Куприн. Рассказ Гранатовый браслет
 Скачать 2 Mb.
|
|
Глава II. Прощание Проходя желтыми воротами, Александров подумал: «А не зайти ли к батюшке Михаилу за благословением. Но- вая жизнь начинается, взрослая, серьезная и суровая. Кто же поддержал ласковой рукой бестолкового кадета, когда он, обезумев, катился в пропасть, как не этот маленький, похожий на Николая-угодника священник, такой трогатель- но-усталый на великопостных повечериях, такой терпели- вый, когда ему предлагали на уроках ядовитые вопросы: «Ба- тюшка, как же это? Ведь Бог всеведущ и всемогущ. Он за ты- сячу, за миллион лет знал, что Адам и Ева согрешат, и, стало быть, они не могли не согрешить. Отчего же Он не мог убе- речь их от этого поступка, если Он всесилен? И тогда какой же смысл в их изгнании и в несчастиях всего человечества?» На это отец Михаил четко, сухо и пространно принимает- ся говорить о свободной воле и наконец, видя, что схоласти- ка плохо доходит до молодых умов, делал кроткое заключе- ние: – А вы поусерднее молитесь Богу и не мудрствуйте лука- во. На сердце Александрова сделалось тепло и мягко, как ко- гда-то под бабушкиной заячьей шубкой. Стоя перед казармой, он несколько минут колебался: ид- ти? не идти? Но какая-то дикая застенчивость, боязнь по- казаться навязчивым – преодолели, и Александров пошел дальше. Эти чувства нежной благодарности и уютной добро- ты, связанные с личностью отца Михаила, никогда не забу- дутся сердцем Александрова. Через четырнадцать лет, уже оставив военную службу, уже женившись, уже приобретая большую известность как художник-портретист, он во дни тяжелой душевной тревоги приедет, сам не зная зачем, из Петербурга в Москву, и там неведомый, темный, но мощ- ный инстинкт властно потянет его в Лефортово, в облуп- ленную желтую николаевскую казарму, к отцу Михаилу. Его введут в крошечный кабинет, еле освещенный керосиновой лампой под синим абажуром. Навстречу ему подымется отец Михаил в коричневой ряске, совсем крошечный и сгорблен- ный, подобно Серафиму Саровскому, уже не седой, а зелено- ватый, видимо, немного обеспокоенный появлением у него штатского, то есть человека из совсем другого, давно забы- того, непривычного, невоенного мира. – Чем могу служить? – спросит он вежливо и суховато, щуря, по старой, милой, давно знакомой Александрову при- вычке, подслеповатые глаза. Александров назовет свое имя и год выпуска, но священ- ник только покачает головою с жалостным видом. – Не помню. Простите, никак не могу вспомнить. Ведь сколько лет, сколько, сколько сотен имен… Трудно все пом- нить… Тогда Александров, волнуясь, и торопясь, и чувствуя с невольной досадой, что его слова гораздо грубее и невыра- зительнее его душевных ощущений, рассказал о своем бун- те, об увещевании на темной паперти, об огорчении матери и о том, как была смягчена, стерта злобная воля мальчугана. Отец Михаил тихо слушал, слегка кивая, точно в такт рас- сказу, и почти неслышно приговаривал: – Так, так, так. Так, так. Когда же Александров окончил, батюшка спросил: – А чем же вы теперь, господин, изволите заниматься? – Я художник, живописец. Главным образом пишу порт- реты маслом. Может быть, слышали когда-нибудь: художник Александров? – Признаться, не довелось слышать, не довелось. Мы ведь в корпусе как в монастыре. Ну, что же? Живопись – дело благое, если Бог сподобил талантом. Вон святой апостол Лу- ка. Чудесно писал иконы Божией матери. Прекрасное дело. Потом, точно снова встревожась, он спросил: – А что же вам, господин, от меня требуется? – Да ничего, батюшка, – ответил, слегка опечалясь, Алек- сандров. – Ничего особенного. Потянуло меня, батюшка, к вам, по памяти прежних лет. Очень тоскую я теперь. Про- шу, благословите меня, старого ученика вашего. Восемь лет у вас исповедовался. Священник ласково улыбнулся, съежил лицо, ставшее необыкновенно