Куприн. Рассказ Гранатовый браслет
 Скачать 2 Mb.
|
|
Глава XVI. Дрозд В четвертой роте числится сто юнкеров, но на рожде- ственские каникулы три четверти из них разъехалось из Москвы по дальним городам и родным тихим гнездам: кто в Тифлис, кто в Полтаву, Полоцк, Смоленск, Симбирск, Нов- город, кто в старые деревенские имения. Им хорошо: сплошь две недели отдыха, веселия, приключений, охоты, поездок ряжеными; никакой заботы и памяти об училище. Они вер- нутся в него лишь десятого января, осипшие от дороги, заго- ревшие крепким зимним загаром, потолстевшие, с большим запасом домашних варений, солений, сухих яблоков, мало- российского сала, чурчхелы, бадриджанов и прочей снеди. А вот коренным москвичам – туго. Изволь являться три- жды в неделю в училище, да еще ровно к семи часам утра, и только для того, чтобы на приветствие Дрозда (команди- ра четвертой роты, капитана Фофанова) проорать: «Здравия желаю, ваше высокоблагородие». А зачем? Мы, здешние, так же никуда не убежим, как и иногородние. Приблизительно так бурчит про себя господин обер-офи- цер Александров, идя торопливыми большими шагами по Поварской к Арбату. Вчера была елка и танцевали у Андри- евичей. Домой он вернулся только к пяти часам утра, а под- няли его насилу-насилу в семь без двадцати. Ах, как бы не опоздать! Вдруг залепит Дрозд трое суток без отпуска. Вот тебе и Рождество… Глаза у Александрова еще не совсем проснулись после краткого сна, в них чувствуется резь и усталость. Но запах снега так вкусен, мороз так весел, быстрое движение так упорно гонит горячую кровь по всему телу… Через две ми- нуты Александров спрашивает самого себя с удивлением: «Где же моя усталость, недовольство и кислота?» Их нет, ис- чезли. Тело не имеет больше веса. Эта невесомость – одно из блаженнейших ощущений на свете, но оно негативно, оно так же незаметно и так же не вызывает благодарности судь- бе, как тридцать два зуба, емкие легкие, железный желудок; поймет его Александров только тогда, когда утеряет его на- всегда; так, лет через двадцать. Снег тонко скрипит под его лакированными сапожками. Снег скрипит под ногами у всех пешеходов. Он визжит под полозьями саней, оставляющих за собою в нем блестящие, скользкие полосы, а на заворотах он крепко хрустит, смятый полозьями. Изо всех труб высоко над домами стоят, непо- движно устремясь в зеленое небо и там слегка курчавясь, бе- лые прямые столбы дыма. Вот налево Севастьянов, булоч- ная, наискосок Арбатской площади – белое длинное здание Александровского училища на Знаменке, с золотым малым куполом над крышей, знак домашней церкви. Слава Богу, минута в минуту. Не опоздал. Портупей-юнкер Золотов – круглый сирота; ему некуда ехать на праздники, он заменя- ет фельдфебеля четвертой роты. Он выстраивает двадцать шесть явившихся юнкеров в учебной галерее в одну шерен- гу и делает им перекличку. Все в порядке. И тотчас же он командует: «Смирно. Глаза налево». Появляется с левого фланга Дрозд и здоровается с юнкерами. Мальчишеские прозвища удивительно метки. Капитан Фофанов вислоплеч и длиннонос. Его худощавое лицо смуг- ло и румяно. Черные волосы на голове разделены косым четким пробором; легкой красиво-неуклюжей перевалочкой и боковым наклоном головы, при внимательном и быстром взгляде, он действительно напоминает птицу, и именно чер- ного дрозда. Он очень требователен и суров в делах служ- бы и строевого учения. «Без отпуска», карцер, дежурства и дневальства вне очереди так и сыпятся из него в несчастли- вые для юнкеров дни. И все это с величайшей вежливостью: «Юнкер Александров, будьте любезны отправиться на двое суток под арест, с исполнением служебных обязанностей». Но вне условий, требующих крутой дисциплины, он фами- льярный друг, защитник