Куприн. Рассказ Гранатовый браслет
 Скачать 2 Mb.
|
|
Глава XI. Свадьба Приходит день, когда Александров и трое его училищных товарищей получают печатные бристольские карточки с при- глашением пожаловать на бракосочетание Юлии Николаев- ны Синельниковой с господином Покорни, которое последу- ет такого-то числа и во столько-то часов в церкви Констан- тиновского межевого института. Свадьба как раз приходи- лась на отпускной день, на среду. Юнкера с удовольствием поехали. Большая Межевая церковь была почти полна. У Синель- никовых, по их покойному мужу и отцу, полковнику гене- рального штаба, занимавшему при генерал-губернаторе Вла- димире Долгоруком очень важный пост, оказалось в Москве обширное и блестящее знакомство. Обряд венчания проис- ходил очень торжественно: с певчими из капеллы Сахарова, со знаменитым протодиаконом Успенского собора Юстовым и с полным ослепительным освещением, с нарядной публи- кой. Под громкое радостное пение хора «Гряди, гряди, голуби- ца от Ливана» Юлия, в белом шелковом платье, с огромным шлейфом, который поддерживали два мальчика, покрытая длинной сквозной фатою, не спеша, величественно прошла к амвону. Ее сопровождал гул восхищения. Своим шафером она выбрала представительного, высокого Венсана, и Алек- сандров сам не знал: обижаться ли ему на это предпочтение или, наоборот, благодарить невесту за ту деликатность, с ко- торой она избавила его от лишних мучений ревности. Только почему же Венсан еще накануне не уведомил о чести, кото- рой удостоился? Надо будет сказать ему, что это – свинство. Громадный протодиакон с необыкновенно пышными за- витыми рыжими волосами трубил нечеловечески густым, могучим и страшным голосом: «Жена же да убоится му-у- ужа…» – и от этих потрясающих звуков дрожали и звенели хрустальные призмочки люстр и чесалась переносица, точ- но перед чиханьем. Молодых водили в венцах вокруг аналоя с пением «Исайя ликуй: се дева име во чреве»; давали им испить вино из одной чаши, заставили поцеловаться и обме- ниться кольцами. Много раз священник и протодиакон упо- мянули о чреве, рождении и обильном многоплодии. Служ- ба шла в быстром, оживленном, веселом темпе. Александров стоял за колонкой, прислонясь к стене и скрестив руки на груди по-наполеоновски. Он сам себе ри- совался пожилым, много пережившим человеком, перенес- шим тяжелую трагедию великой любви и ужасной измены. Опустив голову и нахмурив брови, он думал о себе в третьем лице: «Печать невыразимых страданий лежала на бледном челе несчастного юнкера с разбитым сердцем…» Когда венчание окончилось и приглашенные потянулись поздравить молодых, несчастный юнкер столкнулся с Олень- кой и спросил ее: – А что, Ольга Николаевна, хотели бы вы быть на месте Юленьки? Она заиграла лукавыми темными глазами. – Ну уж, благодарю вас. Покорни вовсе не герой моего романа. – Ах, я не то хотел сказать, – поправился Александров. – Но венчание было так великолепно, что любая барышня по- завидовала бы Юленьке. – Только не я, – и она гордо вздернула кверху розовый короткий носик. – В шестнадцать лет порядочные девуш- ки не думают о замужестве. Да и, кроме того, я, если хо- тите знать, принципиальная противница брака. Зачем стес- нять свою свободу? Я предпочитаю пойти на высшие жен- ские курсы и сделаться ученой женщиной. Но ее влажные коричневые глаза, с томно-синеватыми ве- ками, улыбались так задорно, а губы сжались в такой очаро- вательный красный морщинистый бутон, что Александров, наклонившись к ее уху, сказал шепотом: – И все это – неправда. И никогда вы не пойдете коптиться на курсах. Вы созданы Богом для кокетства и для любви, на погибель всем нам, вашим поклонникам. Пользуясь теснотою, он отыскал ее мизинец и крепко по- жал его двумя пальцами. Она, блеснув на него глазами, убра- ла свою руку и шепнула ему: кш! – как на курицу. Александров поздравил новобрачных, стоявших в левом приделе. Рука Юленьки была холодна и тяжела, а