милым. – Значит, в каком-то классе зазимовали? – В шестом. И пять лет пел на клиросе. Благословите, отец Михаил. – Бог благословит. Во имя Отца и Сына и Святаго Духа… Александров поцеловал сухонькую маленькую косточку, и душа его умякла. – До свидания, батюшка. Простите, что побеспокоил. – Ничего, дорогой мой, ничего… И меня простите, что не узнаю вас. Дело мое старое. Шестьдесят пятый год идет… Много времени утекло… Идет юный Александров по знакомым, старинным местам мимо первого корпуса, над большим красным зданием ко- торого высится огромный навес. Тронная зала, построенная Лефортом в честь Петра, в которой по ночам бродили при- зраки; мимо старинных потешных укреплений с высокими валами и глубокими рвами. Там крутой спуск к пруду: зимой из него делали славную ледяную гору. Вот первый плац – он огорожен от дороги густой изгородью желтой акации, цве- ты которой очень вкусно было есть весною, и ели их целы- ми шапками. Впрочем, охотно ели всякую растительную га- дость, инстинктивно заменяя ею недостаток овощной пищи. Ели молочай, благородный щавель и какие-то просвирки, дудки дикого тмина и в особенности похожие на редьку кор- ни свербиги, или свербигуса, или, вернее, сурепицы. Чтобы есть эти горьковатые корни с лучшим аппетитом, приносили с собою от завтрака ломоть хлеба и щепотку соли, заверну- той в бумажку. Вот второй плац, отделенный рядом старых, высоченных, бальзамических тополей. Как удивительно благоухали в по- ру экзаменов их липкие блестящие листья и клейкие темные почки! На втором плацу играли в лапту, в городки, в зуек, в чехарду и особенно в запрещенную игру – в «кучки», ко- торая очень часто кончалась переломами и вывихами рук и ног. На этой же площадке пели весенними вечерами свои собственные песни, передававшиеся из поколения в поколе- ние и часто не совсем цензурные. Отсюда же переругивались, состязаясь в мастерстве брани, с соседями, через забор, уче- никами фельдшерской школы, которых звали клистирными трубками и рвотным порошком. За калиткой – третий плац, строевой, необыкновенной ве- личины. Он тянется от корпуса до Анненгофской рощи, где вдали красное здание острога и городская свалка. За Аннен- гофскую рощу удирали отчаянные храбрецы ранней весной, чтобы выкупаться в студеной воде узенькой речушки Синич- ки и выскочить из нее, посинев от холода, лязгая зубами и трясясь всеми суставами. У калитки, весною, всегда оста- навливается разносчик Егорка с тирольскими пирожками (пять копеек пара), похожими видом на куски черного хлеба, очень тяжелыми и сытными. Здесь же, у калитки, на утрен- ней прогулке, семиклассники дожидались проезда ежеднев- ного дилижанса, в котором, вдоль, слева и справа, сидели премиленькие девочки разных возрастов и в разных костю- мах. Это – местные лефортовские ученицы ездили в город, в гимназию госпожи Перепелкиной, отчего и их самих корот- ко и ласково называли «перепелками». Немножко кокетни- чать с ними – это была неотъемлемая и строго охраняемая привилегия седьмого класса. Когда дилижанс равнялся с ка- литкой, то в него летели скромные дары: крошечные буке- тики лютиков, вероники, иван-да-марьи, желтых одуванчи- ков, желтой акации, а иногда даже фиалок, набранных в со- седнем ботаническом саду с опасностью быть пойманным и оставленным без третьего блюда. Бросались иногда и стиш- ки в бумажке, сложенной петушком: Лишь только Феб осветит елки, Как уж проснулись перепелки, Спешат, прекрасные, спешат, На нас красотки не глядят. А мы, отвергнутые, млеем, Дрожим и даже пламенеем… Быстрым зорким взором обегает Александров все места и предметы, так близко прилепившиеся к нему за восемь лет. Все, что он видит, кажется ему почему-то в очень уменьшен- ном и очень четком виде, как будто бы он смотрит через об- ратную сторону бинокля. Задумчивая и сладковатая грусть в его сердце. Вот было