и всегдашняя выручка. Эти его ми- лые черты хорошо знакомы всем проказливым юнкерам чет- вертой роты и особенно Александрову, самому неистовому баловнику. Но зато Дрозд ненавидит малейший оттенок лжи и требует от провинившегося юнкера мгновенного и точного признания. Однажды юнкер Александров был оставлен без отпуска за единицу по фортификации. Скитаясь без дела по опустев- шим залам и коридорам, он совсем ошалел от скуки и злости и, сам не зная зачем, раскалил в кабине уборной докрасна кочергу и тщательно выжег на красной фанере огромными буквами слово «Дрозд». В понедельник утром, после утренней переклички, еще не распуская роты, выдержав паузу, капитан спросил, по обык- новению протягивая перед некоторыми словами длинный ять (он был чуть-чуть заикой): – Э-какой это болван э-начертил в нужнике э-какую-то похабщину? Александров в ту же секунду громко крикнул из строя: – Я, господин капитан! Командир совсем по-птичьи окинул юнкера боковым взглядом и произнес с презрительным равнодушием: – Э-так я и знал. – И скомандовал роте: – Разойдитесь! Вечером, перед чаем, когда все зубрили, сидя на своих койках, уроки к завтрему, юнкер Александров увидел Дроз- да, проходившего по галерее, и подбежал к нему. Юнкер весь день томился, подавленный великодушием начальника. – Господин капитан, позвольте мне попросить у вас про- щения. – Э-дурачок, – протянул Дрозд. – Э-пустяки. Ступай за- ниматься, э-чертежник ты этакий! И слегка толкнул его ладонью в спину. Но в голосе Дрозда и его прикосновении юнкер почувствовал теплоту. Так воспитывал Дрозд своих девятнадцатилетних птен- цов в проворном повиновении, в безусловной правдивости, на широкой развязке взаимного доверия. Дрозд, заложив руки за спину, медленно, неуклюже идет вдоль фронта, зорко оглядывая каждое лицо, каждую пуго- вицу, каждый пояс, каждый сапог. Рядом с Александровым стоит крепко сбитый широкоплечий чернявый Жданов. Он нехорошо бледен, и белки его глаз слюняво желтоваты. – Э-нездоров? – спрашивает Дрозд. – Никак нет, господин капитан. Здоров. Дрозд проводит туда-сюда острым подозрительным но- сом. – Э-какую гадость вчера пил? – спрашивает он брезгливо. Юнкер жмется, но тотчас отвечает: – В гостях давали ананасный ликер, господин капитан. – Ффу, какая мерзость! – морщится Дрозд. – Э-это не ли- кер, а дерьмо. И зачем тебе пробовать э-ликеры? Ну, выпей стакан красного вина, и э-довольно с тебя. А лучше и э-со- всем не пей. Пьют от скуки паршивые неудачники, а перед тобою э-целый мир впереди. Будь весел и пьян э-без вина. Подходит к концу докучный осмотр. У юнкеров чешутся руки и горят пятки от нетерпения. Праздничных дней так мало, и бегут они с такой дьявольской быстротой, убегают и никогда не вернутся назад! Но Дрозд выходит на середину фронта, достает из отво- рота рукава какую-то бумажку и не спеша ее разворачива- ет. «Да поскорее ты, Дроздище!» – мысленно понукает его Александров. Дрозд начинает читать, мучительно растягивая свои яти: – По распоряжению начальника училища, сегодня наря- жены на бал, имеющий быть в Екатерининском женском ин- ституте, двадцать четыре юнкера, по шести от каждой роты. От четвертой роты поедут юнкера… Он делает небольшим молчанием двоеточие, совсем ма- ленькое, всего в полторы секунды, но в этот короткий про- межуток сотни тревожных мыслей пробегают в голове Алек- сандрова. Сегодня его день так полно и счастливо занят, что даже со- всем не остается места для семейных радостей. К десяти ча- сам он должен ждать в Зоологическом саду Наташу Манухи- ну. Они будут кататься с великолепных ледяных гор. Какое острое наслаждение нестись стремительно вниз на малень- ких салазках по отвесной сверкающей дороге, подвернув ле- вую ногу под себя, а правой, как