глаза каза- лись усталыми. Но она крепко пожала его руку и слегка, точно жалобно, улыбнулась. Покорни весь сиял; сиял от напомаженного пробора до лакированных ботинок; сиял новым фраком, ослепительно белым широким пластроном, золотом запонок, цепочек и колец, шелковым блеском нового шапокляка. Но на взгляд Александрова он, со своею долговязостью, худобой и неук- люжестью, был еще непригляднее, чем раньше, летом, в про- стом дачном пиджачке. Он крепко ухватил руку юнкера и начал ее качать, как насос. – Спасибо, мерси, благодарю! – говорил он, захлебыва- ясь от счастья. – Будем снова добрыми старыми приятелями. Наш дом будет всегда открыт для вас. А Анна Романовна, разрядившаяся ради свадьбы, как ца- рица Савская, и похорошевшая, казавшаяся теперь старшей сестрой Юленьки, пригласила любезно: – Прямо из церкви зайдите к нам, закусить чем Бог послал и выпить за новобрачных. И товарищей позовите. Мы звать всех не в состоянии; очень уж тесное у нас помещение; но для вас, милых моих александровцев, всегда есть место. Да и потанцуете немножко. Ну, как вы находите мою Юленьку? Право, ведь недурна? Александров вздохнул шумно и уныло. – Вы спрашиваете – не дурна ли? А я хотел бы узнать, кто и где видел подобную совершенную красоту? – О, какой рыцарский комплимент! Мсье Александров, вы опасный молодой мужчина… Но, к сожалению, из одних комплиментов в наше время шубу не сошьешь. Я, призна- юсь, очень рада тому, что моя Юленька вышла замуж за до- стойного человека и сделала прекрасную партию, которая вполне обеспечивает ее будущее. Но, однако, идите к вашим товарищам. Видите, они вас ждут. Александров покрутил головою. «А ведь про шубу-то она, наверное, на мой счет про- шлась?» Квартиру Синельниковых нельзя было узнать – такой она показалась большой, вместительной, нарядной после ка- ких-то неведомых хозяйственных перемен и перестановок. Анна Романовна, несомненно, обладала хорошим глазоме- ром. У нее казалось многолюдно, но тесноты и давки не бы- ло. В зале стояли покоем столы с отличными холодными закусками. Стульев почти не было. Закусывали стоя, а la fourchette. Два наемных лакея разносили на серебряных под- носах высокие тонкогорлые бокалы с шампанским. Алексан- дров пил это вино всего только во второй раз в своей жиз- ни. Оно было вкусное, сладкое, шипело во рту и приятно щекотало горло. После третьего бокала у него повеселело в голове, потеплело в груди, и глаза стали все видеть, точно сквозь легкую струящуюся завесу. С трудом разобрал он на высокой толстостенной бутылочке золотые литеры: «Veuve Clicquot» 2 Потом лакеи с необыкновенной быстротой и ловкостью разняли столовый «покой» и унесли куда-то столы. В зале 2 «Вдова Клико» (фр.). стало совсем просторно. На окна спустились темно-малино- вые занавесы. Зажглись лампы в стеклянных матовых колпа- ках. Наемный тапер, вдохновенно-взлохмаченный брюнет, заиграл вальс. Александров выпил еще один бокал шампанского и вдруг почувствовал, что больше нельзя. «Генуг, ассе, баста, до- вольно», – сказал он ласково засмеявшемуся лакею. Нет, он вовсе не был пьян, но весь был как бы наполнен, напоен удивительно легким воздухом. Движения его в тан- цах были точны, мягки и беззвучны (вообще он несколько потерял способность слуха и оттого говорил громче обыкно- венного). Но им, незаметно для самого себя, овладело оча- рование той атмосферы всеобщей легкой влюбленности, ко- торая всегда широко разливается на свадебных праздниках. Здесь есть такое чувство, что вот, на время, приоткрылась запечатанная дверь; запрещенное стало на глазах участников не только дозволенным, но и благословенным. Суровая тай- на стала открытой, веселой, прелестной радостью. Нежный гашиш сладко одурманивал молодые души. Александров не отходил от Оленьки, упрямо и ревниво ловя минуты, когда она освобождалась от очередного танцо- ра. Он без ума был влюблен в нее и сам удивлялся, почему не замечал раньше, как глубоко