все это. Было долго-долго, а теперь отошло навсегда, отпало. Отпало, но не отболело, не отмер- ло. Значительная часть души остается здесь, так же как она остается навсегда в памяти. Как много прошло времени в этих стенах и на этих зеле- ных площадках: раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, во- семь. Как долго считать, а ведь это – годы. Что же жизнь? Очень ли она длинна или очень коротка? Всевечный вопрос. Настанет минута, когда бессонною но- чью Александров начнет считать до пятидесяти четырех и, не досчитав, лениво остановится на сорока. «Зачем думать о пустяках?» Глава III. Юлия По «черному» крыльцу входит Александров в полутем- ную прихожую, где всегда раздевались приезжавшие учите- ля. Встречает его древний, седой в прозелень, весь какой-то обомшелый будничный швейцар по кличке «Сова». – Здравия желаю, господин юнкер, – сипит он астматиче- ским махорочным голосом. Александров еще в кадетской форме; ему еще довольно далеко до настоящего юнкера, но так лестно звучит это гор- дое звание, что рука невольно тянется в карман за послед- ним, единственным гривенником. – Пожалуйте в лазаретную приемную, – говорит Сова. – Там приказано собраться всем отпускным. Александров идет в лазарет по длинным, столь давно зна- комым рекреационным залам; их полы только что натерты и знакомо пахнут мастикой, желтым воском и крепким, терп- ким, но все-таки приятным потом полотеров. Никакие внеш- ние впечатления не действуют на Александрова с такой си- лой и так тесно не соединяются в его памяти с местами и событиями, как запахи. С нынешнего дня и до конца жизни память о корпусе и запах мастики останутся для него нераз- рывными. Уже восьмой раз в своей жизни испытывает Александров заранее то волнение, которое всегда овладевало им при но- вой встрече с близкими одноклассниками после полутора месяцев летнего отпуска. Как сладко рассказывать и как ин- тересно слушать о бесконечно разнообразных летних впе- чатлениях! Тут все ново и увлекательно. Один целое лето ло- вил щук на жерлицу, на блесну и на огонь, острогою. Друго- му подарили лошадь, и он верхом травил зайцев с борзыми. У третьего в имении его родителей археологи разрыли древ- ний могильник и нашли там много костей, древней утвари, орудия и золотых украшений, которые от времени и пребы- вания в земле покрылись зеленою ярью. Четвертый был сви- детелем большого лесного пожара и того, как убивали беше- ную собаку. Следующий говорил гордо о том, как ему шурин Стася, Великий Охотник, подарил настоящую двустволку; правда – шомпольную, но знаменитого завода «Гастин-Ре- нетт». Таких редких ружей осталось во всем мире всего толь- ко, может быть, пять или шесть. Счастливый обладатель это- го сокровища не расставался с ним ни на минуту и даже, ложась спать, укладывал его с собою в постель. А какие бы- ли купанья! Особенно на утренней заре, когда розовая вода так холодна и так до дрожи сильно и радостно пахнет. Какие злые, щипучие были черные в зелень раки! А березовая ро- ща с грибами, черникой, брусникой и гонобобом! А сосно- вый лес, где рыжики, и ароматная дикая малина, и белки, и ежевика, и сами ежи, колючие недотроги! А кроткие домаш- ние животные и зверюшки! Эти разговоры велись обыкновенно вечером, в полутем- ной спальной, на чьей-нибудь койке. Они на много-много дней скрашивали монотонное однообразие жизни в казен- ном закрытом училище, и была в них чудесная и чистая пре- лесть, вновь переживать летние впечатления, которые то- гда протекали совсем незамечаемые, совсем неценимые, а теперь как будто по волшебству встают в памяти в таком ра- достном, блаженном сиянии, что сердце нежно сжимается от тихого томления и впервые крадется смутно в голову пе- чальная мысль: «Неужели все в жизни проходит и никогда не возвращается?» Есть и у Александрова множество летних воспоминаний, ярких, пестрых