рулем, давая прямое на- правление волшебному лёту. Правда, Наташа придет не од- на, а в сопровождении скучной англичанки, похожей на пти- цу марабу. Но, к счастью, гувернантка не любит кататься с гор и, кажется, считает это одним из русских варварств. Она будет торчать на вышке, кутая в широкое обезьянье боа свой красный британский нос. А Наташа назло ей будет требовать еще и еще, и в последний раз еще и в самый-самый послед- ний. Лицо Александрова слегка щекочет Наташина котико- вая шубка, и как сладко пахнет эта шубка мехом и тонкими неизъяснимыми духами, и сама Наташа, наверно, гордится своим кавалером: «Как ловок и смел этот милый Алексан- дров и, кажется, немного влюблен в меня». Ах, Наташа, со- всем не немного, наоборот: до безумия. В час завтрак у Шпаковских, а после завтрака веселая ре- петиция водевиля «Не спросясь броду, не суйся в воду», где Александров играет Макарку, а также и в живых картинах. Должно быть, и потанцуют немного. В этом большом, уют- ном, безалаберном доме две девочки, три барышни и всегда множество их подруг всяких возрастов. Там с утра до вечера поют, танцуют, устраивают игры, едят, влюбляются и звон- ко смеются. Александрову часто кажется, что он влюблен в младшую из барышень, в белокурую розовую Нину. Впро- чем, все любви Александрова так многочисленны и скоропа- лительны, что сестра в шутку зовет его – господин Сердеч- кин. Потом обед у Калмыковых, и тоже танцы. А затем – самое главное – вечером знаменитая елка в Благородном собрании, на которую съезжается вся молодая Москва: дети, подрост- ки, барышни и юноши. Туда он обещал сопровождать трех приехавших из Пензы землячек: Машеньку Полубояринову, Сонечку Аничкову и Зою Скрипицыну. Бал, на котором тан- цуют, после того как детей увезут по домам, до тысячи моло- дых людей. И, если говорить по правде, уже не в Машеньку ли влюбился, по-настоящему и мгновенно, несчастный юн- кер в тот вечер, когда она играла Шопена, а он стоял, при- слонившись к пианино, и то видел, то не видел ее нежное лицо, такое странное и такое изменчивое в темноте. «Только не меня. Дорогой, золотой Дрозд, только, пожа- луйста, не меня», – мысленно умоляет Александров. – Э-Рихтер, – произносит капитан, – Жжданов, Бутын- ский, Карганов, Прибиль… «Пронеси, пронеси, пронеси!» – умоляет судьбу Алексан- дров, изо всех сил стискивая зубы и кулаки. И вот падает холодно и непреклонно: – И э-Александров. Кто хочет завтракать или обедать в училище, заявите немедленно дежурному для сообщения на кухню. Ровно к восьми вечера все должны быть в училище совершенно готовыми. За опоздание – до конца каникул без отпуска. Рекомендую позаботиться о внешности. Помните, что александровцы – московская гвардия и должны отли- чаться не только блеском души, но и благородством сапог. Тьфу, наоборот. Затем вы свободны, господа юнкера. Перед отправкой я сам осмотрю вас. Разойдитесь. На лестнице Александров догоняет Дрозда. Последняя, отчаянная попытка. – Господин капитан! Дрозд останавливается на ступеньке, в птичий недоверчи- вый полуоборот к юнкеру. – Э-что еще? – Господин капитан, позвольте вам сказать, что я катал- ся на коньках, и у меня подвернулась нога. Прямо ступить нельзя, такая боль. – Э-врешь. Пойди в лазарет и принеси свидетельство. Душа Александрова катится вниз, как с ледяной горы в Зоологическом. – Господин капитан, – говорит он смущенно. – Положим, я могу себя осилить. Но у меня другие, важные причины. – Ну? – Нет перчаток. Дрозд хмурится. – Э-покажи руки. Юнкер поворачивает обе руки ладонями вверх. Дрозд де- лает то же самое и сверяет руки свои и его. – Ерунда. У нас одинаковый размер. Семь или семь с по- ловиной, э-небольшая разница. Вечером я тебе пришлю мои, спросишь у