Куприн. Рассказ Гранатовый браслет
 Скачать 2 Mb.
|
|
Глава XIV. Позор Рота умылась, вычистилась, оделась и выстроилась в ко- ридоре, чтобы идти строем на утренний чай. К перекличке, как и всегда, явился Дрозд и стал на ле- вом фланге. Перекличка сошла благополучно. Юнкера ока- зались налицо. Никаких событий в течение ночи не произо- шло. Дрозд перешел на середину роты. – Юнкер Александров, – вызвал он спокойным голосом. – Я, – отозвался звучно Александров и ловко сделал два шага вперед. – До моего сведения дошло, что вы не только написали, но также и отдали в журнальную печать какое-то там сочине- ние и читали его вчера вечером некоторым юнкерам нашего училища. Правда ли это? – Так точно, господин капитан. – Потрудитесь сейчас же принести мне это произведение вашего искусства. Александров побежал к своему уборному шкафчику. До- рогой он думал сердито: «Как же мог Дрозд узнать о моей сюите?.. Откуда? Ни один юнкер, – все равно будь он фараон или обер-офицер, портупей или даже фельдфебель, – никогда не позволит себе донести начальству о личной, частной жизни юнкера, если только его дело не грозило уроном чести и достоинства учи- лища. Эко какое запутанное положение…» В голову не могла ему прийти простая мысль о том, что са- мому Дрозду, или одному из других офицеров училища, или каким-нибудь внеучилищным их знакомым мог попасться под руку воскресный экземпляр «Вечерних досугов». – Пожалуйте, господин капитан, – сказал Александров, подавая листки. Дрозд сухо приказал: – Сейчас же отправляйтесь в карцер на трое суток с ис- полнением служебных обязанностей. А журналишко ваш я разорву на мелкие части и брошу в нужник… – И крикнул: – Фельдфебель, ведите роту. И вот Александров в одиночном карцере. На лекции и на специальные военные занятия его выпускает на час, на два сторож, прикомандированный к училищу ефрейтор Пернов- ского гренадерского полка. Он же приносит узнику завтрак, обед и чай с булкой. У юнкеров было много своих домашних неписаных ста- ринных обычаев, так сказать, «адатов». По одному из них юнкеру, находящемуся под арестом и выпускаемому в роту для служебных занятий, советовалось не говорить со свобод- ными товарищами и вообще не вступать с ними ни в какие неделовые отношения, дабы не дать ротному командиру и курсовым офицерам возможности заподозрить, что юнкера могут делать что-нибудь тайком, исподтишка, прячась. Ведь травили же они свое начальство, совсем в открытую, ядови- тыми и даже часто нецензурными прозвищами. А в этом за- коне собственного изделия была, несомненно, тень некото- рого рыцарства. Однако Александров все-таки не удержался от нарушения юнкерского обычая. За уроком гимнастики, работая на па- раллельных брусьях, он успел шепнуть Венсану: – Голубчик Венсан, достаньте мне какую-нибудь книжку из ротной библиотеки и передайте через сторожа… Ужасная тоска. – Постараюсь, – сказал Венсан и быстро отошел прочь. И правда: бедный Александров изнывал от скуки, безде- лья и унижения. Вчера еще триумфатор, гордость училища, молодой, блестяще начинающий писатель – он нынче только наказанный, жалкий фараон, уныло снующий взад и вперед на пространстве в шесть квадратных аршин. Иногда, ложась на деревянные нары и глядя в высокий потолок, Алексан- дров пробовал восстановить в памяти слово за словом весь текст своей прекрасной сюиты «Последний дебют». И вдруг ему приходило в голову ядовитое сомнение: «А в сущности, ведь, пожалуй, такое заглавие: “Последний дебют”, может показаться неточным и даже нелепым. Дебют – ведь это на- чало, как и в шахматах, это – первое, пробное выступление артистки, а у меня актриса Торова-Монская (фу, и фами- лия-то какая-то надуманная и неестественная), у меня она, по рассказу, имеет и большой опыт, и известное имя. Первый дебют – это и понятно и приемлемо и для читателей. Назва- ние же “Последний дебют” вызывает невольное недоумение. Можно подумать, что моя все-таки уже не очень молодая ге- роиня только и знала в своей актерской жизни, что дебюти- ровала и дебютировала и всегда неудачно, пока не додебю- тировалась до самоубийства…» И вот опять стало в подсознание