создает и поддержива- ет архив родственных и брачных связей. Здесь также нужно различать поверхностный и глубинный уровни. Поверхностный уровень - это фамилиалистский дискурс, в политиче- ской традиции поспешно ассоциирующийся с национализмом, осо- бенно во Франции (основа консервативного национализма). Глубин- ный уровень - это одновременное возникновение «частной жизни», тесной «семейной близости» и семейной политики государства, бла- годаря которой в публичном пространстве появилось новое понятие «населения» и демографических техник его измерения, морального и медицинского контроля над его воспроизводством. Таким образом, «семейная близость» в современном мире полностью противоположна пространству независимости, у границ которого должны останавли- ваться государственные структуры. Напротив, внутри этой сферы от- ношения между индивидами немедленно берут на себя «граждан- скую» функцию и становятся возможными только благодаря постоян- ной помощи государства, начинающейся с того, что сексуальные от- ношения регламентируются продолжением рода. Это позволяет по- нять и тот анархистский тон, которым легко окрашивается «девиант- ное» сексуальное поведение в современных национальных формаци- ях, тогда как в предшествовавших обществах оно приобретало прежде всего черты религиозной ереси. Государственная забота о здоровье и общественная безопасность заменили священника (не в прямом смыс- ле: они ввели новую «свободу» и новый тип помощи, новую миссию, и тем самым новые обязательства). Также по мере того, как родство, взаимосвязь поколений и экономические функции семьи в широком смысле слова распадаются, их место занимает не естественное микро- сообщество и не чисто «индивидуалистические» отношения контрак- та, но национализация семьи, компенсирующаяся идентификацией 5. Национальная форма 121 национального сообщества как символического родства, ограничен- ного правилами псевдоэндогамии, проектирующегося, возможно, в большей степени, чем на восходящую линию родства, на общность потомства. Вот почему идея благородного происхождения всегда остается скрытой во взаимном соотношении «буржуазной» семьи и общества в форме нации. Вот почему и национализм неявно связан с сексизмом: не столько как проявление одной и той же авторитарной традиции, сколько в той мере, в какой неравенство сексуальных ролей в супру- жеской любви и воспитании детей образует центральный пункт для юридического, экономического, образовательного и медицинского посредничества государства. Вот почему, наконец, представление о национализме как о «современном племенном строе» - великая для социологов альтернатива его «религиозному» толкованию - это одно- временно мистификация и характерное явление. Мистификация, по- тому что оно изображает национализм рефессом к архаическим фор- мам сообщества, на самом деле несовместимым с национальным го- сударством (это заметно по незавершенности образования нации вез- де, где сохраняются мощные связи родства по восходящей линии или племенные связи). И характерное явление для подмены, которую со- вершает нация в понимании родства и которая лежит в основе транс- формации самой семьи. Это обязывает нас спросить, в какой мере на- циональная форма может продолжать свое бесконечное воспроизвод- ство (по крайней мере как доминирующая форма), когда трансформа- ция семьи «завершится», то есть когда из сексуальных отношений и продолжения рода будет полностью исключен генеалогический поря- док. Тогда мы достигнем предела материальных возможностей пони- мания человеческих «рас» и использования этого представления в производстве этнической принадлежности. Но без сомнения, мы его еще не достигли. И Альтюссер не ошибся, когда, пытаясь предложить определение «государственных идеологических аппаратов», предположил, что яд- ро господствующей идеологии буржуазных обществ сместилось от связи семьи и церкви к связи семьи и школы 16 . Тем не менее, я хотел бы внести в эту формулировку две поправки. Прежде всего, я не счи- таю, что тот или иной из этих институтов сам по себе образует «госу- дарственный идеологический аппарат»: это выражение означает, ско- рее, совместное функционирование нескольких доминирующих ин- ститутов. И второе: я предлагаю считать, что в наше время важность школьного образования и семейной ячейки состоит не только в их 122 Э. Балнбар роли в воспроизводстве рабочей силы, но и в том, что они подчиняют это воспроизводство образованию фиктивной этнической принадлеж- ности, то есть взаимосвязи языковой и расовой общности, которую заключает в себе политика в отношении населения (то, что Фуко на- зывает