фельдфебеля. Ступай. Ну, что же ты стоишь? – Господин капитан, – робко говорит юнкер, вновь трону- тый великодушием этого чудака. – Положим, перчатки у ме- ня есть, только очень грязные, но я их могу вымыть. Но я должен вам сказать правду (сейчас Александров подпустит маленькую лесть). Я знаю, что вы все можете простить. Дрозд перебивает его, угрожающе вздернув подбородок вверх: – Э-далеко не все. – Простить очень многое, если вам говорят правду. Дрозд с сомнением косится на юнкера. – Э-попутай, попутай у меня еще! – И вот я вам должен признаться откровенно, что… – Э-девчонки, должно быть? – Точно так, господин капитан. Барышни. Приехали толь- ко на две недели в Москву из Пензы. Мои родственницы. Обещался быть в Благородном собрании на елке. Дал чест- ное слово. Ужасно обидно будет обмануть их и подвести. Но Дрозд упрямо трясет головою. – Э-все равно, поедешь. А женскую душу я знаю лучше тебя. Опоздал, не пришел, – пускай сердится; в следующий раз будет ждать еще нетерпеливее. И кроме того, я тебе ска- жу (тут его голос смягчается), что бал Благородного собра- ния это – толкучка, рынок, открытый вход, открытый для всех: купеческие дочки из Замоскворечья, немки, цирюль- ники, чиновники и другие шпаки всякие. А в Екатеринин- ский институт на бал можно попасть лишь по строгому вы- бору, по именному, личному приглашению. В Екатеринин- ском, э-дружок мой, учатся девицы лишь из самых древних, самых настоящих, дворянских фамилий. Истинная, столбо- вая русская аристократия не в Петербурге, голубчик, а в Москве, у нас. Не пропускай случая. Летом выйдешь в офи- церы. Придется тебе надолго, если не навсегда, законопа- титься в каком-нибудь Проскурове или Кинешме, и никогда ты в жизни не увидишь подобной прелести и красоты. Ну, разве воинская доблесть вытянет тебя вверх или чудом по- падешь в Академию, тогда – может быть… Но вернее всего, что навсегда нынешний бал останется для тебя, как прекрас- ный и э-неповторимый сон. И я тебе твердо говорю, что в пятницу ты сам же поблагодаришь меня. Э-иди, иди, юнкер. Он ласково концами пальцев потрепал Александрова по плечу и поспешно стал спускаться по лестнице. «Что же, – подумал Александров. – Видно, так и быть. Хо- рошо еще, что не на весь день оставил в училище. Все-таки кое-куда поспею. А Машеньке Полубояриновой пошлю за- писку с посыльным. Да вот еще: пораньше вымыть замшевые перчатки… Ну и Дрозд! Все-таки с ним можно жить. На все смотры, парады, встречи и церемонии, когда назначают юн- керов по выбору, он неизменно посылает и Александрова. О, тут большая ревность! Все училище помнит, по старому пре- данию, о том, как застрелился в курилке юнкер Кувшинни- ков, будучи не включенным в те двенадцать рядов со знаме- нем, которые были наряжены в почетный караул для встречи государя. Здесь дело чести! Да и правда, юнкер Александров не особенно красив, – признается сам себе Александров, – скажем, даже совсем некрасив. Но он лучше многих прыгает через деревянную кобылу и вертится на турнике, он отлич- ный строевик, в танцах у него ритм и послушность всех му- скулов, а лучше его фехтуют на рапирах только два человека во всем училище: юнкер роты его величества Чхеидзе и кур- совой офицер третьей роты поручик Темирязев… А красо- та? Что такое мужская красота?» Восемь без пяти. Готовы все юнкера, наряженные на бал. («Что за глупое слово, – думает Александров, – “наряжен- ные”. Точно нас нарядили в испанские костюмы».) Перчат- ки вымыты, высушены у камина; их пальцы распялены дере- вянными расправилками. Все шестеро в ожидании лошадей сидят тесно на ближних к выходу койках. Тут же примостил- ся и Дрозд. Он дает последние наставления: – Следите за своим ножом и вилкой и опрятностью на тарелке, если позовут вас