Куприн. Рассказ Гранатовый браслет
 Скачать 2 Mb.
|
|
Глава IV. Бесконечный день В лазаретной приемной уже собрались выпускные каде- ты. Александров пришел последним. Его невольно и как-то печально поразило: какая малая кучка сверстников собра- лась в голубой просторной комнате; пятнадцать – двадцать человек, не больше, а на последних экзаменах их было трид- цать шесть. Только спустя несколько минут он сообразил, что иные, не выдержавши выпускных испытаний, остались в старшем классе на второй год; другие были забракованы, признанные по состоянию здоровья негодными к несению военной службы; следующие пошли: кто побогаче – в Нико- лаевское кавалерийское училище; кто имел родню в Петер- бурге – в пехотные петербургские училища; первые ученики, сильные по математике, избрали привилегированные карье- ры инженеров или артиллеристов; здесь необходимы были и протекция, и строгий дополнительный экзамен. Почему-то жалко стало Александрову, что вот расстро- илось, расклеилось, расшаталось крепкое дружеское гнез- до. Смутно начинал он понимать, что лишь до семнадца- ти, восемнадцати лет мила, светла и бескорыстна юношеская дружба, а там охладеет тепло общего тесного гнезда, и каж- дый брат уже идет в свою сторону, покорный собственным влечениям и велению судьбы. Пришел доктор Криштафович и с ним корпусный фельд- шер Семен Изотыч Макаров. Фельдшера кадеты прозвали «Семен Затыч» или, иначе, «клистирная трубка». Его не лю- били за его непреклонность. Нередко случалось, что кадет, которому до истомы надоела ежедневная зубрежка, разре- шал сам себе день отдыха в лазарете. Для этого на утреннем медицинском обходе он заявлял, что его почему-то бросает то в жар, то в холод, а голова у него и болит и кружится, и он сам не знает, почему это с ним делается. Его отсылали вниз, в лазарет. Всем были известны способы, как довести температуру тела до желанных предельных 37,6 градусов. Но злодейский фельдшер Макаров, ставивший градусник, знал все кадетские фокусы и уловки, и никакое фальшивое об- ращение с градусником не укрывалось от его зорких глаз. Но дальше бывало еще хуже. Все, признанные больными, все равно, какая бы болезнь у них ни оказалась, – неизбежно пе- ред ванной должны были принять по стаканчику касторово- го масла. Этим делом заведовал сам Макаров, и ни просьбы, ни посулы, ни лесть, ни упреки, ни даже бунт не могли по- влиять на его твердокаменное сердце. Зеленого стекла тол- стостенный стакан, на дне чуть-чуть воды, а выше, до краев, желтоватое густое ужасное масло. Кусок черного хлеба густо посыпан крупною солью. Это – роковая закуска. Последний вздох, страшное усилие над собою. Нос зажат, глаза зажму- рены. – Э, нет. До конца, до конца! – кричит проклятый Мака- ров… Гнусное воспоминание… Но бывали редкие случаи, когда Изотычу прощалось его холодное коварство. Это бывало тогда, когда удавалось его затащить в гимнастический зал. Он делал на турнике, на трапеции и на параллельных бру- сьях такие упражнения, которых никогда не могли сделать самые лучшие корпусные гимнасты. Он и сам-то похож был на циркача очень малым ростом, чересчур широкими плеча- ми и короткими кривыми ногами. Сейчас же вслед за доктором пришел дежурный воспита- тель, никем не любимый и не уважаемый Михин. – Здравствуйте, господа, – поздоровался он с кадетами. И все они, даже не сговорившись заранее, вместо того чтобы крикнуть обычное: «Здравия желаем, господин пору- чик», ответили равнодушно: «Здравствуйте». Михин густо покраснел. – Раздевайтесь на физический осмотр, – приказал он дро- жащим от смущения и обиды голосом и стал кусать губы. Кадеты быстро разделись донага и босиком подходили по очереди к доктору. То, что было в этом телесном осмотре особенно интимного, исполнял фельдшер. Доктор Кришта- фович только наблюдал и делал отметки на списке против фамилий. Такой подробный осмотр производился обыкно- венно в корпусе по четыре раза в год, и всегда он бывал для Александрова чем-то вроде беспечной и невинной забавы, тем более что при нем всегда бывало испытание силы на раз- ных силомерах – нечто вроде соперничества или состязания. Но почему теперь такими грубыми и такими отвратительны- ми казались ему прикосновения фельдшера к тайнам его те- ла? И