ярким, но двусмысленным термином «система биовласти» 17 ). Школа и семья могут иметь и другие аспекты и заслуживают того, чтобы их проанализировали исходя из других точек зрения. Их исто- рия начинается намного раньше, чем история национальной формы, и она может продолжаться после исчезновения последней. Но то, что заставляет их вместе образовывать господствующий в буржуазных обществах идеологический аппарат, существующий благодаря их вза- имной зависимости и их стремлению исчерпывающе распределять между собой время формирования индивида, - это их национальная важность, то есть их непосредственная важность для производства этнической принадлежности. И в этом смысле есть только один «го- сударственный идеологический аппарат», господствующий в буржу- азных общественных формациях, использующий в своих собственных целях институты школы и семьи и дополнительно другие институты, связанные с школой и семьей, - и существование такого идеологиче- ского аппарата основано на гегемонии национализма. Еще одно замечание, чтобы покончить с этой гипотезой. Зависи- мость, и даже взаимодополнительность, еще не означает гармонии. Языковая и расовая (или наследственная) этническая принадлежность в некотором смысле исключают друг друга. Выше я уже говорил, что языковое сообщество открыто, тогда как расовое представляется за- крытым в принципе (поскольку теоретически оно приводит к беско- нечному удерживанию, во всех поколениях, вовне сообщества или на его «нижних пределах» «иностранцев», тех, кто по критериям этого сообщества не принадлежит к той же самой национальности). В обоих случаях это идеальные представления. Без сомнения, расовый симво- лизм соединяет в себе элемент антропологической универсальности, на котором он и основывается (цепь поколений, абсолютность родст- ва, распространенного на все человечество), и элемент воображаемых отбора и запретов. Но на практике миграция и межнациональные бра- ки постоянно преступают поставленные таким образом пределы (даже там, где принудительная политика объявляет «метизацию» преступ- лением). Настоящее препятствие смешению населения прежде всего образуется в силу классовых различий, которые стремятся восстано- вить феномен касты. Приходится постоянно переопределять насле- дуемую субстанцию этнической принадлежности: вчера было «гер- 5. Национальная форма 123 манство», «французская» или «англо-саксонская» раса, сегодня есть «европейство» и «восточность», а завтра, может быть, появится «сре- диземноморская» раса. И напротив, открытость языковой общности - это открытость только на идеальном уровне, пусть даже ее матери- альной основой является возможность перевода с языка на язык и способность индивида умножать знание языков. Формально эгалитарная, принадлежность к языковому сообществу - прежде всего в силу того, что она опосредована институтом школы - сразу же создает разделения, дифференцирующие нормы, по боль- шей части совпадающие с классовыми различиями. Чем больший вес имеет в буржуазных обществах школьное образование, тем в большей степени различия во владении языком (языком литературным, языком культуры, технологическим языком) функционируют в них как касто- вые различия, предписывая индивидам различное «социальное пред- назначение». Не удивительно, что в подобных условиях эти различия непосредственно ассоциируются с телесным габитусом 1 (говоря сло- вами Пьера Бурдье), придающим речевому акту в его личностных от- тенках, не поддающихся универсализации, функцию расового или мнимого расового признака (это понятие все еще занимает весьма важное место в формулировке «классового расизма»): «иностранный» или «местный» акцент, «народный говор», «языковые ошибки» или, напротив, показная «правильная речь» означают непосредственную принадлежность говорящего к определенному населению и непроиз- вольно отсылают к семейному истоку, к положению, передающемуся по наследству 18 . Производство этнической принадлежности есть так- же расизация языка и вербализация расы. Небезынтересно (как с точки зрения непосредственно политической, так и с точки зрения эволюции национальной формы, ее будущей ро- ли в установлении общественных отношений), что всегда доминирует только одно из этих представлений об этнической принадлежности - поскольку они создают две радикально различающиеся позиции по отношению к проблеме интеграции и ассимиляции, два способа обос- нования юридического порядка и национализации институтов 19 . «Революционная» французская нация складывается прежде всего вокруг символизации языка: она тесно связывает политическое един- ство с лингвистическим единообразием, а