ужинать. Рыбу – только вилкой; можете помогать хлебной корочкой. Птицу в руки не брать. Ешь небольшими кусками, чтобы не быть с полным ртом, когда соседка обратится к тебе с разговором. Девчонкам глу- постей не врать, всякие чувства побоку и э-к черту-с. На- чальнице и генералам кланяться придворным поклоном, как учил танцмейстер. Если начальница протянет руку, прило- жись, но, склонившись, не чмокай. За старшего Рихтер. Вот и все. Завидую вам. – Поехали бы с нами, господин капитан, – говорит Алек- сандров. – Э-куда мне. Стар. Довод печальный, но для юнкеров убедительный. Дрозду тридцать шесть лет. Действительно, в эгоистичном измере- нии юнкеров, это – глубокая старость. Александров, напри- мер, твердо решил дожить только до тридцати лет, а потом застрелиться. Стоит ли продолжать жить древним старцем, хладеющей развалиной? – Вы еще совсем молоды, господин капитан, – говорит с лицемерным сочувствием цветущий армянин Карганов. Дрозд машет рукой. – Где уж!.. куда уж!.. Уедут юнкера туда, где свет, музыка, цветы, прелестные девушки, духи, танцы, легкий смех, а Дрозд пойдет в свою казенную холостую квартиру, где, кроме денщика, ждут его только два живых существа, две черные дворняжки, без при- знаков какой бы то ни было породы: э-Мальчик и э-Цыган. Говорят, что Дрозд выпивает по ночам в одиночку. Служитель быстро взбегает по лестнице и навытяжку останавливается перед Дроздом: – Лошади поданы, ваше высокоблагородие. – Ну, с Богом, – говорит Дрозд, вставая. – Верю, что под- держите блеск и славу родного училища. После танцев сразу на мороз не выходите. Остыньте сначала. Рихтер, ты за этим присмотришь. – Слушаю, господин капитан. А служитель, коренной, всезнающий москвич, возбуж- денно шепчет сбоку юнкерам: – Четыре тройки от Ечкина. Ечкинские тройки. Серые в яблоках. Не лошади, а львы. Ямщик грозится: «Господ юн- керей так прокачу, что всю жизнь помнить будут». Вы уж там, господа, сколотитесь ему на чаишко. Сам Фотоген Пав- лыч на козлах. Глава XVII. Фотоген Павлыч – С Богом. Одевайтесь, – приказал Дрозд. – Э-смотрите, носов не отморозьте. Семнадцать градусов на дворе. Юнкера волнуются и торопятся. Шинели надеваются и застегиваются на бегу. Башлыки переброшены через плечо или зажаты под мышкой. Шапки надеты кое-как. Все успе- ется на улице. Здесь – вольное, безобидное состязание с юнкерами дру- гих рот. Надо во что бы то ни стало первыми выскочить на улицу и завладеть передовой, головной тройкой. Весело ехать впереди других! Но вот едва успели шестеро юнкеров завернуть к началу широкой лестницы, спускающейся в прихожую, как увидели, что наперерез им, из бокового коридора, уже мчатся их со- седи, юнкера второй роты, по училищному обиходу – «зве- ри», или, иначе, «извозчики», прозванные так потому, что в эту роту искони подбираются с начала службы юноши ко- ренастого сложения, с явными признаками усов и бороды. А сзади уже подбежали и яростно напирают: третья рота – «мазочки» и первая – «жеребцы». На лестнице образовался кипучий затор. – Четвертая, не выдавай! – кричит голосистый Жданов где-то впереди. Александров пробуравливается сквозь плотные, сбивши- еся тела и вдруг, как пробка из бутылки, вылетает на про- стор. Он видит, что впереди мелким, но быстрым шагом ка- тится вниз коротконогий Жданов. За ним, как будто не то- ропясь, но явно приближаясь к нему, сигает зараз через три ступеньки длинный, ногастый «зверь», у которого медный орел барашковой шапки отъехал впопыхах на затылок. Все трое в таком порядке сближаются на равные расстояния. В эти доли секунды Александров каким-то инстинктив- ным, летучим глазомером оценивает положение: на предпо- следней или последней ступени «зверь» перегонит Жданова. «Ах, если только хоть чуть-чуть