Куприн. Рассказ Гранатовый браслет
 Скачать 2 Mb.
|
|
Глава XXIII. Письмо любовное Кончились зимние каникулы. Тяжеловато после двух недель почти безграничной свободы втягиваться снова в су- ровую воинскую дисциплину, в лекции и репетиции, в стро- евую муштру, в раннее вставание по утрам, в ночные бессон- ные дежурства, в скучную повторяемость дней, дел и мыс- лей. Есть у юнкеров в распорядке дня лишь два послеобеден- ных часа (от четырех до шести) полного отдыха, когда мож- но петь, болтать, читать посторонние книги и даже прилечь на кровати, расстегнув верхний крючок куртки. От шести до восьми снова зубрежка или черчение под надзором курсо- вых офицеров. Александров подсел на кровать к Жданову; так они каж- дый день ходят друг к другу в гости. Крикнули ротного слу- жителя и послали его в булочную Севастьянова, что наис- 7 Я пустилась во все тяжкие (фр.). кось от училища через Арбатскую площадь, за пирожными – пара пятачок. Жданов, как более солидный и крепкий, зака- зал себе два яблочных и два тирольских; более легковесный Александров – две трубочки с кремом и два миндальных. Поедая пирожные, как-то говорится слаще, занятнее. Самая любимая, никогда не иссякающая тема их разговора, это, ко- нечно, – прошлый недавний бал в Екатерининском институ- те, со множеством милых маленьких воспоминаний. Вспо- минают они, как все девицы, окружив тесным прекрасным роем графа Олсуфьева, упрашивали его не уезжать так ско- ро, пробыть еще полчасика на балу, и как он, мелко топчась на своих согнутых подагрой ногах, точно приплясывая, го- ворил: – Не могу, мои красавицы. Сказано в премудростях царя Соломона: время строить и время разрушать, время старо- му гусару Олсуфьеву танцевать на балу и время ехать домой спатиньки. – Прелесть граф Олсуфьев? А? – говорит Александров. – Правда. Молодчина, – соглашается Жданов. – И какой шикарный был ужин, какая осетрина, какой ростбиф! Но Александрову ближе и милее другие воспомина- ния. Как ласково и просто сказала княгиня-директриса: «Mesdames, просите ваших кавалеров к ужину». Вот это так настоящая аристократка! Хочется юнкеру сказать и еще кое о чем, более нежном, более интимном; ведь на то и друж- ба, чтобы поверять друг другу сердечные секреты. Переход из зала в столовую шел по довольно узкому коридору. Было тесно, подвигались с трудом. Плечи Зиночки и Александро- ва часто соприкасались. Кисть ее руки легко лежала на ру- каве Александрова. И вот вдруг на бесконечно краткое вре- мя Зиночка сжала руку юнкера и прильнула к нему упругим сквозь одежду телом. Конечно, это вышло случайно, от тол- котни, но, кто знает, может быть, здесь была и крошечная, микроскопическая доля умысла? Нет, Жданову он об этом не скажет ни слова. Пусть их связывает восьмилетняя кор- пусная дружба (оба оставались на второй год, хотя и в раз- ных классах), но Жданов весь какой-то земной, деревянный, грубоватый, много ест, много пьет, терпеть не может описа- ний природы, смеется над стихами, любит рассказывать по- хабные анекдоты. Родом он донской казак из Тульской гу- бернии. Он не поймет. Возвращаются они памятью и к последней минуте, к отъ- езду из института. Когда спускались юнкера по широкой, растреллиевской лестнице в прихожую, все воспитанницы облепили верхние перила, свешивая вниз русые, золотые, каштановые, рыжие, соломенные, черные головки. – Благодарим вас! Спасибо, милые юнкера, – кричали они уходящим, – не забывайте нас! Приезжайте опять к нам на бал! До свиданья! До свиданья! И тут Александров вдруг ясно вспомнил, как, низко пе- регнувшись через перила, Зиночка махала прозрачным кру- жевным платком, как ее смеющиеся глаза встретились с его глазами, как он ясно расслышал снизу ее громкое: – Пишите! Пишите! С этого момента, по мере того как уходит в глубь прошло- го волшебный бал, но все ближе, нежнее и прекраснее ри- суется в