и благоуханных, вернее – их набрался це- лый чемодан, до того туго, туго набитый, что он вот-вот го- тов лопнуть, если Александров не поделится со старыми то- варищами слишком грузным багажом… Милая потребность юношеских душ! И на прекрасном фоне золотого солнца, голубых небес, зеленых рощ и садов – всегда на первом плане, всегда на главном месте она; непостижимая, недосягаемая, несравнен- ная, единственная, восхитительная, головокружительная – Юлия. Но Юлия это – только человеческое имя. Мало ли Юлий на свете. Вот даже есть в обиходе такой легонький стишок: Хожу ли я, брожу ли я, Все Юлия да Юлия. Правда, Александров, немножко балующий стишками, пробовал иногда расцветить, углубить это двухстрочие: В июне и в июле я Влюблен в тебя, о Юлия! На зов твой не бегу ли я Быстрее пули, Юлия? И описать смогу ли я Красы твои, о Юлия? И так далее, и так далее… Но чего стоят вялые и беспомощные стишки? И настоя- щее имя ее совсем не Юлия, а скорее Геба, Гера, Юнона, Це- рера или другое величественное имя из древней мифологии. Она высока ростом: на полголовы выше Александрова. Она полна, движения ее неторопливы и горды. Лицо ее ка- жется Александрову античным. Влажные большие темные глаза и темнота нижних век заставляют Александрова при- менять к ней мысленно гомеровский эпитет: «волоокая». На дачном танцевальном кругу, в Химках, под Москвою, он был ее постоянным кавалером в вальсе, польке, мазурке и кадрили, уделяя, впрочем, немного благосклонного внима- ния и ее младшим сестрам, Ольге и Любе. Александров от- лично знал о своей некрасивости и никогда в этом смысле не позволял себе ни заблуждений, ни мечтаний; но еще с боль- шей уверенностью он не только знал, но и чувствовал, что танцует он хорошо: ловко, красиво и весело. Ах! Однажды его великая летняя любовь в Химках бы- ла омрачена и пронзена зловещим подозрением: с горем и со стыдом он вдруг подумал, что Юленька смотрит на него только как на мальчика, как на желторотого кадетика, еще даже не юнкера, что кокетничает она с ним только от дачно- го «нечего делать» и что если она в нем что-нибудь и ценит, то только свое удобство танцевать с постоянным партнером, неутомимым, ловким и находчивым; с чем-то вроде механи- ческого манекена. Со жгучей злобой, не потерявшей свежести даже и теперь, вспоминает Александров этот тяжелый момент. В семье трех сестер Синельниковых, на даче, собиралось ежедневно множество безусой молодежи, лет так от семна- дцати и до двадцати: кадеты, гимназисты, реалисты, перво- курсники-студенты, ученики консерватории и школы живо- писи и ваяния и другие. Пели, танцевали под пианино, иг- рали в petits jeux 1 и в каком-то круговоротном беспорядке влюблялись то в Юленьку, то в Оленьку, то в Любочку. И всегда там хохотали. Приходил постоянно на эти невинные забавы некто госпо- дин Покорни. Сверстникам Александрова он казался стари- ком, хотя вряд ли ему было больше тридцати пяти лет: таков уж условный масштаб юности. Надо сказать, что в этой мо- лодой и веселой компании господин Покорни был не только не нужен, но, пожалуй, даже и тяжел. Он был длинен, как жираф; гораздо выше Юленьки, и когда танцевал, то беспре- станно бил свою даму острыми коленками. Он не умел сме- яться и часто грыз в молчании ногти. Если в «почте» его спрашивали: «А ваша корреспонденция?» – он отвечал: «Да я не знаю, что написать». Вообще он наводил уныние. Про него знали только то, что у него в Москве большой магазин фотографических принадлежностей. И был он вместе с бес- цветным лицом, с фигурой и костюмом весь в продольных и вертикальных морщинах. В Троицын день на Химкинском кругу был назначен пыш- ный бал – gala. Военный оркестр из Москвы и удвоенное количество лампионов. После третьей кадрили заиграли ри- турнель к вальсу. Александров разыскал Юленьку. Она си- 1 Салонные игры (фр.). дела на скамейке одна и перебирала складки своего веера. Александров подбежал и низко поклонился, приглашая ее на танец. Она уже привстала, но откуда-то вдруг просунул- ся долговязый Покорни, изогнувшись над Александровым, протянул руку Юленьке. И она – о, ужас! – отвернулась от юноши и положила руку на плечо жирафа. – Позвольте, – сдержанно, но гневно воскликнул Алексан- дров. – Послушайте! Но Юленька и Покорни уже вертелись, – благодаря косо- лапому кавалеру не в такт. У Александрова так горько стало во рту от злобы, точно он проглотил без воды целую ложку хинина. Чтобы не быть узнанным, он сошел с танцевального кру- га и пробрался вдоль низенького забора, за которым стоя- ли бесплатные созерцатели роскошного бала, стараясь стать против того места, где раньше сидела Юленька. Вскоре вальс окончился. Они прошли на прежнее место. Юленька села. Покорни стоял, согнувшись над нею, как длинный крючок. Он что-то бубнил однообразным и недовольным голосом, как будто бы он шел не из горла, а из живота. «Точно чревовещатель, – подумал Александров. – Долж- но быть, у всех подлецов такие противные голоса». Юленька молчала, нервно распуская и сжимая свой веер. Потом она очень громко сказала: – Сто раз я вам говорила – нет. И значит – нет. Проводите меня к maman. Нужно всегда думать о том, что делаешь. Александров густо покраснел в темноте. «Боже мой, неужели я подслушиваю!» Еще долго не выходил он из своей засады. Остаток бала тянулся, казалось, бесконечно. Ночь холодела и сырела. Ду- ховая музыка надоела; турецкий барабан стучал по голове с раздражающей ритмичностью. Круглые стеклянные фонари светили тусклее. Висячие гирлянды из дубовых и липовых веток опустили беспомощно свои листья, и от них шел неж- ный, горьковатый аромат увядания. Александрову очень хо- телось пить, и у него пересохло в горле. Наконец-то Синельниковы собрались уходить. Их прово- жали: Покорни и маленький Панков, юный ученик консерва- тории, милый, белокурый, веселый мальчуган, который со- чинял презабавную музыку к стихам Козьмы Пруткова и к другим юмористическим вещицам. Александров пошел осторожно за ними, стараясь держаться на таком расстоянии, чтобы не слышать их голосов. Он слышал, как все они вошли в знакомую, канареечно- го цвета дачу, которая как-то особенно, по-домашнему, при- ютилась между двух тополей. Ночь была темная, беззвездная и росистая. Туман увлажнял лицо. Вскоре мужчины вышли и у крыльца разошлись в разные стороны. Погас огонек лампы в дачном окне: ночь стала еще чернее. Александров ничего не видел, но он слышал редкие шаги Покорни и шел за ними. Сердце у него билось-билось, но не от страха, а от опасения, что у него выйдет неудачно, может быть, даже смешно. Не доходя до лаун-теннисной площадки, он мгновенно ре- шился. Слегка откашлялся и крикнул: – Господин Покорни! Голос у него из-за тумана прозвучал глухо и плоско. Он крикнул громче: – Господин Покорни! Шаги Покорни стихли. Послышался из темноты точно придушенный голос: – Кто такой? Что нужно? Александров сделал несколько шагов к нему и крикнул: – Подождите меня. Мне нужно сказать вам несколько слов. – Какие такие слова? Да еще ночью? Александров и сам не знал, какие слова он скажет, но шел вперед. В это время ущербленный и точно заспанный месяц продрался и выкатился сквозь тяжелые громоздкие облака, осветив их сугробы грязно-белым и густо-фиолетовым све- том. В десяти шагах перед собою Александров смутно уви- дел в тумане неестественно длинную и худую фигуру Покор- ни, который, вместо того чтобы дожидаться, пятился назад и говорил преувеличенно громко и торопливо: – Кто вы такой? Что вам от меня надо, черт возьми? Голос у него вздрагивал, и это сразу ободрило юношу. Да- вид снова сделал два шага к Голиафу. – Я Александров. Алексей Николаевич Александров. Вы меня знаете. Тот ответил с