Александрова прокрады- ваться то темное пятно, та неведомая болячка, та давно зна- комая досадная неловкость, которые он испытывал порою, перечитывая в двадцатый раз свою рукопись. И чем более он теперь вчитывался мысленно, по памяти, в «Последний дебют», тем более он находил в нем корявых тусклых мест, натяжек, ученического напряжения, невыразительных фраз, тяжелых оборотов. «Нет, это мне только так кажется, – пробовал он себя уте- шить и оправдаться перед собою. – Уж очень много было в последние дни томления, ожидания и неприятностей, и я скис. Но ведь в редакциях не пропускают вещей неудовле- творительных и плохо написанных. Вот принесет Венсан ка- кую-нибудь чужую книжку, и я отдохну, забуду сюиту, от- влекусь, и опять все снова будет хорошо, и ясно, и мило… Перемена вкусов…» В шесть часов вечера, в свободное послеобеденное вре- мя, сторож, перновский ефрейтор, постучался в решетчатую дверь карцера. – Вам, господин юнкер, книжку какуюсь принесли. Из- вольте преполучить. Эта книга, сильно потрепанная, была вовсе незнакома Александрову. «Казаки. Повесть. Сочинение графа Толстого», – прочи- тал он на обложке. «Должно быть, не очень уж интересно, что-то из исто- рии… но для кутузки и такое кушанье подойдет». – Скажи господину юнкеру, что очень благодарю. Начал он читать эту повесть часов в шесть с небольшим вечера, читал всю ночь, не отрываясь, а кончил уже тогда, когда утренний ленивый белый свет проник сквозь решетча- тую дверь карцера. – Что же это такое, – шептал он, изнеможенный, потря- сенный и очарованный, ероша и крутя отчаянно волосы на голове. – Господи, что ж это за великое чудо? Ну я пони- маю: талант, гений, вдохновение свыше… это Шекспир, Ге- те, Байрон, Гомер, Пушкин, Сервантес, Данте, небожители, витавшие в облаках, питавшиеся амброзиею и нектаром, го- ворившие с богами, и так далее и тому подобное… То есть я не понимаю, но с благоговением признаю и преклоняюсь. Но, Господи Боже мой, как же это так. Простой, обыкновен- ный человек, даже еще и с титулом графа, человек, у которо- го две руки, две ноги, два глаза, два уха и один нос, человек, который, как и все мы, ест, пьет, дышит, сморкается и спит… и вдруг он самыми простыми словами, без малейшего труда и напряжения, без всяких следов выдумки взял и спокойно рассказал о том, что видел, и у него выросла несравненная, недосягаемая, прелестная и совершенно простая повесть. И Александров, подобно Оленину, увидевшему впервые на станции горы, начал с блаженным ненасытным голодом в душе перечислять: «Ну Оленин – это барин, это интеллигент, что о нем гово- рить. А дядя Ерошка! А Лукашка! А Марьянка! А станич- ный сотник, изъяснявшийся так манерно. А застреленный абрек! А его брат, приехавший в челноке выкупать труп. А Ванюшка, молодой лакеишка с его глупыми французскими словечками. А ночные бабочки, вьющиеся вокруг фонаря. “Дурочка, куда ты летишь. Ведь я тебя жалею…”» И тут вдруг оборвался молитвенный восторг Александро- ва: «А я-то, я. Как я мог осмелиться взяться за перо, ничего в жизни не зная, не видя, не слыша и не умея. Чего стоит эта распроклятая, из пальца высосанная сюита. Разве в ней есть хоть малюсенькая черточка жизненной правды. И вся она по бедности, бледности и неумелости похожа… похожа… по- хожа…» В этот момент его память внезапно как бы осветилась, и сразу ясной стала бередившая его недавно тревога, причи- няемая какой-то необъяснимой болячкой, нудным и нелов- ким пятном. «Да, – сказал он с горьким мужеством, – твой “Последний дебют”, о несчастный, похож не на что иное, как на те глупые стихи, которые ты написал в семилетнем возрасте: Скорее, о птички, летите Вы в теплые страны от нас, Когда ж вы опять прилетите, То будет уж лето у нас. В лугах запестреют цветочки, И солнышко их осветит, Деревья распустят листочки, И будет прелестнейший вид». И, ударив изо всех сил ладонью по дубовому столу, он ска- зал громко: – К черту! Конец баловству! Дрозд продержал Александрова вместо трех суток только двое. На третий день утром он пришел в карцер и сам выпу- стил арестованного. – Вы знаете, юнкер Александров, – спросил он, – за что вы были