нагнать этого долговязого, хоть коснуться рукой и сбить в сторону! Жданов тогда вы- скочит». Вопрос не в личной победе, а в поддержании чести четвертой роты. И судьба ему помогает: правда, со внезапной грубостью. Кто-то сзади с такою силою толкает Александрова, что его ноги сразу потеряли опору, а тело по инерции беспомощно понеслось вперед и вниз. Момент – и Александров неизбеж- но должен был удариться теменем о каменные плиты ступе- ни, но с бессознательным чувством самосохранения он ухва- тился рукой за первый предмет, какой ему попался впереди, и это была пола вражеской шинели. Оба юнкера упали и покатились вниз. Над ними, наступая на них, промчались бегущие ноги. – Черт вас возьми! – заворчал «зверь». – Это прием непра- вильный. Я ушиб себе коленку. В эту минуту Александров почувствовал, что и он сам сса- дил себе локоть. Подымаясь, он сказал шутливо, но с сочув- ствием: – На войне все приемы правильны. Позвольте, я помогу вам встать. Меня пихнули сзади, и уверяю вас, что без вашей невольной помощи я разбился бы в лепешку, а так только локтем стукнулся. – Ну, да уж ладно, – засмеялся «зверь», еще морщась от боли. – До свадьбы у нас обоих заживет. Пойдемте-ка. В передовых санях, стоя, высился Жданов и орал во весь голос: – Четвертая рота! Господа обер-офицеры! Сюда! – Теперь уже никто из чужой роты не позволил бы себе залезть в эту тройку. Таково было неписаное право первой заявки. Какими огромными, неправдоподобными, сказочными показались Александрову в отчетливой синеве лунной но- чи рослые серые кони с их фырканьем и храпом, необычай- но широкие, громоздкие, просторные сани с ковровой тугой обивкой и тяжелые высокие дуги у коренников, расписанные по белому неведомыми цветами. Белый пар шел из лошадиных ноздрей и от лошадиных спин, и сквозь него знакомый газовый фонарь на той стороне Знаменки расплывался в мутный радужный круг. Ямщик перегибается с козел, чтобы отстегнуть волчью по- лость. Усы у него белые от инея, на голове большая шапка с павлиньими перьями. Глаза смеются. – Садитесь, садитесь, господа юнкаря. В дороге утрясе- тесь, всем слободно будет. – Тебя ведь Фотоген Палычем зовут? – спрашивает Бу- тынский. – Совершенно верно, – отвечает ямщик, обминаясь на козлах. Голос у него приятный, уверенный и немного смеш- ливый. – А вы откуда знаете? Находчивый Карганов, не задумываясь, отвечает: – Кто же не знает знаменитого Фотоген Палыча? Другие юнкера быстро подхватывают: – Тебя вся Москва знает. Первый троечник в Москве. Не в Москве, а во всей России. Это нам уж так повезло, в твои сани попасть. Невинная лесть! Однако она доходит до крутого ямщи- чьего сердца. – Буде, буде… наговорили. Он тихо, но густо смеется; немного похоже на то, как до- вольно регочет жеребец, когда к нему в стойло входит конюх с мерой овса. – Пошли, что ли? – кричит сзади ямщик, нараспев. Фотоген Палыч, разобрав вожжи, в последний раз поерзал задом на сиденье и, слегка повернув голову, протянул вну- шительным баском: – Тро-огай… Заскрипели, завизжали, заплакали полозья, отдираясь от настывшего снега, заговорили нестройно, вразброд коло- кольцы под дугами. Легкой рысцой, точно шутя, точно еще балуясь, завернула тройка на Арбатскую площадь, сдержан- но пересекла ее и красиво выехала на серебряный Никит- ский бульвар. Никогда не забыть потом Александрову этой прелестной волшебной поездки! Ему досталось место лицом к лошадям, крайнее справа. Он мог свободно видеть косматую голову широкобокого коренника и всю, целиком, правую пристяж- ную, изогнувшую кренделем, низко к земле, свою длинную гибкую шею, и даже ее кровавый темный глаз с тупой, злой белизной белка. С удовольствием он чувствовал, как в ли- цо ему летят снежные брызги из-под лошадиных