воображении очаровательный образ Зиночки и все тревожнее становятся ночи Александрова, – им все настой- чивее овладевает мысль написать Зиночке Белышевой пись- мо. Конечно, оно будет написано вежливо и почтительно, без всякого, самого малейшего намека на любовное чувство, но уже одно то будет бесконечно радостно, если она прочитает его, прикоснется к нему своими невинными пальцами. Алек- сандров пишет письмо за письмом на самой лучшей бума- ге, самым лучшим старательным почерком и затем аккурат- но складывает их в шестьдесят четвертую долю. Само собой разумеется, что письмо пойдет не по почте, а каким-нибудь обходным таинственным путем. В первое же воскресенье он к двум часам отправляется в Екатерининский институт. Великолепный огромный швей- цар Порфирий тотчас же с видимым удовольствием узнает его. – Добро пожаловать, господин юнкер! Как изволите по- живать? Как драгоценное здоровьице? Чем служу вам? Александров осторожно закидывает удочку: – Прошлый раз, Порфирий, угощал ты меня вишневой на- ливкой. Изумительная была наливка, но только в долгу – как хочешь – оставаться я не люблю. Вот… Он протягивает швейцару зеленую трехрублевую бумаж- ку, еще теплую, почти горячую от нервно тискавшей ее руки. Левое веко у Порфирия чуть-чуть играет, готовое лукаво подмигнуть. – Да вы бы попросту, господин юнкер. Сказали бы, в чем дело-то? А денежки извольте спрятать. Запинаясь, отворачивая лицо, Александров говорит ма- лосвязно: – Тут это… вот… моя двоюродная сестра… Это… ба- рышня Белышева… Зинаида… Письмо от родственников… – С удовольствием, с великим моим удовольствием-с, гос- подин юнкер. Передам без малейшего замедления. Только кому раньше представить: классной даме или самому госпо- дину профессору? Как я состою по присяге… «Черт! Не вышло!» – говорит про себя Александров и ухо- дит посрамленный. Он сам чувствует, как у него от стыда колюче покраснело все тело. Но уже, как маньяк, он не может отвязаться от своей безумной затеи. Учитель танцев, милейший Петр Алексее- вич Ермолов? Но тотчас же в памяти встает величавая важ- ная фигура, обширный белый вырез черного фрака, круглые плавные движения, розовое, полное, бритое лицо в седых гладко причесанных волосах. Нет, с тремя рублями к нему и обратиться страшно. Говорят, что раньше юнкера пробова- ли, и всегда безуспешно. Но с Ермоловым повсюду на уроки ездит скрипач, худой маленький человечек, с таким ничего не значащим лицом, что его, наверно, не помнит и собственная жена. Уждав вре- мя, когда, окончив урок, Петр Алексеевич идет уже по кори- дору, к выходу на лестницу, а скрипач еще закутывает чер- ным платком свою дешевую скрипку, Александров подходит к нему, показывает трехрублевку и торопливо лепечет: – Понимаете ли?.. Здесь ничего нет дурного или предосу- дительного… Тут только одно семейное дело о наследстве. Необходимо уведомить, чтобы не попало в чужие руки… Сделайте великое одолжение. Но скрипач отмахивается обеими руками вместе с заку- танной в черное скрипкой. – Да упаси меня Бог! Да что вы это придумали, господин юнкер? Да ведь меня Петр Алексеевич мигом за это прого- нят. А у меня семья, сам-семь с женою и престарелой ро- дительницей. А дойдет до господина генерал-губернатора, так он меня в три счета выселит навсегда из Москвы. Не- ет, сударь, старая история. Имею честь кланяться. До свида- нья-с! – и бежит торопливо следом за своим патроном. Но громадная сила – напряженная воля, а сильнее ее на свете только лишь случай. Как-то вечером, в часы отдыха, юнкера сбились кучкой, человек в десять, между двумя со- седними постелями. Левис-оф-Менар рассказывал наизусть содержание какого-то переводного французского романа не то Габорио, не то Понсон дю Террайля. Вяло, без особого внимания подошел туда Александров и стал лениво прислу- шиваться. – Тогда-то, – продолжал медленно Левис, – кровожадные