арестованы? – Так точно, господин капитан. За то, что я написал самое глупое и пошлое сочинение, которое когда-либо появлялось на свет Божий. – Ну нет, – возразил Дрозд мягко, – унижение паче гордо- сти. Очень может быть, что ваш труд имеет свои несомнен- ные достоинства. Но вина ваша заключается в том, что вы небрежно изучали военные уставы и особенно устав внут- ренней службы. Там ясно сказано: «Если кто из военно- служащих напишет какую-либо рукопись и захочет отдать ее для напечатания, то должен об этом сообщить и руко- пись представить своему непосредственному начальнику». Вы, например, – вашему фельдфебелю. Он сообщает о ва- шем намерении и вручает вашу рукопись мне. Я – командиру батальона, последний – начальнику училища. Таким обра- зом, его превосходительство является вашим последним су- дьей и разрешителем. В случае разрешения для печати ори- гинал ваш идет в обратном порядке вниз, вплоть до фельд- фебеля, который и сообщает вам о разрешении или воспре- щении. Понятно? – Так точно, господин капитан. – Ну, теперь идите в роту и, кстати, возьмите с собою ваш журнальчик. Нельзя сказать, чтобы очень уж плохо было на- писано. Мне моя тетушка первая указала на этот номер «До- сугов», который случайно купила. Псевдоним ваш оказал- ся чрезвычайно прозрачным, а кроме того, третьего дня ве- чером я проходил по роте и отлично слышал галдеж о ва- шем литературном успехе. А теперь, юнкер, – он скомандо- вал, как на учении: – На место. Бегом ма-а-арш. Александров больше уже не перечитывал своего так быст- ро облинявшего творения и не упивался запахом типогра- фии. Верный обещанию, он в тот же день послал Оленьке по почте номер «Вечерних досугов», не предчувствуя ново- го грядущего огорчения. Было очень редким примером рассеянности и невнима- ния то обстоятельство, что, перечитавши бесконечно много раз свой «Последний дебют», он совсем небрежно отнесся к посвящению, пробегая его вскользь. А между тем в посвя- щение вкралась роковая ошибка. ПОСВЯЩАЕТСЯ Ю. Н. СИН…НИКОВОЙ. Но сильна, о, могучая, вечная власть первой любви! О, незабываемая сладость милого имени! Рука бывшей, но еще не умершей любви двигала пером юноши, и он в инициалах, точно лунатик, бессознательно поставил вместо буквы «О» букву «Ю». Так и было оттиснуто в типографии. Через два дня Александров получил зловещий, ядовитый ответ: «Я получила журнал с Вашим сочинением. Говоря по правде, Вы свободно могли бы не утруждать себя этой присылкой. Судя по начальной букве “Ю”, посвящение сделано не мне, а какой-то другой особе, которой имя начинается на букву “Ю”. Так же странной мне показалась и подпись под произведением. Очевидно, господин Алехан Андров – знатный сын востока – и есть автор этого замечательного создания, прочитать которое у меня не было ни свободного времени и ни малейшего желания. По некоторым причинам я вряд ли смогу когда- нибудь увидеться с Вами, и потому прощайте. О. Синельникова». Через недели две-три, в тот час, когда юнкера уже верну- лись от обеда и были временно свободны от занятий, дежур- ный обер-офицер четвертой роты закричал во весь голос: – Юнкер Александров. В приемную, на свидание. Александров подбежал к нему: – Не знаете ли кто? – Не знаю. Какой-то шпак. Шпаками назывались в училище все без исключения штатские люди, отношение к которым с незапамятных вре- мен было презрительное и пренебрежительное. Была в ходу у юнкеров одна старинная песенка, в которую входил такой куплет: Терпеть я штатских не могу И называю их шпаками. И даже бабушка моя Их бьет по морде башмаками. Зато военных я люблю, Они такие, право, хваты, Что даже бабушка моя Пошла охотно бы в солдаты. Александров быстро, хотя и без большого удовольствия, сбежал вниз. Там его дожидался не просто шпак, а шпак, ес- ли так можно выразиться, в квадрате и даже в кубе, и потому ужасно компрометантный. Был он, как всегда, в своей ши- роченной разлетайке и с таким же рябым, как кукушечье яй- цо, лицом, словом, это был знаменитый поэт Диодор Ивано- вич Миртов, который, в свою очередь, чувствовал большое замешательство, попавши в насквозь военную сферу. – Я только на