и велико это чувство. – Оленька, – сказал он. – Мне надо поговорить с вами по очень, по чрезвычайно нужному делу. Пойдемте вон в ту ма- ленькую гостиную. На одну минутку. – А разве нельзя сказать здесь? И что это за уединение вдвоем? – Да ведь мы все равно будем у всех на глазах. Пожалуй- ста, Олечка! – Во-первых, я вам вовсе не Олечка, а Ольга Николаевна. Ну, пойдемте, если уж вам так хочется. Только, наверно, это пустяки какие-нибудь, – сказала она, садясь на маленький диванчик и обмахиваясь веером. – Ну, какое же у вас ко мне дело? – Оленька, – сказал Александров дрожащим голосом, – может быть, вы помните те четыре слова, которые я сказал вам на балу в нашем училище. – Какие четыре слова? Я что-то не помню. – Позвольте напомнить… Мы тогда танцевали вальс, и я сказал: «Я люблю вас, Оля». – Какая дерзость! – А помните, что вы мне ответили? – Тоже не помню. Вероятно, я вам ответила, что вы нехо- роший, испорченный мальчишка. – Нет, не то. Вы мне ответили: «Ах, если бы я могла вам верить». – Да, конечно, вам верить нельзя. Вы влюбляетесь каждый день. Вы ветрены и легкомысленны, как мотылек… И это-то и есть все то важное, что вы мне хотели передать? – Нет, далеко не все. Я опять повторяю эти четыре завет- ные слова. А в доказательство того, что я вовсе не порхаю- щий папильон 3 , я скажу вам такую вещь, о которой не зна- ют ни моя мать, ни мои сестры и никто из моих товарищей, словом, никто, никто во всем свете. Ольга зажмурилась и затрясла своими темными блестя- щими кудряшками. – А это не будет страшно? – Ничуть, – серьезно ответил Александров. – Но уговор, Ольга Николаевна: раз я лишь одной вам открываю величай- шую тайну, то покорно прошу вас, вы уж, пожалуйста, нико- му об этом не болтайте. – Никому, никому! Но она, надеюсь, приличная, ваша тай- на? – Абсолютно. Я скажу даже, что она возвышенная… – Ах, говорите, говорите скорей. Я вся трясусь от любо- пытства и нетерпения. Ее правый глаз был освещен сбоку и сверху, и в нем, меж- ду зрачком и райком, горел и точно переливался светло-зо- лотой живой блик. Александров засмотрелся на эту прелест- ную игру глаза и замолчал. – Ну, что же? Я жду, – ласково сказала Ольга. Александров очнулся. – Ну, вот… на днях, очень скоро… через неделю, через две… может быть, через месяц… появится на свет… будет напечатана в одном журнале… появится на свет моя сюита… мой рассказ. Я не знаю, как назвать… Прошу вас, Оля, по- 3 Мотылек (от фр. papillon). желайте мне успеха. От этого рассказа, или как сказать?.. эс- киза, так многое зависит в будущем. – Ах, от души, от всей души желаю вам удачи… – пылко отозвалась Ольга и погладила его руку. – Но только что же это такое? Сделаетесь вы известным автором и загордитесь. Будете вы уже не нашим милым, славным, добрым Алешей или просто юнкером Александровым, а станете называться «господин писатель», а мы станем глядеть на вас снизу вверх, раскрыв рты. – Ах, Оля, Оля, не смейтесь и не шутите над этим. Да. Скажу вам откровенно, что я ищу славы, знаменитости… Но не для себя, а для нас обоих: и для вас и для меня. Я говорю серьезно. И, чтобы доказать вам всю мою любовь и все ува- жение, я посвящаю этот первый мой труд вам, вам, Оля! Она широко открыла глаза. – Как? И это посвящение будет напечатано? – Да. Непременно. Так и будет напечатано в самом нача- ле: «Посвящается Ольге Николаевне Синельниковой», вни- зу мое имя и фамилия… Ольга всплеснула руками. – Неужели в самом деле так и будет? Ах, как это удиви- тельно! Но только нет. Не надо полной фамилии. Нас ведь вся Москва знает. Бог знает, что наплетут, Москва ведь такая сплетница. Вы уж лучше как-нибудь под инициалами. Чтобы знали об этом только двое: вы и я. Хорошо? – Хорошо. Я повинуюсь. А когда я стану большим, насто- ящим писателем, Оленька, когда я буду получать большие гонорары, тогда… Она быстро встала. – Тогда и поговорим. А теперь пойдемте в зал. На нас уже смотрят. – Дайте хоть