еще другое: один за другим проходили мимо него на- гишом давным-давно знакомые и привычные товарищи. С ними вместе сто раз мылся он в корпусной бане и купался в Москве-реке во время летних Коломенских лагерей. Бо- ролись, плавали наперегонки, хвастались друг перед другом величиной и упругостью мускулов, но самое тело было толь- ко незаметной оболочкой, одинаковой у всех и ничуть не ин- тересною. И вот теперь Александров с недоумением заметил, чего он раньше не видел или на что почему-то не обращал внима- ния. Странными показались ему тела товарищей без одежды. Почти у всех из-под мышек росли и торчали наружу пучки черных и рыжих волос. У иных груди и ноги были покры- ты мягкой шерстью. Это было внезапно и диковинно. И тут только заметил он, что прежние золотистые усики на верх- ней губе Бутынского обратились в рыжие, большие, толстые фельдфебельские усы, закрученные вверх. «Что с нами со всеми случилось?» – думал Александров и не понимал. Но особенно смущали его от природы необычайно тон- кое обоняние запахи этих сильных, полумужских обнажен- ных тел. Они пахнули по-разному: то сургучом, то мышати- ной, то пороховой гарью, то увядающим нарциссом… «Удивительно, неужели мы все разные, – сказал себе Александров, – и разные у нас характеры, и в разные сторо- ны потекут наши уже чужие жизни, и разная ждет нас судь- ба? Да и правда: уж не взрослые ли мы стали?» Осмотр кончился. Кадеты оделись и поехали в училище на Знаменку. Но каким способом и каким путем они ехали – это навсегда выпало из памяти Александрова. В бесконеч- ную длину растянулся для него сложный, пестрый, чрезмер- но богатый лицами, событиями и впечатлениями день вступ- ления в училище. Утром в Химках прощание с сестрой Зиной, у которой он гостил в летние каникулы. Здесь же, по соседству, визит се- мье Синельниковых. С большим трудом удалось ему улучить минуту, чтобы остаться наедине с богоподобной Юленькой, но, когда он потянулся к ней за знакомым, сладостным, кру- жащим голову поцелуем, она мягко отстранила его загоре- лой рукой и сказала: – Забудем летние глупости, милый Алеша. Прошел сезон, мы теперь стали большие. В Москве приходите к нам потан- цевать. А теперь прощайте. Желаю вам счастья и успехов. И он ушел, молча, обиженный, несчастный, едва сдержи- вая горькие слезы… Потом путь по железной дороге до Николаевского вокза- ла; оттуда на конке в Кудрино, к маме; затем вместе с мате- рью к Иверской Божьей матери; после чуть ли не на край го- рода в Лефортово, в кадетский корпус. Прощание, переоде- вание и, наконец, опять огромный путь на Арбат, на Знамен- ку, в белое здание Александровского училища. В теле усталость, в голове путаница. В целые годы растя- нулся этот тягучий день, и все нет ему конца. Никогда потом в своей жизни не мог припомнить Алек- сандров момента вступления в училище. Все впечатления этого дня походили у него в памяти на впечатления челове- ка, проснувшегося после сильнейшего опьянения: какие-то смутные картины, пустячные мелочи и между ними черные провалы. Так и не мог он восстановить в памяти, где выпуск- ных кадет переодевали в юнкерское белье, одежду и обувь, где их ставили под ранжир и распределяли по ротам. Ярче всего сохранилась у него такая минута: он стоит в длинном широком белом коридоре; на нем легкая свобод- ная куртка, застегнутая сбоку на крючки, а на плечах белые погоны с красным вензелем «А. II», Александр Второй. По коридору взад и вперед снуют молодые люди. Здесь и ста- рые юнкера-второкурсники, которых сразу видно по выправ- ке, и только прибывшие выпускные кадеты других корпусов, как московских, так и провинциальных, в разноцветных по- гонах. Тут впервые понимает Александров, как тяжело оди- ночество в чужой незнакомой толпе. Он стоит у широкого окна, равнодушно прислушиваясь к гулу этого большого улья, рассеянно, без интереса, со ску- кою глядя на пестрое суетливое движение. К нему подходит невысокий офицер с капитанскими погонами – он худощав и смугло румян, черные волосы разделены тщательным про- бором. Чуть-чуть заикаясь, спрашивает он Александрова: – Какого э… корпуса? – Второго московского, господин капитан. – Э… На что же вы себе такие волосья отпустили? Дума- ете, красиво? И он кричит громко: – Андриевич! – Я! – раздается отклик с другого конца коридора, и к офицеру быстро подбегает и ловко вытягивается перед ним тот самый Андриевич, который шел вместе с Александро- вым до шестого класса, очень дружил с ним и даже издавал с ним вместе кадетскую газету. Офицер спрашивает: – Вашего корпуса? – Так точно, господин капитан. – Э… Так возьмите этого отца протодиакона и тащите его к цирюльнику стричься, ишь какую гривищу отрастил. – Слушаю, господин капитан. Весело, лукаво улыбаясь, он непринужденно берет Алек- сандрова за рукав и говорит: – Идем, идем, фараон. Потом он сам наблюдает, как в умывалке цирюльник стри- жет наголо бывшего дружка-приятеля, и слегка добродушно подтрунивает. – Почему же я фараон? – спрашивает Александров. Тот отвечает: – Потому же, почему я обер-офицер. Разница между пер- вым и вторым курсом. – А кто же этот капитан? – Это командир нашей четвертой роты, капитан Фофанов, а по-нашему «Дрозд». Строгая птица, но жить с нею все-таки можно. Я тебя давно знаю. Ты у него досыта насидишься в карцере. По окончании стрижки он доставляет его ротному коман- диру. Тот смотрит на новичка сверху вниз, склоняя голову то на левый, то на правый бок. – Э… Ничего. Так хоть немножко на юнкера похож. Вы его подтягивайте, Андриевич. Глава V. Фараон С трудом, очень медленно и невесело осваивается Алек- сандров с укладом новой училищной жизни, и это чувство стеснительной неловкости долгое время разделяют с ним все первокурсники, именуемые на юнкерском языке «фараона- ми», в отличие от юнкеров старшего курса, которые хотя и преждевременно, но гордо зовут себя «господами обер-офи- церами». В кличке «фараон» правда звучит нечто пренебрежитель- ное, но она не обижает уже благодаря одной своей нелепо- сти. В Александровском училище нет даже и следов того, что в других военных школах, особенно в привилегирован- ных, называется «цуканьем» и состоит в грубом, деспотиче- ском и часто даже унизительном обращении старшего курса с младшим: дурацкий обычай, собезьяненный когда-то, дав- ным-давно, у немецких и дерптских студентов, с их буршами и фуксами, и обратившийся на русской черноземной почве в тупое, злобное, бесцельное издевательство. За несколько лет до Александрова «цуканье» собиралось было прочно привиться и в Москве, в белом доме на Зна- менке, когда туда по какой-то темной причине был переве- ден из Николаевского кавалерийского училища светлейший князь Дагестанский, привезший с собою из Петербурга, вме- сте с распущенной развинченностью, а также с модным том- ным грассированием, и глупую моду «цукать» младших то- варищей. Может быть, его громкий титул, может быть, его богатство и личное обаяние, а вероятнее всего, стадная под- ражательность, так свойственная юношеству, были причина- ми того, что обычаем «цукания» заразилась сначала первая рота – рота его величества, – в которую попал князь, а потом постепенно эту дурную игру переняли и другие три роты. Однако это вредное самоуправство оказалось недолговеч- ным. Преобладающим большинством в училище были ко- ренные москвичи, вышедшие из четырех кадетских корпу- сов. Москва же в те далекие времена оставалась воистину «порфироносною вдовою», которая не только не склонялась перед новой петербургской столицей, но величественно пре- зирала ее с высоты своих сорока сороков, своего несметного богатства и своей славной древней истории. Была она горда, знатна, самолюбива, широка, независима и всегда оппозици- онна. Порою казалось, что она считает себя совсем отдель- ным великим княжеством с князем-хозяином Владимиром Долгоруким во главе. Бюрократический Петербург, с его су- хостью, узостью и европейской мелочностью, не существо- вал для нее. И петербургской аристократии она не признава- ла. «В Питере – все выскочки. Самым старым родам не бо- лее трехсот лет, а ордена и высокие титулы там даются за низкопоклонство и угодливость». А Москва? «Что за тузы в Москве живут и умирают! Какие славные вековые боярские столбовые роды обитают в ней на Пречистенке, на Повар- ской, на Новинском бульваре и на Никитских…» И самый воздух в первопрестольной был совсем иной, чем петербург- ский: куда крепче, ядренее, легче, хмельнее и свободнее. Пе- тербургские штучки, словца и шуточки вяло