минутку, Алеша. Пришел поздравить вас с рождением первенца и передать вам гонорар, десять рублей. И уж вы меня простите, сейчас же бегу домой. Сижу я здесь, и все мне кажется: а вдруг вы все сейчас начнете стрелять. Адье, Алеша, и не забывайте мой дом на голубятне. И он так быстро исчез, точно провалился сквозь театраль- ный люк. Свежая совесть подсказала было юнкеру бежать, вернуть поэта назад и отдать ему деньги, взятые за ничего не стоя- щую сюиту, но разыграть такую неуклюжую сцену в присут- ствии дежурного офицера (ведь Миртов, несомненно, будет противоречить) показалось ему зазорным и постыдным. Десять рублей – это была огромная, сказочная сумма. Та- ких больших денег Александров никогда еще не держал в своих руках, и он с ними распорядился чрезвычайно быстро: за шесть рублей он купил маме шевровые ботинки, о кото- рых она, отказывавшая себе во всем, частенько мечтала как о невозможном чуде. Он взял для нее самый маленький дам- ский размер, и то потом старушке пришлось самой сходить в магазин переменить купленные ботинки на недомерок. Ноги ее были чрезвычайно малы. На два рубля Александров и Венсан два раза угощались севастьяновскими пирожными, посылая за ними служащего. На остальные же два они в воскресенье пошли в Тетерсал и около часа ездили верхом, что считалось утонченнейшим наслаждением. Часть II Глава XV. Господин обер-офицер Правильно и мудро сказал когда-то знаменитый писатель Диодор Иванович Миртов (с которым Александров после своего литературного провала перестал видеться из-за горь- кого и мучительного стыда): – Время течет, течет. Ничто его не остановит и ничто не повернет обратно. Аминь. Средина и конец 1888 года были фатальны для мечтатель- ного юноши, глубоко принимавшего к сердцу все радости и неудачи. Черных дней выпадало на его долю гораздо больше, чем светлых: тоскливое, нудное пребывание в скучном по- ложении молодого, начинающего фараона, суровая, утоми- тельная строевая муштровка, грубые окрики, сажание под арест, назначение на лишние дневальства – все это делало военную службу тяжелой и непривлекательной. А тут еще постоянные нелады с точной наукой, которая называется во- енной фортификацией. Преподает ее полковник инженер- ных войск Колосов, человек лютой строгости, холодный и безжалостный. Он знаменит во всей Москве как строитель солидного памятника русским воинам, живот свой положив- шим в русско-турецкую войну 1877–1878 годов. Но эта слава не мешает ему губить и топить беспомощных юнкеров, как слепых щенят. Его система преподавания была проста, крат- ка и требовательна до ужаса. Войдя в аудиторию и не здоро- ваясь, он непременно должен был найти уже готовыми все приспособления для лекции: вычищенную до блеска класс- ную доску, чистую, слегка влажную губку и несколько мел- ков, тщательно отточенных в виде лопаточек и обернутых в белые ровные бумажки. Он ничему не учил. Он брал мелок, подходил с ним к доске и странным, повелительным, беглым голосом произносил: – Амбразура, или полевой окоп, или люнет, барбет, тра- верс и так далее. – Затем он начинал молча и быстро чертить на доске профиль и фас укрепления в проекции на плос- кость, приписывая с боков необычайно тонкие, четкие циф- ры, обозначавшие футы и дюймы. Когда же чертеж бывал закончен, полковник отходил от него так, чтобы его работа была видна всей аудитории, и воистину работа эта отлича- лась такой прямизной, чистотой и красотой, какие доступны только при употреблении хороших чертежных приборов. Лекция оканчивалась тем, что Колосов, вооружившись длинным тонким карандашом, показывал все отдельные ча- сти чертежа и называл их размеры: скат три фута четыре дюйма. Подъем четыре фута. Берма, заложение, эскарп, кон- трэскарп и так далее. Юнкера обязаны были карандашами в особых тетрадках перечерчивать изумительные чертежи Ко- лосова. Он редко проверял их. Но случалось, внезапно прой- дя вдоль ряда парт, он останавливался, показывал пальцем на чью-нибудь тетрадку и своим голосом без тембра спраши- вал: – Паук? Корзинка с земляникой? Хамелеон? – и, сделав малую паузу: – Единица! Он был очень самостоятелен и почти никогда