демократизацию государст- ва - с принудительным устранением культурных «партикуляризмов» (при этом в качестве объекта фиксируется «диалект»). Со своей сто- роны, «революционная» американская нация основывает свое идеаль- 124 Э. Балибар ное происхождение на двойном устранении: на исключении «авто- хтонных» американских индейцев и на различии между свободными «белыми людьми» и «черными» рабами. Языковая общность, унасле- дованная от «родной» англо-саксонской нации не создала бы пробле- мы, по крайней мере заметной, пока испанская иммиграция не прида- ла ей значение классового символа и одновременно расового призна- ка. Истории национальной французской идеологии «нативизм» был присущ до конца XIX века, когда колонизация, с одной стороны, и интенсификация импорта рабочих рук и разделение работников на основе их этнической принадлежности, с другой, привели к созданию фантазма «французской расы». В истории национальной американ- ской идеологии, напротив, этот фантазм проявился очень быстро, так как она представляет формирование американского народа «выплав- кой» новой расы и вместе с тем иерархическим совмещением различ- ных этнических притоков - за счет сложных аналогий с иммиграцией европейской или азиатской - и социального неравенства, унаследо- ванного от рабства и усиленного экономической эксплуатацией чёр- ных 20 . Эти исторические различия не предполагают никакого «предна- значения» - они прежде всего являются материалом для политической борьбы, - но на глубинном уровне они изменяют условия, в которых встают проблемы ассимиляции, равенства в правах, гражданства, на- ционализма и интернационализма. Можно всерьез задаться вопросом, обратится ли «европейское устройство» - в той мере, в какой оно стремится перенести на «общественный» уровень функции и символы национального государства, - в области производства фиктивной эт- нической принадлежности прежде всего к установлению «европей- ского колингвизма» или же прежде всего к идеализации «демографи- ческой европейской идентичности», утверждающейся по отношению к «южному населению» (туркам, арабам, нефам) 21 . Каждый «народ», продукт национального процесса этнизации, обязан сегодня найти собственный путь, чтобы преодолеть стремление к исключительности или отождествляющую идеологию мира межнациональных коммуни- каций и планетарных соотношений сил. Или же: каждый индивид обя- зан найти в трансформации воображаемого «своего» народа средства для выхода из этого воображаемого на уровень коммуникации с ин- дивидами из других народов, которые имеют те же интересы, и, в ка- ком-то смысле, то же будущее, что и он. 6. СТРУКТУРЫ ДОМАШНЕГО ХОЗЯЙСТВА И ФОРМИРОВАНИЕ ТРУДОВЫХ РЕСУРСОВ В КАПИТАЛИСТИЧЕСКОЙ МИРО-ЭКОНОМИКЕ И. Валлерстайн Домашние хозяйства представляют собой одну из ключевых институ- циональных структур капиталистической миро-экономики. Попытка трансисторического анализа социальных институтов, как если бы они составляли некий род, конкретно реализующийся в каждой историче- ской системе как вариант или разновидность, всегда будет оказывать- ся ошибочной. Скорее разнообразные институциональные структуры данной исторической системы (а) фундаментальным образом характе- ризуют именно эту систему; (б) являются частью взаимосвязанной серии установлений, определяющих операциональные структуры сис- темы. В этом случае настоящая историческая система является капитали- стической миро-экономикой как единой развивающейся исторической сущностью. Наилучшим образом понять находящиеся в этой системе домашние хозяйства можно будет, скорее в том случае, если мы про- анализируем, как они вписываются в серию установлений этой систе- мы, а не через сравнивание их с гипотетическими параллельными ус- тановлениями (зачастую носящими те же номинальные обозначения) в других исторических системах. В самом деле, имеются все основа- ния сомневаться в том, было ли что-нибудь параллельное нашему «домашнему хозяйству» в прежних системах (хотя то же самое может быть сказано и о таких институциональных концептах, как «государ- ство» или «класс»). Трансисторическое использование таких терми- нов, как «домашнее хозяйство», в лучшем случае является аналогиче- ским. Чем заниматься сравнениями мнимых наборов характеристик воз- можно параллельных институций, лучше обратиться к разбору про- блемы, отталкиваясь от актуального состояния капиталистической миро-экономики. Бесконечное накопление капитала является опреде- ляющей характеристикой и raison d'etre этой системы. По мере своего развертывания это бесконечное накопление влечет за собой всеобщую коммодификацию, превращение всего в