преступники и придумали коварный способ для своей пере- писки. Они писали друг другу самые обыкновенные записки о самых невинных семейных делах, так, что никому не при- шло бы никогда в голову придраться к их содержанию. Но на чистом листке они передавали свои хищнические планы при помощи пера, обмакнутого в лимонный сок. Некоторую покоробленность бумаги они сглаживали горячим утюгом, и получателю стоило подержать этот белый лист около огня, как немедленно и явственно выступали на нем желтые бук- вы… Слова Левиса сразу, точно молния, озарили Александро- ва. «Вот что мне нужно! А там, суди меня Бог и военная кол- легия!» В ближайшую субботу он идет в отпуск к замужней сестре Соне, живущей за Москвой-рекой, в Мамонтовском подво- рье. В пустой аптекарский пузырек выжимает он сок от цело- го лимона и новым пером номер 86 пишет довольно скром- ное послание, за которым, однако, кажется юнкеру, нельзя не прочитать пламенной и преданной любви: «Знаю, что делаю дурно, решаясь писать Вам без позво- ления, но у меня нет иного средства выразить глубокую мою благодарность судьбе за то, что она дала мне невыразимое счастье познакомиться с Вами на прекрасном балу Екатери- нинского института. Я не могу, я не сумею, я не осмелюсь говорить Вам о том божественном впечатлении, которое Вы на меня произвели, и даже на попытки сделать это я смот- рю как на кощунство. Но позвольте смиренно просить Вас, чтобы с того радостного вечера и до конца моих дней Вы считали меня самым покорным слугой Вашим, готовым для Вас сделать все, что только возможно человеку, для которо- го единственная мечта – хоть случайно, хоть на мгновение снова увидеть Ваше никогда не забываемое лицо. Алексей Александров, юнкер 4-й роты 3-го Александровского воен- ного училища на Знаменке». * * * Когда буквы просохли, он осторожно разглаживает ли- стик Сониным утюгом. Но этого еще мало. Надо теперь обыкновенными чернилами, на переднем листе написать та- кие слова, которые, во-первых, были бы совсем невинными и неинтересными для чужих контрольных глаз, а во-вторых, дали бы Зиночке понять о том, что надо подогреть вторую страницу. Очень быстро приходит в голову Александрову (немнож- ко поэту) мысль о системе акростиха. Но удается ему напи- сать такое сложное письмо только после многих часов упор- ного труда, изорвав сначала в мелкие клочки чуть ли не десть почтовой бумаги. Вот это письмо, в котором начальные бук- вы каждой строки Александров выделял чуть заметным на- жимом пера. «Дорогая Зизи, П омнишь ли ты, как твоя старая тетя О ля тебя так называла? Прошло два го – д а, что от тебя нет никаких пис – е м. Я думаю, что ты теперь вы – р осла совсем большая. Дай тебе Бо – ж е всего лучшего, светлого и , главное, здоровья. С первой поч – т ой шлю тебе перчатки из козь – е й шерсти и платок оре – н бургский. Какая радость нам, а нгел мой, если летом приедешь в О зерище. Уж так я буду обере – г ать тебя, что пушинке не дам сесть. Н яня тебе шлет пренизкие поклоны. Е е зимой все ревматизмы мучили. Миша в реальном училище, Учится хорошо. Увлекается Акростихами . Целую тебя Крепко. Вашим пишу отдельно. Твоя любящая Тетя Оля». На конверт прилепляется не городская, а (какая тонкая хитрость!) загородная марка. С бьющимся сердцем опускает его Александров в почтовый ящик. «Корабли сожжены», – пышно, но робко думает он. На другой день ранним утром, в воскресенье, профессор Димитрий Петрович Белышев пьет чай вместе со своей лю- бимицей Зиночкой. Домашние еще не вставали. Эти вос- кресные утренние чаи вдвоем составляют маленькую весе- лую радость для обоих: и для знаменитого профессора, и для семнадцатилетней девушки. Он сам приготовляет чай с некоторой серьезной торжественностью. Сначала в сухой го- рячий чайник он всыпает малую пригоршеньку чая, облива- ет его слегка крутым кипятком и сейчас же сливает воду в