ручку поцеловать! – Потом. Идите первым. Я только поправлю волосы. Была пора юнкерам идти в училище. Гости тоже разъезжа- лись. Ольга и Люба провожали их до передней, которая бы- ла освещена слабо. Когда Александров успел надеть и одер- нуть шинель, он услыхал у самого уха тихий шепот: «До сви- дания, господин писатель», – и горящие сухие губы быстро коснулись его щеки, точно клюнули. Домой юнкера нарочно пошли пешком, чтобы выветрить из себя пары шампанского. Путь был не близкий: Земля- ной вал, Покровка, Маросейка, Ильинка, Красная площадь, Спасские ворота, Кремль, башня Кутафья, Знаменка… Юн- кера успели прийти в себя, и каждый, держа руку под ко- зырек, браво прорапортовал дежурному офицеру, поручику Рославлеву, по-училищному – Володьке: «Ваше благородие, является из отпуска юнкер четвертой роты такой-то». Володька прищурил глаза, повел огромным носом и спро- сил коротко: – Клико деми-сек? 4 – Так точно, ваше благородие. На свадьбе были в семье 4 Полусухое? (фр.) полковника Синельникова. – Ага! Ступайте. Этот Володька и сам был большущим кутилой. Глава XII. Господин писатель Это была очень давнишняя мечта Александрова – сде- латься поэтом или романистом. Еще в пансионе Разумовской школы он не без труда написал одно замечательное стихо- творение: Скорее, о птички, летите Вы в теплые страны от нас, Когда ж вы опять прилетите, То будет весна уж у нас. В лугах запестреют цветочки, И солнышко их осветит, Деревья распустят листочки, И будет прелестнейший вид. Ему было тогда семь лет… Успех этих стихов льстил его самолюбию. Когда у матери случались гости, она всегда уго- варивала сына: «Алеша, Алеша, прочитай нам “Скорее, о птички”». И по окончании декламации гости со вздохом го- ворили: «Замечательно! удивительно! А ведь, кто знает, мо- жет быть, из него будущий Пушкин выйдет». Но, перейдя в корпус, Александров стал стыдиться этих стишков. Русская поэзия показала ему иные, совершенные образцы. Он не только перестал читать вслух своих несчаст- ных птичек, но упросил и мать никогда не упоминать о них. В пятом классе его потянуло на прозу. Причиною этому был, конечно, неотразимый Фенимор Купер. К тому же кадета Александрова соблазняла та легкость, с которой он писал всегда на полные двенадцать баллов классные сочинения, нередко читавшиеся вслух, для приме- ра прочим ученикам. Пять учебных тетрадок, по обе стороны страниц, при- лежным печатным почерком были мелко исписаны романом Александрова «Черная Пантера» (из быта североамерикан- ских дикарей племени ваякса и об войне с бледнолицыми). Там описывались удивительнейшие подвиги великого во- ждя по имени Черная Пантера и его героическая смерть. Бледнолицые дьяволы, теснимые краснокожими, перешли на небольшой необитаемый остров среди озера Мичиган. Они были со всех сторон обложены индейцами, но взять их не удавалось. Их карабины были в исправности, а громадный запас пороха и пуль грозил тем, что осада продлится на очень большое время, вплоть до прихода главной армии. Питаться же они могли свободно: рыбой из озера и пролетавшей мно- гочисленной птицей. Но лишь один вождь, страшный Черная Пантера, знал секрет этого острова. Он весь был насыпан искусственно и держался на стволе тысячелетнего могучего баобаба. И вот отважный воин, никого не посвящая в свой замысел, каж- дую ночь подплывает осторожно к острову, ныряет под воду и рыбьей пилою подпиливает баобабовый устой. Наутро он незаметно возвращается в лагерь. Перед последнею ночью он дает приказ своему племени: – Завтра утром, когда тень от острова коснется мыса Чиу- Киу, садитесь в пироги и спешно плывите на бледнолицых. Грозный бог войны, великий Коокама, сам предаст белых дьяволов в ваши руки. Меня же не дожидайтесь. Я приду в разгар битвы. И ушел. Утром воины беспрекословно исполнили приказание во- ждя. И когда они, несмотря на адский ружейный огонь, под- плыли почти к самому острову, то из воды послышался страшный