товар, абсолютное увеличе- 126 И. Валлерстайн ние мирового производства и сложное и детализированное социаль- ное разделение труда. Осуществление этого накопления предполагает систему поляризующего распределения, при которой большинство мирового населения выступает в качестве трудовых ресурсов, произ- водящих прибавочную стоимость, каковую некоторым образом рас- пределяют между собой представители меньшинства мирового насе- ления. С какими проблемами, обуславливаемыми способами производст- ва и воспроизводства этого мира трудовых ресурсов, имеют дело на- копители капитала? Полагаю, в этом отношении можно выделить три их основных заботы: 1. Предпочтительным для них является распоряжение трудовыми ресурсами, время пользования которыми может свободно избираться, сдвигаться. Т. е. индивидуальные предприниматели хотят оплачивать лишь прямые производственные расходы, а следовательно не желают тратиться на аренду неиспользуемого рабочего времени. С другой стороны, они хотят иметь людей, готовых работать, как только у них появится желание производить. Временные сдвиги в пользовании ра- бочей силой могут быть и десятилетними, и годовыми, и недельными, и даже часовыми. 2. Предпочтительным для них является распоряжение трудовыми ресурсами, место пользования которыми может свободно избираться, сдвигаться. Т. е. индивидуальные предприниматели хотят размещать и перемещать свои предприятия, в соответствие с соображениями наименьшей затратности (наименьших затрат на транспорт, наимень- шей исторической стоимости рабочей силы и т. д.), свободно от не- правомерных ограничений, налагаемых существующим географиче- ским распределением мировых трудовых ресурсов. Пространственные сдвиги в пользовании рабочей силой могут быть межконтиненталь- ными, могут быть перемещениями из деревни в город или же просто перемещениями с одного места на другое. 3. Предпочтительным для них является предельно низкий уровень стоимости трудовых ресурсов. Т. е. индивидуальные предпринимате- ли хотят, чтобы их прямая стоимость (выплачиваемая в форме зарпла- ты, непрямых денежных платежей и т. п.) была минимизирована, по крайней мере на тот или иной определенный период. Каждое из этих предпочтений, которые должен (под угрозой эконо- мического краха) разделять индивидуальный предприниматель, час- тично противоречит интересам накопителей капитала как мирового б. Структуры домашнего хозяйства 127 класса. Как мировому классу накопителям необходимо обеспечить воспроизводство мировых трудовых ресурсов на численном уровне, соответствующем уровню мирового производства, и не допустить самоорганизации этой мировой рабочей силы как классовой силы, что поставила бы под угрозу существование системы как таковой. Таким образом, для них как мирового класса в качестве необходимых могут представляться определенные мероприятия по перераспределению [прибавочной стоимости] (для обеспечения адекватного уровня пла- тежеспособного спроса по всему миру; для обеспечения долгосрочно- го воспроизведения мировых трудовых ресурсов и создания адекват- ного механизма политической защиты системы путем допуска кадров к получению своей доли прибавочной стоимости). Следовательно, проблемой является то, какого рода установления, с точки зрения накопителей капитала (в их противоречащих друг дру- гу ипостасях сборища конкурирующих индивидов и коллективного класса), были бы оптимальными в плане формирования трудовых ре- сурсов? Мы укажем на несколько аспектов, в которых историческое развитие структур «домашнего хозяйства» согласовывалось с этой целью. Противоречащие друг другу нужды предпринимателей как индивидов и предпринимателей как класса наилучшим образом могут быть примирены в том случае, если определяющие факторы предло- жения трудовых ресурсов имели бы податливую структуру: если бы установления проседали (т. е. гибко реагировали на разного рода дав- ления со стороны «рынка»), но проседали бы медленно. Представля- ется, что «домашнее хозяйство», как оно исторически развилось при капитализме, имеет именно такой характер. Его границы пластичны, но вместе с тем обладают краткосрочной жесткостью, заложенной как в корыстном экономическом интересе, так и в социальной психологии его членов. Этим границам пластичность мягко прививалась тремя основными способами. Прежде всего, постоянно оказывалось давление, направ- ленное на устранение территориальной определенности структуры домашнего хозяйства. На ранней фазе то было давление, давно уже констатированное, направленное на все большее освобождение людей от привязанности (физической, правовой и эмоциональной) к неболь- шому частному