прививались в Москве и скоро отмирали. Таким же путем прекратилось в Александровском училище и пресловутое немецкое «цука- нье». Не место ему было в свободолюбивой Москве. Угне- тенные навязанной мелкой тиранией господ обер-офицеров, юнкера, однако, не жаловались ни высшему начальству, ни своим родителям: и то и другое было бы изменой внутрен- нему духу и укладу училища. Переворот произошел как-то случайно, сам собою, в один из тех июльских горячих дней, когда подходила к самому концу тяжелая изнурительная ла- герная служба. Юнкера старшего курса уже успели разобрать, по при- сланному из Петербурга списку, двести офицерских вакан- сий в двухстах различных полках. По субботам они ходили в город к военным портным примерить в последний раз мун- дир, сюртук или пальто и ежедневно, с часа на час, лихора- дочно ждали заветной телеграммы, в которой сам государь император поздравит их с производством в офицеры. В этот день после нудного батальонного учения юнкера отдыхали и мылись перед обедом. По какой-то странной бла- жи второкурсник третьей роты Павленко подошел к фараону этой же роты Голубеву и сделал вид, что собирается щелк- нуть его по носу. Голубев поднял руку, чтобы предотвра- тить щелчок. Но Павленко закричал: «Это что такое, фара- он? Смирно! Руки по швам!» Он еще раз приблизил сложен- ные два пальца к лицу Голубева. Но тут произошло нечто во- все неожиданное. Скромный, всегда тихий и вежливый Го- лубев воскликнул: – Довольно вы надо мною издевались! – и с этим криком, быстро открыв складной ножик, вонзил его в наружную сто- рону протянутой кисти. Павленко опешил. Рана оказалась пустячная, но кровь потекла обильно. Кстати, Голубев пер- вый сделал Павленко перевязку из своего чистого полотенца. Эта неприятная история быстро разнеслась по всему ла- герю. Ни старшие, ни младшие юнкера не знали, как отне- стись к кровавому событию. Некоторые из выпускных, очень немногие, и самые ярые «цукатели» предлагали довести до сведения начальства о дерзком поступке Голубева: пусть его подвергнут усиленному аресту или отправят нижним чином в полк. Но половина господ обер-офицеров и все фараоны стояли за него. Мигом по всем четырем баракам второкурс- ников помчались летучие гонцы: «После обеда всему второ- му курсу собраться в столовую!» Собралось человек до шестидесяти. Уклонились лентяи, равнодушные, эгоисты, боязливые, туповатые, мнительные, неисправимые сони, выгадывавшие каждую лишнюю минут- ку, чтобы поваляться в постели, а также будущие карьеристы и педанты, знавшие из устава внутренней службы о том, что всякие собрания и сборища строго воспрещаются. Говорили все сразу, но договорились очень скоро. «Нам колбасники, немецкие студенты, не пример и гвар- дейская кавалерия не указ. Пусть кавалерийские юнкера и гвардейские “корнеты” ездят верхом на своих зверях и будят их среди ночи дурацкими вопросами. Мы имеем высокую честь служить в славном Александровском училище, первом военном училище в мире, и мы не хотим марать его пре- красную репутацию ни шутовским балаганом, ни идиотской травлей младших товарищей. Поэтому решим твердо и да- дим друг другу торжественное слово, что с самого начала учебного года мы не только окончательно прекращаем это свинское цуканье, достойное развлечений в тюрьме и на ка- торге, но всячески его запрещаем и не допустим его никогда. Да его уже и нет, оно прошло, и мы забыли о нем. Не правда ли, друзья? И все. И точка. Пусть, в память старины, фараоны так и остаются фарао- нами. Не нами это прозванье придумано, а нашими прослав- ленными предками, из которых многие легли на поле бра- ни за веру, царя и отечество. Пусть же свободный от цука- нья фараон все-таки помнит о том, какая лежит огромная дистанция между ним и господином обер-офицером. Пусть всегда знает и помнит свое место, пусть не лезет к старшим с фамильярностью, ни с амикошонством, ни с дружбой, ни да- же с простым праздным разговором. Спросит его о чем-ни- будь обер-офицер – он должен ответить громко, внятно, бод- ро и при этом всегда правду. И конец. И дальше – никакой болтовни, никакой шутки, никакого лишнего вопроса. Ина- че фараон зазнается и распустится. А его, для его же пользы, надо держать в строгом, сухом и почтительном