не дожидал- ся звонка на перемену. Просто доставал надушенный платок из тонкого полотна, отряхивал свою грудь и руки от еле за- метных пылинок мела, встряхивал платком и, не сказав ни слова, уходил, когда ему хотелось. Александров никак не мог удовлетворить этого строго- го, бесчувственного, всегда молчаливого идола. Чертить он умел отлично, и линия у него выходила щеголевато ровной, но основных начал фортификации он не мог преодолеть. Его воображению никак не удавалось видеть предметы, постро- енные из земли и камня, в проекции на плоскость, то есть не имеющими ни материи, ни веса. Если бы ему показали люнет, барбет или амбразуру, сделанными из глины или па- пье-маше, он, наверное, понял бы мгновенно ошибку своего геометрического неведения. Но об этом, увы, никто не хо- тел позаботиться. Почти в каждую репетицию Колосов мол- ча ставил ему неудовлетворительные баллы, а Дрозд лишал его отпуска, этой отрады, услады и моральной поддержки. Но еще больше терзали бедного фараона Александрова личные, интимные горести и разочарования: позорная изме- на Юлии Синельниковой, холодная и насмешливая отставка, полученная от Ольги Синельниковой, и, наконец, этот ужас- ный разгром литературной великой карьеры, разгром, при- знанный им самим с горьким отчаянием… И Александров загрустил… Но время течет, течет и в своем бесконечном течении по- тихоньку сглаживает все острые углы, подтачивает скалы, рассасывает мели, изменяет пейзажи и фарватеры. Теперь Александров – фараон только по прозвищу. Гим- настика и фехтование развернули его грудь вширь. Вся труд- ность воинских упражнений и военного строя отошла бес- следно. Ружье не тяжелит, шаг выработался большой и креп- кий, а главное, появилось в душе гордое и ответственное со- знание: я – юнкер славного Александровского училища, и трепещите все, все недруги. Даже с неодолимой фортифика- цией начались очень милые отношения. Однажды вечером, подготовляясь к завтрашней репетиции по проклятой фор- тификации, Александров громко и злобно чертыхнулся: – Нет, когда же я, черт побери, освоюсь с этой фортифи- кационной путаницей, да будут прокляты и полковник Ко- лосов, и его учитель Цезарь Кюи. Сосед его по койке, скромный, тихий, благовоспитанный Прибиль, отличный пианист, сказал сочувственно: – Послушайте-ка, друг Александров, не сердитесь на то, что я ввязываюсь не в свое дело. Я уже давно замечаю, что у вас постоянные недоразумения и огорчения с фортифика- цией. Мне кажется, что я могу вам немножко помочь, если вы, конечно, позволите. Все дело в сущем пустяке, который можно в одну минуту удалить. Вот, например, мой портсигар (Прибиль вынул из кармана простенький, изящный портси- гар из карельской березы). Предположим, что он вам очень понравился и вам хочется заказать мастеру совершенно точ- но такой же по качеству и по размерам. Что вы для этого де- лаете? Вы приходите к мастеру и говорите: «Любезный ма- стер, сделайте мне хороший портсигар из карельской бере- зы, шести дюймов в длину, четырех в ширину и двух в тол- щину». Не так ли? Для того чтобы заказ лучше удержался в его памяти, вы можете взять листик бумаги, карандаш и разграфленную линейку и начертить все размеры, надписав: длина, ширина, толщина. Ведь не придет же вам в голову написать этот портсигар для мастера на полотне масляными красками или пастелью, хотя вы и отличный художник? Вы смотрите на фортификационные чертежи как на стереомет- рию, а они только планиметрии. Я видел, как вы тщетно кор- пели и возились над амбразурами. Очевидно, у вас из памяти не выходили старинные, громадные амбразуры времен д’Ар- таньяна и вобановских укреплений. А теперешняя амбразу- ра – это просто мелкая канавка, которую вы сами выкопали, чтобы не видно было вашего ружья. Положительно, вы дела- ете слишком много чести фортификации, и это вам идет во вред. Он замолчал. Александров некоторое время сидел с полу- открытым ртом. Наконец, со стуком закрыв его, он сказал: – Прибиль, сделайте мне милость, назовите меня идио- том. – Что вы, что вы, Александров. Бог с вами. – Нет уж, пожалуйста, назовите. И так они пререкались до тех пор, пока