принужденной грубостью: – Никого я не знаю и знать не хочу всякую дрянь. Но Александров продолжал наступать на пятившегося врага. – Не знаете, так сейчас узнаете. Сегодня на кругу вы поз- волили себе нанести мне тяжелое оскорбление… в присут- ствии дамы. Я требую, чтобы вы немедленно принесли мне извинение, или… – Что или? – как-то по-заячьи жалобно закричал Покор- ни. – Или вы дадите мне завтра же удовлетворение с оружием в руках! Вызов вышел эффектно. Какого рода оружие имел в ви- ду кадет – а через неделю юнкер Александров, – так и оста- лось его тайной, но боевая фраза произвела поразительное действие. – Мальчишка! щенок! – завизжал Покорни. – Молоко на губах не обсохло! За уши тебя драть, сопляка! Розгой тебя! Всю эту ругань он выпалил с необычайной быстротой, не более чем в две секунды. Александров вдруг почувствовал, что по спине у него забегали холодные щекотливые мурашки и как-то весело потеплело темя его головы от опьяняющего предчувствия драки. – Казенная шкура! – гавкнул Покорни напоследок. Но тут произошло нечто совершенно неожиданное: сжав кулаки до боли, видя красные круги перед глазами, напря- гая все мускулы крепкого почти восемнадцатилетнего тела, Александров уже ринулся с криком: «Подлец» на своего вра- га, но вдруг остановился, как от мгновенного удара. Покорни, удивительно быстро повернувшись, кинулся изо всех сил в бегство. Некто, там, наверху, заведующий небес- ными световыми эффектами, пустил вдруг вовсю лунный прожектор, и глазам Александрова внезапно предстало изу- мительнейшее зрелище. Давным-давно, еще будучи мальчи- ком, он видал в иллюстрациях к Жюль Верну страуса, мча- щегося в легкой упряжке, и жирафа, который обгоняет ку- рьерский поезд. Вот именно таким размашистым аллюром удирал с поля чести ничтожный Покорни. Александров ки- нулся было его догонять, но вскоре убедился в том, что это не в силах человеческих. «Не швырнуть ли камнем в его спи- ну? Нет. Это будет низко». Так и бежал он потихоньку за Покорни, пока тот не остановился у своей дачи и не открыл входную дверь. – Трус, хам и трижды подлец! – крикнул ему вслед Алек- сандров. – А ты сволочь! – ответил Покорни, и дверь громко хлоп- нула. Четыре дня не появлялся Александров у Синельниковых, а ведь раньше бывал у них по два, по три раза в день, забегая домой только на минуточку, пообедать и поужинать. Слад- кие терзания томили его душу: горячая любовь, конечно, та- кая, какую не испытывал еще ни один человек с сотворения мира; зеленая ревность, тоска в разлуке с обожаемой, давняя обида на предпочтение… По ночам же он простаивал часа- ми под двумя тополями, глядя в окно возлюбленной. На пятый день добрый друг, музыкант Панков, влюблен- ный – все это знали – в младшую из Синельниковых, в лука- воглазую Любу, пришел к нему и в качестве строго доверен- ного лица принес запечатанную записочку от Юлии. «Милый Алеша (это впервые, что она назвала его уменьшительным именем). Зачем вы, ненавидя своего врага, делаете несчастными ваших искренних друзей. Приходите к нам по-прежнему. Его теперь нет и, надеюсь, больше никогда не будет. А мне без вас так ску-у-чно. Ваша Ю. Ц.». Минут десять размышлял Александров о том, что могла бы означать эта буква Ц., поставленная в самом конце пись- ма так отдельно и таинственно. Наконец он решился обра- титься за помощью в разгадке к верному белокурому Панко- ву, явившемуся сегодня вестником такой великой радости. Панков поглядел на букву, потом прямо в глаза Алексан- дрову и сказал спокойно: – Ц. – это значит – целую, вот и все. В тот же день влюбленный молодой человек открыл, что таинственная буква Ц. познается не только зрением и слу- хом, но и осязанием. Достоверность этого открытия он про- верил впоследствии раз сто, а может быть, и больше, но об этом он не расскажет даже самому лучшему, самому верней- шему другу. |