треск, весь остров покосился набок и стал тонуть. Напрасно европейцы молили о пощаде. Все они погибли под ударами томагавков или нашли смерть в озере. К вечеру же вода выбросила труп Черной Пантеры. У него под водою не хватило дыхания, и он, перепилив корень, утонул. И с тех пор старые жрецы поют в назидание юношам, и так далее, и так далее. Были в романе и другие лица. Старый трапер, гроза ин- дейцев, и гордая дочь его Эрминия, в которую был безумно влюблен вождь Черная Пантера, а также старый жрец пле- мени ваякса и его дочь Зумелла, покорно и самоотверженно влюбленная в Черную Пантеру. Роман писался любовно, но тяжело и долго. Куда легче давались Александрову его милые акварельные картинки и ловкие карикатуры карандашом на товарищей, учителей и воспитателей. Но на этот путь судьба толкнет его гораздо позднее. Во что бы то ни стало следовало этот роман напечатать. В нем было, на типографский счет, листа два, не менее. Но куда сунуться со своим детищем – Александров об этом не имел никакого представления. Помог ему престарелый мо- нах, который продавал свечки и образки около часовни Сер- гия преподобного, что была у Ильинских ворот. Мать дав- ным-давно подарила Александрову копилку со старой мало- интересной коллекцией монет, которую когда-то начал соби- рать ее покойный муж. Александров всегда нуждался в сво- бодном пятачке. Мало ли что можно на него купить: два пи- рожка с вареньем, кусок халвы, стакан малинового кваса, де- сять слив, целое яблоко, словом, без конца… И вот, по какому-то наитию, однажды и обратился Алек- сандров к этому тихонькому, закапанному воском монашку с предложением купить кое-какие монетки. В коллекции не было ни мелких золотых, ни крупных серебряных денег. Од- нако монашек, порывшись в медной мелочи, взял три-четы- ре штуки, заплатил двугривенный и велел зайти когда-ни- будь в другой раз. С того времени они и подружились. Сам Александров не помнил, почему он отважился обра- титься к монашку за советом: – Кому бы мне отдать вот это мое сочинение, чтобы напе- чатали? – А очень просто, – сказал монах. – Выйдите из ворот на Ильинку, и тут же налево книжный ларек Изымяшева. К нему и обратитесь. У ларька, прислонясь к нему спиной, грыз подсолнушки тощий развязный мальчуган. – Что прикажете, купец? Сонники? письмовники? гада- тельные книжки? романы самые животрепещущие? Фран- цыль, Венециан? Гуак, или Непреоборимая ревность? Ту- рецкий генерал Марцимирис? Прекрасная магометанка, умирающая на могиле своего мужа? – Мне не то, – робко прервал его Александров. – Мне бы узнать, кому отдать мой собственный роман, чтобы его на- печатали. Мальчик быстро ковырнул пальцем в носу. – А вот, с-час, с-час. Я хозяина покличу. Родион Тихоныч! а Родион Тихоныч! Пожалуйте в лавочку. Тут пришли. Вошел большой рыжий купец, весь еще дымящийся от сбитня, который он пил на улице. – Чаво? – спросил он грубо. Лицо у него было враждебное. Александров сказал: – Вот тут у меня небольшой написан роман из жизни… – Покажь. – Он взял тетрадки и взвесил их на руке, потом перелистал несколько страниц и ответил: – Товар не по нас. Под Фенимора-с. Купера-с. Полтора рубля хотите-с? – Я не знаю, – робко пробормотал Александров. – Боле не могу. – Он почесал спину о балясину. – Насто- ящая цена-с. – Ну, хорошо, – согласился кадет. – Пусть полтора. – Так-с. Оставьте-с. Приходите через недельку. Посмот- реть необходимо. Извольте получить ваш рупь с полтиной. Александров пришел через неделю, потом через другую, третью, десятую. Сначала ему отказывали в ответе под раз- ными предлогами, а потом враждебно сказали: – Какая такая рукопись. Ничего мы о ней не слыхали и романа вашего никакого не читали. Напрасно людей беспо- коите, которые занятые. Так и погиб навеки замечательный роман «Черная Пан- тера» в пыльных печатных складах купца Изымяшева на Ильинке. Застенчивый Александров с той поры, идя в отпуск, избе- гал проходить Ильинской