стоявший рядом Жданов не произнес: – Хотя и не верю своим собственным словам, но вы идиот, мистер Александров. – Спасибо, Жданов. Ведь это просто невероятно, в каком я до сих пор был нелепом заблуждении. Теперь мне сразу точно катаракт с обоих глаз сняли. Все заново увидел благо- даря волшебнику Прибилю (имя же его будет для меня все- гда священно и чтимо). На другой же день, во время очередной репетиции, Алек- сандров дал своим сокурсникам небольшое представление. – Александров! – вызвал его своим бесцветным голосом полковник, у которого и глаза и перо, казалось, уже гото- вились поставить привычную единицу, – потрудитесь начер- тить двойной траверс и указать все его размеры. Александров подошел к доске (и все сразу узнали походку Колосова), вынул из кармана тщательно очиненный по коло- совской манере мелок, завернутый аккуратно в чистую бе- лую бумагу, и (все даже вздрогнули) совершенно колосов- ским, стеклянным голосом громко объявил: – Двойной траверс. Он чертил замечательно скоро и уверенно. Линии у него выходили тоньше, чем у Колосова, и менее выпуклы, но так же красивы. Окончив чертеж и подписав все цифры, Алек- сандров со спокойной отчетливостью назвал все линии и все размеры, не произнеся ни одного лишнего слова, не сделав ни одного ненужного движения, спрятал мелок в карман и по-строевому вытянулся, глядя в холодные глаза полковни- ка. Колосов помолчал. Впервые юнкера увидели на его ка- менном лице что-то похожее на удивление. – Почему же раньше, – спросил он, – почему раньше ваши чертежи были похожи на какие-то пейзажи и вы постоянно путались в названиях и цифрах? Что такое с вами сделалось? – Я просто решил следовать до мельчайших подробностей вашим урокам, господин полковник. – А может быть, вам надоели постоянные единицы? – Отчасти, господин полковник. – Гмм. Теперь вы меня поставили в очень неудобное по- ложение. Поставить вам двенадцать я не могу, ибо это знак абсолютного совершенства, какого в мире не существует. Одиннадцать – это самый высший балл, на который знаю фортификацию только я. Поэтому не обижайтесь, что на этот раз я поставлю вам только десять. Можете сесть. Это была большая победа, окрылившая Александрова. После нее он сделался лучшим фортификатором во всем училище и всегда говорил, что фортификация – простейшая из военных наук. Текло время. Любовные раны зажили, огорчения рассе- ялись, самолюбие успокоилось, бывшие любовные восторги оказались наивной детской игрой, и вскоре Александровым овладела настоящая большая любовь, память о которой оста- лась надолго, на всю его жизнь… Выветрилось понемножку и позорное сознание о злой неудаче в литературе. Верный инстинкт подсказал Алексан- дрову доброе противоядие: он опять вернулся к рисованию и живописи. Во все отпускные дни (а их теперь стало гораз- до больше после победы над Колосовым) он ходил в Третья- ковскую галерею, Строгановскую школу, в Училище живо- писи и ваяния или брал уроки у Петра Ивановича Шмель- кова 5 . Множество картонов и блокнотов истратил он, делая портретные изображения карандашом, углем и акварелью со своих товарищей, начальников и учителей. Эта работа спо- рилась послушно и приятно. Новый клин окончательно вы- шиб клин старый. Между прочим, подходило понемногу время первого для фараонов лагерного сбора. Кончились экзамены. Старший курс перестал учиться верховой езде в училищном манеже. Господа обер-офицеры стали мягче и доступнее в обраще- нии с фараонами. Потом курсовые офицеры начали подго- товлять младшие курсы к настоящей боевой стрельбе пол- 5 Шмельков – талантливый рисовальщик. Он забыт современными русски- ми художниками. См. о нем монографию, написанную французским писателем Denis Roches. – Примеч. автора. ными боевыми патронами. В правом крыле училищного пла- ца находился свой собственный тир для стрельбы, узкий, но довольно длинный, шагов в сорок, наглухо огороженный от Пречистенского бульвара. Туда каждый день с утра до вечера водили молодых юнке- ров поочередно, по четыре, на стрельбу, следили за тем, что- бы юнкер при выстреле не зажмуривался, не вздрагивал при отдаче, глядел бы точно на