земельному наделу. На второй фазе, как правило, ис- торически более поздней, то было давление, направленное на умень- шение - но никогда на полное искоренение - значимости соседство- вания (co-residentiality) как основы для установления правовых и со- циопсихологических связей со структурой, поддерживаемой за счет 128 И. Валлерстайн объединяемых доходов. (Именно этот феномен был описан, на мой взгляд - чрезвычайно некорректно, как утверждение «нуклеарной се- мьи».) Второе, по мере развертывания капиталистической миро- экономики, становилось все более ясно, что социальное разделение производства основывалось на тех мировых трудовых ресурсах, по отношению к которым применялся принцип частичной денежной оп- латы труда. Эта «частичность» была двойственной. Мировые домаш- ние хозяйства (а) рассеивались в своем местонахождении на кривой, представлявшей процентное отношение совокупного производитель- ного труда, оплачиваемого зарплатой. Подозреваю, что корректный статистический анализ, проделанный для миро-экономики в целом, показал бы, что исторически эта кривая значительным образом преоб- разовалась из диспропорциональной в кривую нормального распреде- ления. Далее, (б) фактически внутри капиталистической миро- экономики никакие домашние хозяйства вообще не занимают мест на крайних концах этой кривой, что значит - фактически для каждого индивидуального домашнего хозяйства был характерен «частичный» труд на зарплате. Третье, формы участия домашних хозяйств в предоставлении ра- бочей силы все больше и больше стратифицировались по линиям эт- ничность/национальность и пол (gender). Причем одновременно все больше и больше утверждалась и внедрялась идеология равных воз- можностей. Эти два движения согласовывались в силу того, что дей- ствительная стратификация осуществлялась в довольно подвижных формах, т. к. и сами пограничные линии этничности (в том числе, и правила, регулирующие эндогамию) были пластичны. Хотя в отноше- нии полов пограничные линии были менее пластичны, чем в отноше- нии этничности, тем не менее было возможно постоянно переопреде- лять, какие формы профессиональной занятости приходятся на какой из секторов, разделенных границей половой стратификации. Заметьте, что в каждом из этих аспектов (территориальность, стра- тификация по критерию денежной оплаты труда, этнической и поло- вой принадлежности) самой структуре оказывается присущ некий внутренний конфликт: отрыв от территориальности, но вместе с тем определенная значимость соседствования; утверждение денежной оплаты труда, но лишь как частичной; расслоение по этническому и половому признакам, но смягчаемая идеологией равных возможно- стей. Именно наличие такого рода конфликтности, такой «полумерно- сти», и позволяло накопителям капитала с успехом (но ограничен- 6. Структуры домашнего хозяйства 129 ным) манипулировать мировыми трудовыми ресурсами. И именно эта конфликтность придала как энергии, так и двусмысленности соответ- ствующей реакции со стороны мировой рабочей силы - реакции, ко- торая сказалась как на становлении общественной сознательности людей (верность народу, классу, домашнему хозяйству), так и на их политической сознательности (вовлеченность в движения). Эффективность домашнего хозяйства, с точки зрения накопителей, может быть оценена по контрасту с двумя гипотетическими альтерна- тивами к этому образованию как объединяющей доходы (так сказать симбиотической) структуре. Одной из этих альтернатив является «община» (коммуна), состоящая из SO или 100 или даже большего количества людей. Другая - это изолированная структура с очень не- большим количеством участников (как то - одинокий человек или нуклеарная семья без взрослых детей). Конечно, община как структу- ра социального воспроизводства часто встречалось в более ранних исторических системах. Предпринимались попытки (большей частью безуспешные) насаждения такого рода объемных структур и внутри капиталистической миро-экономики. Распространению же структур с очень небольшим количеством участников скорее противодействова- ли, считая их «нежизнеспособными». Эмпирическим фактом является то, что в настоящее время объеди- няющие доход домашние хозяйства в общем тяготеют к тому, чтобы быть средними по размеру. Дабы избежать уменьшения количества своих членов, домашние хозяйства зачастую отказываются от непре- ложности принципа родства и допускают неродственников к участию в них. Дабы избежать избыточного увеличения количества своих чле- нов, их взаимные обязательства друг по отношению к другу возрас- тают как в социальном, так и в правовом плане. Но почему эта тен- денция к