копыт. Но в душе его все-таки мелькала, как, может быть, и у других юнкеров, досадливая мысль: где же наконец эта преслову- тая, безумная скачка, от которой захватывает дух и трепыха- ет сердце? Или она только для пьяных московских купцов? А еще грозился лихо прокатить «юнкерей»! Но эта дурная мысль так же быстро исчезла, как и пришла. В езде Фотогена есть магическая непонятная красота. Пробежал назад Тверской бульвар, с его нарядными осве- щенными особняками. Темный Пушкин на высоком цоколе задумчиво склонил свою курчавую голову. Напротив широ- кая белая масса Страстного монастыря, а перед ней тесная биржа лихачей и парных «голубков». Кто-то из юнкеров за- курил. Александров с трудом достал свой кожаный портси- гар и долго возился со спичками, упрямо гасшими на быст- ром движении. Когда же ему удалось разжечь папиросу и он поглядел перед собою, то он уже не мог узнать ни улиц, ни самой Москвы. Ехали какими-то незнакомыми, чужими ме- стами. Какой великий мастер своего дела Фотоген Палыч! Вот он едет узкой улицей. Неизъяснимыми движениями вожжей он сдвигает, сжимает, съеживает тройку и только изредка негромко покрикивает на встречные сани: – Берегись. Поб-берегись, извозчик! Но только поворотит на улицу посвободнее, как сразу рас- пустит, развернет лошадей во всю ее ширину, так что загнув- шиеся пристяжные чуть не лезут на тротуары. «Эй, с бочка- ми! держи права!» И опять соберет тесно свою послушную тройку. «Точно закрывает и раскрывает веер, – думает Алексан- дров, – так это красиво!» А сидящий с ним рядом смуглый Прибиль, талантливый пианист, бодает его головой в плечо и, захлебываясь, говорит непонятные слова: – Крещендо и диминуендо… Он – как Рубинштейн! Временами неведомая улица так тесна и так запружена са- нями и повозками, что тройка идет шагом, иногда даже при- останавливается. Тогда задние лошади вплотную надвигают- ся мордами на задок, и Александров чувствует за собою со- всем близкое, теплое, влажное дыхание и крепкий приятный запах лошади. А потом опять широкая безымянная улица, и легкий лёт саней, и ладный ритм лошадиных копыт: та-та-та-та – мерно выстукивает коренник, тра-та, тра-та, тра-та – скачут при- стяжные. И все так необычайно в таинственном нездешнем городе. Вот под полотняным навесом, ярко освещенный ви- сячим фонарем, стоит чернобородый, черноглазый, румя- ный, белозубый торговец около яблочного ларя. В прекрас- ные призмы уложены желтые, красные, белые, пунцовые, се- рые яблоки. Издали чувствуется в них аромат и ясно вооб- ражается на зубах их сладкая кислинка (если бы закусить ку- сочек поглубже). Вот выбежала из ворот, без шубки, в сером платочке на голове, в крахмальном передничке, быстроно- гая горничная: хотела перебежать через дорогу, испугалась тройки, повернулась к ней, ахнула и вдруг оказалась вся в свету: краснощекая, веселая, с блестящими синими глазами, сияющими озорной улыбкой. «Поберегитесь, красавица! За- давлю!» – воркующим голосом окликает ее Фотоген и, полу- обернувшись назад, говорит: – Ладные у нас бабочки на Москве живут. – И сейчас же окрикивает замешкавшегося возчика: – Заснул, гужеед! И вот юнкера едут по очень широкой улице. Александрову почему-то вспоминается давнишняя родная Пенза. Напра- во и налево деревянные дома об одном, реже о двух окош- ках. Кое-где в окнах слабые цветные огоньки, что горят пе- ред иконами. Лают собаки. Фотоген идет все тише и тише, отпрукивая тонким учтивым голоском лошадей. Наконец останавливается у трактира. Там, сквозь запотев- шие стекла, чувствуется яркое освещение, мелькают быст- рые большие тени, больше ничего не видно. Слышны звуки гармонии и глухой, тяжелый топот. Вторая тройка проезжает мимо. С нее слышится окрик: – Чего стал, дядя