улицей, чтобы не встретиться слу- чайно глазами с глазами книжного купца и не сгореть от сты- да. Он предпочитал вдвое более длинный путь: через Мяс- ницкую, Кузнецкий мост и Тверскую. Но было в душе его непоколебимое татарское упрямство. Неудача с прозой горько оскорбила его, вместо прозы он занялся поэзией. В седьмом классе корпуса, по воскресе- ньям, давалась на руки кадетам хрестоматия Гербеля – книга необыкновенно больших размеров и редкой толщины. Она не была руководящей книгой, а предлагалась просто для лег- кого и занятного чтения в свободное от зубрежки время. В ней было все, что угодно, и всего понемножку: отрывки из русских классиков, переводы из Шекспира, Гете, Шиллера, Байрона, Гейне и даже шутки, пародии и эпиграммы семи- десятых годов. Большинство этого обильного и мусорно собранного ма- териала прошло мимо наивной души Александрова, но Ген- рих Гейне, с его нежной, страстной, благоуханной лирикой, с его живым юмором, с этой сверкающей слезкой в щите, – Гейне пленил, очаровал, заворожил впечатлительное жадное сердце шестнадцатилетнего юноши. В немецком учебнике Керковиуса, по которому учи- лись кадеты, было собрано достаточное количество образцов немецкой литературы, и между ними находилось десятка с два коротеньких стихотворений Гейне. Александров, довольно легко начинавший осваиваться с трудностями немецкого языка, с увлечением стал перево- дить их на русский язык. Он тогда еще не знал, что для пе- ревода с иностранного языка мало знать, хотя бы и отлич- но, этот язык, а надо еще уметь проникать в глубокое, жи- вое, разнообразное значение каждого слова и в таинствен- ную власть соединения тех или других слов. Но он уже сам начинал чувствовать, что переводы его ли- шены легкой, игривой, свободной резвости подлинника, что стихи у него выходят дубовыми, грузными, тяжело произно- симыми и что напряженный смысл их далеко не исчерпыва- ет благоуханного и волнующего смысла гейневского стиха. Охотнее всего делал Александров свои переводы в те скучные дни, когда, по распоряжению начальства, он сидел под арестом в карцере, запертый на ключ. Тишина, безделье и скука как нельзя лучше поощряли к этому занятию. А ко- гда его отпускали на свободу, то, урвав первый свободный часочек, он поспешно бежал к старому, верному другу Са- шаке Гурьеву, к своему всегдашнему, терпеливому и снис- ходительному слухачу. Обое выбирали уютный, укромный уголочек, вдали от обычной возни и суматохи, и там Александров с восторгом, с дрожащими руками, нараспев читал вслух последние про- изведения своей музы. – Очень хорошо, Алехан, по совести могу сказать, что прекрасно, – говорил Гурьев, восторженно тряся головою. – Ты с каждым днем совершенствуешься. Пиши, брат, пиши, это твое настоящее и великое призвание. Похвалы Сашаки Гурьева были чрезвычайно лестны и сладки, но Александров давно уже начал догадываться, что полагаться на них и ненадежно, и глупо, и опасно. Гурьев па- рень превосходный, но что он, по совести говоря, понимает в высоком и необычайно трудном искусстве поэзии? И тогда он решился на суровый, героический, последний опыт. «Я переведу, – сказал он сам себе, – одно из значи- тельных стихотворений Гейне, не заглядывая в хрестоматию Гербеля, а потом сличу оба перевода. Тогда я узнаю, следует ли мне писать стихи или не следует». Он выискал в «Керко- виусе» известное гейневское стихотворение, вернее, малень- кую поэму – «Лорелея», трудился он над ее переводом усерд- но и добросовестно, по множеству раз прибегая к толстому немецко-русскому словарю, чтобы найти побольше синони- мов. С ритмом он легко справился, взяв за образец лермон- товское «По синим волнам океана», но в самом начале тща- тельной работы он уже стал предчувствовать, что Гейне ему не дается и, вероятно, не дастся. Уже первая строфа казалась ему деревянной (хотя в этом ему не хотелось окончательно сознаться перед самим собой): Не знаю, что сталось со