усредненности - как по размеру, так и по составу - берет верх? Как представляется, главным недостатком структур с очень не- большим количеством участников является то, что для обеспечения коллективного воспроизводства в этом случае необходим значительно более высокий уровень дохода от денежно оплачиваемого труда, чем в структурах среднего размера. В том случае, если уровень зарплат оказывается слишком низким, домашние хозяйства стремятся расши- рить свои границы, таким образом обеспечивая свое выживание. Что, очевидно, также играет на руку накопителям капитала. Главным недостатком структур со слишком большим количеством участников, как то видится, является то, что в этом случае уровень 130 И. Валлерстайи совокупной производительности, достаточный для обеспечения вы- живания, оказывается слишком низким. С одной стороны, это не нра- вится накопителям, поскольку в результате снижается давление, при- нуждающее работников выходить на рынок наемного труда. С другой стороны, сами трудящиеся считают, что этим создается напряжение между теми членами общины, кто полагает возможным для себя вы- играть от большей мобильности, и теми, кто не думает так. «Привести в движение» домашнее хозяйство можно. Но очень сложно «передви- нуть» общину. Институциональные структуры не являются чем-то данным. Ско- рее они представляют собой локусы, арены, или даже объекты проти- вонаправленных усилий по их формированию. Институт домашнего хозяйства находится в центре двух принципиальных конфронтации. Первая задается противоборством зачастую противостоящих друг другу интересов трудящихся, которые объединяются в домашние хо- зяйства, и накопителей капитала, обладающих властью в том или ином районе и/или государстве. Вторая конфронтация задается проти- воречием между целями, преследуемыми накопителями капитала в отношении структур домашнего хозяйства, и их неизбежно прояв- ляющейся склонностью к действиям, идущим вразрез этим целям. Рассмотрим поочередно каждую из них. Домашнее хозяйство как структуру, объединяющую доходы, мож- но рассматривать равно как прибежище и для жилья, и для сопротив- ления навязываемым накопителями капитала моделям размещения трудовых ресурсов. По мере того, как ответственность за воспроизве- дение рабочей силы все более перемещалась с «общины» на «домаш- нее хозяйство» как контролируемое «государством», сама пластич- ность этого института (в аспектах членства, границ, местоположения и сочетания форм труда), столь полезная для капиталистов, также ока- зывалась полезной и в плане краткосрочного сопротивления или избе- гания давлению на него. В самом деле, до возникновения социальных движений, да и после их возникновения, совещательное принятие ре- шений внутри домашних хозяйств было, пожалуй, главным оружием повседневной политической борьбы, доступным для трудящихся ми- ра. То, в чем зачастую видели проявления атавистических стремле- ний, нередко являлось социополитическими маневрами, направлен- ными на защиту доли получаемой потребительной стоимости, или же просто усилиями по уменьшению уровня эксплуатации. Тот факт, что характер выдвигаемых домашними хозяйствами требований постоян- i но менялся (так, временами на повестке дня могло оказываться требо- 6. Структуры домашнего хозяйства 131 вание большего участия женщин в наемном труде, иногда - меньше- го), на деле можно легко объяснить, если рассматривать эти требова- ния скорее как тактические, чем стратегические; как непосредствен- ные реакции на существующую политическую ситуацию. Вопрос об актуальных формах конфликта между домашним хозяй- ством как ареной политического сопротивления трудящихся мира накопителям капитала, контролирующим экономические и государст- венные структуры; как и вопрос об их систематических изменениях во времени и пространстве - это значительные темы, требующие особого разбора, который мы не будем предпринимать здесь. Более уместным будет обратиться к анализу воздействия, оказываемого этим противо- речием на базисные экономические механизмы самого капитализма. Капитализм вызывает коммодификацию, превращение сущего в то- вар, но, как мы это уже подчеркивали, лишь частичную коммодифи- кацию. Однако расширение коммодификации на деле служило обыч- ным механизмом для вывода миро-экономики из состояний цикличе- ской стагнации. Общую тенденцию можно резюмировать следующим образом: против своей воли и вопреки своим долгосрочным интере- сам, накопители капитала постоянно содействуют процессам превра- щения всего, и в частности обыденной жизни, в товар. Описание этого длительного процесса коммодификации обыденной жизни большей |