мушку, сквозь прорезь прицела и нажимал бы спуск не рывком, но плавным движением. В другом конце тира ставились картонные мишени с кон- центрическими черными окружностями, попадать надо бы- ло в центральный сплошной кружок. Благодаря малости по- мещения выстрелы были страшно оглушительны, от этого юнкера подолгу ходили со звоном в голове и ушах и едва слышали лекции и даже командные слова. Но еще труднее с непривычки была чересчур сильная от- дача ложа в плечо при выстреле. Она была так быстра и тя- жела, что, ударяясь в тринадцатифунтовую берданку, чуть не валит начинающего стрелка с ног. Оттого-то у всех фарао- нов теперь правое плечо и правая ключица в синяках и по ночам ноют. Но и домашнее обучение стрельбе окончено. «Умей чи- стить и протирать винтовку, чтобы она и снаружи и снутри у тебя блестела, как зеркало». Наступает утро, когда весь ба- тальон, со знаменем, строгим строем, в белых каламянковых рубахах, под восхитительную музыку своего оркестра, поки- дает плац училища и через всю Москву молодецки марши- рует на Ходынское поле в старые-престарые лагери. Воспоминание о них остается слабым и незначительным для Александрова. Каждый день стрельба и стрельба, каж- дый день глазомерные и компасные съемки, каждый день ба- тальонные учения и рассыпной строй. Идут постоянные до- жди, когда юнкера сидят по баракам и в тысячный раз пере- зубривают уставы и «словесность». Но самое главное то, что унижает фараонов до нуля, – это громадная роль и всеподавляющее значение, которые теперь легли на господ обер-офицеров. На днях выборы вакансий, производство, подпоручичьи эполеты, высокое звание настоящего обер-офицера. Фарао- ны где-то вдали, внизу, в безвестности и забвении. И они чрезвычайно были обрадованы, когда дня за три до произ- водства старшего курса в первый офицерский чин их распу- стили в отпуск до конца августа. Александров провел остаток лета вместе с мамой у своего шурина, мужа сестры Зины, в его чернореченском лесниче- стве, находящемся под Коломной. Там он много охотился, ловил рыбу и шлялся по лесам за ягодами и грибами. Осталось одно неприятное и стыдное воспоминание о же- не лесника Егора, Марье, красивой, здоровой бабенке, кото- рая ему вскоре опротивела до смерти. Вернулся он в училище настоящим обер-офицером, вы- росший чуть не на голову, с хриплыми басовыми нотами в голосе, загорелый, отрастивший настоящие усы в один мил- лиметр длиною. О, как ему знакомы, близки и жалки были беспомощные неуклюжести новичков, их растерянность, их неумение най- ти тон. Он никогда не забывал своих первых жутких впечат- лений в училище, когда был, точно чудом, перенесен из иг- рушечной жизни в суровую и строгую настоящую жизнь. Он был хорошим обер-офицером, всегда готовым на по- мощь и на защиту фараону. Но старых адатов он не касался. Он чувствовал, что в них есть и надобность, и скрепляющая сила. Он был пламенным поклонником темпа. – Темп, – говорил он фараонам, – есть великое шестое чувство. Темп придает уверенность движениям, ловкость те- лу и ясность мысли. Весь мир построен на темпе. Поэтому, о! фараоны, ходите в темп, делайте приемы в темп, а главное, танцуйте в темп и умейте пользоваться темпом при фехто- вании и в гимнастических упражнениях. Он и сам не подозревал того, что очень любившие его фа- раоны между собою называли его «обер-офицер Темп». Ротный командир Дрозд, не стесняясь, говорил иногда, что он очень жалеет, почему Александров не дотянул на эк- заменах до общего среднего балла, который дал бы ему воз- можность стать портупей-юнкером, командиром взвода. Но, увы! Полковник Колосов не мог простить ему воис- тину волшебного просияния в фортификации и к круглым десяткам упрямо присоединял прошлые единицы, тройки и пятерки, поставленные еще на репетициях, чем и понизил значительно шансы Александрова. Увы! Этот слишком зем- ной человек не веровал в чудеса и не ценил их. Но это не огорчало Александрова. Он наслаждался спокойной воен- ной жизнью, ладностью во всех своих делах, доверием к нему начальства, прекрасной пищей, успехами у барышень и все- ми радостями сильного мускулистого молодого тела. |