мною. Сегодня мой дух так смущен, И нет мне ни сна, ни покою От песни минувших времен. – Почему, например, «покою», когда следует сказать «по- коя»? Требование рифмы? А где же требование законов рус- ского языка? После многих черновиков, переделок и перемарок Алек- сандров остановился на последней, окончательной форме. «Правда, это еще не совершенство, но сделать лучше и вер- нее я больше не в силах». Только тогда он раскрыл Гербеля и нашел в нем «Лоре- лею». Воистину ослепительно прекрасным, совершенным, несравнимым или, точнее, сравнимым только с текстом са- мого Гейне показался ему перевод Михайлова. «Да, – подумал он, – так я ни за что не переведу. А ес- ли и переведу, то только после многих, многих лет изучения всех тонкостей немецкого языка и кристального вдумывания в слова великого автора. Куда мне!..» Но он хотел до конца исчерпать всю горечь своей неудачи. Как-то, после урока немецкого языка, он догнал уходившего из класса учителя Мея, сытого, доброго, обрусевшего немца, и сунул ему в руки отлично переписанную «Лорелею». – Здесь немного, всего тридцать две строки. Будьте добры, перечитайте мой перевод и скажите без всякой церемонии ваше мнение. Мей охотно принял рукопись и сказал, что на днях даст ответ. Через несколько дней, опять выходя из класса, Мей сделал Александрову едва заметный сигнал следовать за со- бой и, идя с ним рядом до учительской комнаты, торопливо сказал: – За ваш прекрасный и любовный труд я при первом слу- чае поставлю вам двенадцать! Должен вам признаться, что хотя я и владею одинаково безукоризненно обоими языка- ми, но так перевести «Лорелею», как вы, я бы все-таки не сумел бы. Тут надо иметь в сердце кровь поэта. У вас в пе- реводе есть несколько слабых и неверно понятых мест, я все их осторожненько подчеркнул карандашиком, пометки мои легко можно снять резинкой. Ну, желаю вам счастья и удачи, молодой поэт. Стихи ваши очень хороши. Усталым, сиплым голосом поблагодарил Александров учителя. На сердце его лежал камень. «Нет, уж что тут, – мысленно махнул он на себя рукою. – Верно сказано: “не суйся со свинячьим рылом в калашный ряд”». – Кончено на веки вечные мое писательство! баста! Александров перестал сочинять (что, впрочем, очень бла- готворно отозвалось на его последних в корпусе выпускных экзаменах), но мысли его и фантазии еще долго не могли ото- рваться от воображаемого писательского волшебного мира, где все было блеск, торжество и победная радость. Не то что- бы его привлекали громадные гонорары и бешеное упоение всемирной славой, это было чем-то несущественным, при- зрачным и менее всего волновало. Но манило одно слово – «писатель», или еще выразительнее – «господин писатель». Это не знаменитый генерал-полководец, не знаменитый адвокат, доктор или певец, это не удивительный богач-мил- лионер, нет – это бледный и худой человек с благородным лицом, который, сидя у себя ночью в скромном кабинете, со- здает каких хочет людей и какие вздумает приключения, и все это остается жить навеки гораздо прочнее, крепче и яр- че, чем тысячи настоящих, взаправдашних людей и событий, и живет годами, столетиями, тысячелетиями, к восторгу, ра- дости и поучению бесчисленных человеческих поколений. Вот оно, госпожа Бичерстоу с «Хижиной дяди Тома», Дюма с «Тремя мушкетерами», Жюль Верн с «Капитаном Немо» и с «Детьми капитана Гранта», Тургенев с Базаровым, Рудиным, Пигасовым… и – да всех и не перечислишь. У всех у них какое-то могучее подобие с Господом Богом: из хаоса – из бумаги и чернил – родят они целые миры и, создавши, говорят: это добро зело. Истинные господа на земле эти таинственные писатели. Если бы повидать хоть одного из них когда-нибудь. Может быть, он подведет меня поближе к тайне своего творчества, и я пойму его… Мечтая таким образом, Александров и предполагать не смел, что покорный случай готовит ему вскорости личное знакомство с настоящим и даже известным Господином Пи- сателем. |