отдалении. Да и зачем ему соваться в высшее, обер-офицерское об- щество? В роте пятьдесят таких фараонов, как и он, пусть они все дружатся и развлекаются. Мирятся и ссорятся, тан- цуют и поют промеж себя; пусть хоть представления дают и на головах ходят, только не мешали бы вечерним занятиям. Но две вещи фараонам безусловно запрещены: во-первых, травить курсовых офицеров, ротного командира и команди- ра батальона; а во-вторых, петь юнкерскую традиционную “расстанную песню”: “Наливай, брат, наливай”. И то и дру- гое – привилегии господ обер-офицеров; фараонам же зани- маться этим – и рано и не имеет смысла. Пусть потерпят го- дик, пока сами не станут обер-офицерами… Кто же это в са- мом деле прощается с хозяевами, едва переступив порог, и кто хулит хозяйские пироги, еще их не отведав?» Так, или почти так, выразили свое умное решение нынеш- ние фараоны, а через день, через два уже господа обер-офи- церы; стоит только прийти волшебной телеграмме, после ко- торой старший курс мгновенно разлетится, от мощного ду- новения судьбы, по всем концам необъятной России. А че- рез месяц прибудут в училище и новые фараоны. И еще одно мудрое словесное постановление было утвер- ждено на этом необыкновенном заседании в просторном сто- ловом бараке… «Но надо же позаботиться и о жалких фараонах. Все мы были робкими новичками в училище и знаем, как тяжелы первые дни и как неуверенны первые шаги в суровой дисци- плине. Это все равно что учиться кататься на коньках или ходить на ходулях. И потому пускай каждый второкурсник внимательно следит за тем фараоном своей роты, с которым он всего год назад ел одну и ту же корпусную кашу. Остереги его вовремя, но вовремя и подтяни крепко. От веков в вели- кой русской армии новобранцу был первым учителем, и по- мощником, и заступником его дядька-земляк». Всю вескость последнего правила пришлось вскоре Алек- сандрову испытать на практике, и урок был не из нежных. Вставали юнкера всегда в семь часов утра; чистили сапоги и платье, оправляли койки и с полотенцем, мылом и зубной щеткой шли в общую круглую умывалку, под медные кра- ны. Сегодняшнее сентябрьское утро было сумрачное, моро- сил серый дождик; желто-зеленый туман висел за окнами. Тяжесть была во всем теле, и не хотелось покидать кровати. К Александрову подошел дежурный по роте, второкурс- ник Балиев, очень любезный и тихий армянин с оливковым лицом, испещренным веснушками. – Вставайте же, Александров, – сказал он спокойно. – Вставайте. – Да я сейчас, сейчас. Дайте полежать несколько минуток. Что вам стоит? – А я вам говорю: вставайте немедленно! – возвысил голос Балиев. – Ах, Боже мой! Что же вам, жалко, что ли? И вдруг он услышал через всю спальню резкий и гневный голос: – Александров, молчать! Вставайте сию секунду! В этом голосе было столько повелительного, что бедный фараон мгновенно вскочил на ноги, стряхнул с глаз сон- ную истому и сразу увидел, что кричал старший юнкер Ту- чабский. Это для Александрова было и дико и непонятно. Ведь это тот самый Тучабский, с которым они жили в тесной дружбе целых шесть корпусных лет, пока Александров не за- стрял на второй год в шестом классе. Раньше же у них было все общее: пополам покупали халву и нугу, вместе собирали коллекции растений, бабочек и перьев. Изобрели собствен- ную, никому не понятную азбуку и таинственный разговор- ный язык. Вместе же они одно время увлекались пиротехни- кой; делали из серы, селитры, бертолетовой соли, толчено- го сахара и угля бенгальские огни, вертуны и шутихи и за- жигали их вечером в ватерклозете. Также читали друг другу по очереди книги, принесенные с воли… «Да ведь это он, Тучабский, прежний, милый друг Тучабский!.. Откуда же у него взялся этот страшный голос, который точно столкнул Александрова с постели на пол». И горько и обидно стало фараону. «Что же меня ждет дальше?» А после обеда, когда наступило время двухчасового отды- ха, Тучабский подошел к Александрову, сидевшему на кой- ке, положил ему свою огромную руку на голову и сурово-лас- ково сказал: – Ты не сердись на меня. Я тебе же добра желаю. И прошу перестать быть ершом. Здесь тебе не корпус, а военное учи- лище с воинской службой. Да подожди, все обомнется, все утрясется… Так-то, дорогой мой. И ушел. |