Фотоген? – Супонь, – сердито отвечает Фотоген. А уж с третьей тройки доносится деловой бас: – Знаем мы твою супонь… Фотоген не спеша слезает с облучка, поддерживая, как шлейф, длинные полы армяка, и величественно передает вожжи Александрову. – Подержи, барин. Мне тут нужно по одному делу. Александров польщен и сразу становится важным. Но только – как груба и тяжела эта огромная путаница вожжей. Юнкера ропщут: – Да что же это, Фотоген Палыч? Мы так последние при- едем. Срам какой! – Не тревожьтесь, юнкаря, – спокойно говорит ямщик. – С Фотоген Павлычем едете! Он распахивает дверь и исчезает в облаках угарного пара, табачного дыма, крика и звона, которые стремительно выле- тают из трактира и мгновенно уносятся вверх. – Вот тебе и Фотоген! – уныло говорит Жданов. Но ямщик не заставляет долго себя ждать. Через две ми- нуты дверь кабака распахивается, и в белых облаках, упруго взвивающихся вверх, показывается Фотоген Павлыч, почти- тельно провожаемый хромоногим половым в белой рубахе и в белых штанах. – Счастливого вам пути, Фотоген Павлович, – учтиво го- ворит половой. Фотоген берет вожжи из рук Александрова. – Спасибо тебе, барин, – говорит он, влезая на козлы и что-то дожевывая. – А вы, господа юнкаря, не сомневайтесь. Только упреждаю: держитесь крепко, чтобы вы не рассыпа- лись, как картофель. Он весел. На морозе необыкновенно вкусно пахнет от него винцом… – Ведь какой расчет, – говорит он, разбирая вожжи и уса- живаясь половче, – они, видите, поехали прямой дорогой, только ухабистой, где коням настоящего хода нет. А у меня путь легкий, укатный. Мне лишние четьверсты – наплевать. И вдруг дико вскрикивает: – Ей, вы, крылатыя-я! «Господи, – думает Александров, – почему и мне не по- быть ямщиком. Ну, хоть не на всю жизнь, а так, года на два, на три. Изумительная жизнь!» Дальше впечатления Александрова были восхитительны, но сумбурны, беспорядочны и туго припоминаемые. Оста- лись у него в памяти: резкий ветер, стегавший лицо и пре- секавший дыхание, стук снежных комьев о передок, медве- жья перевалка коренника со вздыбленной, свирепой гривой и такая же, будто в такт ему, перевалка Фотогена на козлах. Как во сне, припоминал он потом, что ехали они не то лесом, не то парком. По обеим сторонам широкой дороги стояли густые, белые от снега деревья, которые то склонялись вер- шинами, когда тройка подъезжала к ним, то откидывались назад, когда она их промелькнула. Помнилось ему еще, как на одном крутом повороте сани так накренились на правый бок, точно ехали на одном поло- зе, а потом так тяжко ухнули на оба полоза, перевалившись на другой бок, что все юнкера одновременно подскочили и крякнули. Не забыл Александров и того, как он в одну из секунд бешеной скачки взглянул на небо и увидел чистую, синевато-серебряную луну и подумал с сочувствием: «Как ей, должно быть, холодно и как скучно бродить там в высоте, точно она старая больная вдова; и такая одинокая». На последнем повороте Фотоген нагнал своих. Впереди его была только вторая тройка. Он закричал, сам весь воз- бужденный веселым лётом: – Право держи, любезный! – У, черт, дьявол, леший, – отозвался без злобы, скорее с восхищением, обгоняемый ямщик. – Куда прешь! Но уже показался дом-дворец с огромными ярко сияющи- ми окнами. Фотоген въехал сдержанной рысью в широкие старинные ворота и остановился у подъезда. В ту минуту, когда Рихтер передавал ему юнкерскую складчину, он спро- сил: – Лихо ли, юнкаря? Они и слов не находили, чтобы выразить свое удоволь- ствие. Правда, они уже искренно успели забыть о тех мину- тах, когда каждый из них невольно подумывал: «Потише бы немножко». – Назад опять со мной поедете, – говорил Фотоген, отъез- жая. – Только крикните меня по имени: Фотоген Павлыч. |