чашку. – Это для того, – говорит он серьезно, – что необходи- мо сначала очистить зелье, ибо собирали его и приготовляли язычники-китайцы, и от их рук чай поганый. В этом по край- ней мере уверено все Замоскворечье. – Затем он опять на- ливает кипяток, но совсем немного, закутывает чайник тол- стой суконной покрышкой в виде петуха, для того чтобы на- стоялся лучше, и спустя несколько минут наливает его уже дополна. Эта церемония всегда смешит Зиночку. Затем Димитрий Петрович своими большими добрыми руками, которыми он с помощью скальпеля разделяет тон- чайшие волокна растений, режет пополам дужку филиппов- ского калача и намазывает его маслом. Отец и дочка просто влюблены друг в друга. В дверь стучат. – Войдите! Входит Порфирий в утренней тужурке. – Почта-с. Профессор не спеша разбирает корреспонденцию. – А это тебе, Зиночка, – говорит он и осторожно перебра- сывает письмо через стол. Зина вскрывает конверт и долго старается понять хоть что-нибудь в этом письме. Шутка? Мистификация? Или, мо- жет быть, кто-нибудь перепутал письма и конверты? – Папочка! Я ничего не понимаю, – говорит она и протя- гивает письмо отцу. Профессор несколько минут изучает письмо, и чем даль- ше, тем больше расплывается на его умном лице веселая улыбка. – Тетя Оля? – восклицает он. – Да как же ты ее не пом- нишь? Вспомни, пожалуйста. Такая высокая, стройная. У нее еще были заметные усики. И танцевать она очень люби- ла. Возьми, возьми, почитай повнимательней. Через неделю, после молитвы и переклички командир четвертой роты Фофанов, он же Дрозд, проходит вдоль строя, передавая юнкерам письма, полученные на их имя. Передает он также довольно увесистый твердый конверт Александрову. На конверте написано: со вложением фото- графической карточки. – Э-э, не покажешь мне? – Так точно, господин капитан. Юнкер торопливо разрывает оболочку. Это прелестное личико Зиночки и под ним краткая надпись: «Зинаида Бе- лышева». – Э-э… Очень хороша, – говорит Дрозд. – Ну, что? Теперь жалеешь, что поехал на бал? – Никак нет… Глава XXIV. Дружки Кончился студеный январь, прошел густоснежный фев- раль, наворотивший круглые белые сугробы на все москов- ские крыши. Медленно тянется март, и уже висят по утрам на карнизах, на желобах и на железных картузах зданий остроконечные сосульки, сверкающие на солнце, как стразы горного хрусталя, радужными огоньками. По улицам «ледяные» мужики развозят с Москвы-реки по домам, на санях, правильно вырубленные плиты льда полу- аршинной толщины. Еще холодно, но откуда-то издалека-из- далека в воздухе порою попахивает Масленицей. У юнкеров старшего курса шла отчаянная зубрежка. Пройдут всего два месяца, и после храмового праздника училища, после дня святых великомучеников Георгия и ца- рицы Александры, их же память празднуется двадцать тре- тьего апреля, начнутся тяжелые страшные экзамены, кото- рые решат будущую судьбу каждого «обер-офицера». В кон- це лета, перед производством в первый офицерский чин, бу- дут посланы в училище списки двухсот с лишком вакансий, имеющихся в различных полках, и право последовательного выбора будет зависеть от величины среднего балла по всем предметам, пройденным в течение всех двух курсов. Конеч- но, лучшим ученикам – фельдфебелям и портупей-юнке- рам – предстоят выборы самых шикарных, видных и удоб- ных полков. Во-первых, лейб-гвардия в Петербурге. Но там дорого служить, нужна хорошая поддержка из дома, на под- поручичье жалованье – сорок три рубля двадцать семь с по- ловиной копейки в месяц – совсем невозможно прожить. По- том – суконная гвардия в Царстве Польском. Очень хоро- шая форма, но тоже немного дороговато. Затем – артилле- рия. Дальше следуют стоянки в столицах или больших гу- бернских городах, преимущественно в гренадерских частях. Дальше лестница выборов быстро сбегала вниз, спускаясь до каких-то ни разу не упоминавшихся на уроках географии го- родишек и гарнизонных батальонов, заброшенных в глуби- ны провинции. Александров учился всегда с серединными успехами. Недалекое производство представлялось его воображению каким-то диковинным белым чудом, не имеющим ни фор- мы, ни цвета, ни вкуса, ни запаха. Одной его заботой бы- ло окончить с круглым девятью, что давало права первого разряда и старшинство в чине. О последнем преимуществе Александров ровно ничего не понимал, и воспользоваться им ему ни разу в военной жизни так и не пришлось. Однако всеобщая зубрежка захватила и его. Но все-таки работал он без особенного старания, рассеянно и небрежно. И причиной этой нерадивой работы была, сама того не зная, милая, прекрасная, прелестная Зиночка Белышева. Вот уже около трех месяцев, почти четверть года, прошло с того дня, когда она прислала ему свой портрет, и больше от нее – ни звука, ни послушания, как говорила когда-то нянька Дарья Фоминишна. А написать ей вторично шифрованное письмо он боялся и стыдился. Много, много раз, таясь от товарищей и особенно от со- седей по кровати, становился Александров на колени у свое- го деревянного шкафчика, осторожно доставал из него доро- гую фотографию, освобождал ее от тонкого футляра и папи- росной бумаги и, оставаясь в такой неудобной позе, подолгу любовался волшебно милым лицом. Нет, она не красавица, подобная тем блестящим, роскошным женщинам, изображе- ния которых Александров видал на олеографиях Маковско- го в приложениях к «Ниве» и на картинках в киосках Аван- цо и Дациаро на Кузнецком мосту. Но почему каждый раз, когда Александров подолгу глядел на ее портрет, то дыхание его становилось томным, сохли губы и голова слегка кружи- лась сладко-сладко? Какая тайна обаяния скрывалась в этих тихих глазах под длинными, чуть выгнутыми вверх ресни- цами, в едва заметном игривом наклоне головы, в губах, так мило сложившихся не то для улыбки, не то для поцелуя? Рассматривая напряженно фотографию, Александров все ближе и ближе подносил ее к глазам, и по мере этого все уве- личивалось изображение, становясь как бы более выпуклым и точно оживая, точно теплея. Когда же, наконец, его губы и нос почти прикасались к Зи- ниному лицу, выросшему теперь до натуральной величины, то, испытывая сладостный туман во всем теле, Александров жадно хотел поцеловать Зинины губы и не решался, усилием воли не позволял себе. – Так нельзя делать, – уговаривал он самого себя. – Это – стыдно, это тайное воровство и злой самообман. Так мужчи- не не надлежит поступать. Ведь она же не может тебе отве- тить! И со вздохом усталости прятал карточку в шкаф. Об этих своих странных мучениях он никому не призна- вался. Только раз – Венсану. И тот сказал, махнув рукой: – Брось! Ерунда. Просто в тебе младая кровь волнуется. «Смиряй ее молитвой и постом». Пойдем-ка, дружище, в гимнастический зал, пофехтуем на рапирах на два пирож- ных. Ты мне дашь пять ударов вперед из двадцати… Пой- дем-ка. Дружба Александрова с Венсаном с каждым днем стано- вилась крепче. Хотя они вышли из разных корпусов и Вен- сан был старше на год. Вероятно, выгибы и угибы их характеров были так рас- положены, что в союзе приходились друг к другу ладно, не болтаясь и не нажимая. На лекциях они всегда сидели рядом и помогали один дру- гому. Александров чертил для Венсана профили пушек и укреплений. Венсан же, хорошо знавший иностранные язы- ки, вставал и отвечал за Александрова, когда немец или француз вызывали его фамилию. Если лекция бывала непомерно скучна, то друзья развле- кались чтением, игрой в крестики, сочинением вздорных стихов. Но любимой их игрой была игра в мечту об усах. В Венсане не напрасно половина крови была француз- ская: он старательно носил в боковом кармане маленькую щеточку и крошечное зеркальце. Пусть учитель русской словесности, семинар Декаполь- ский, монотонно бубнил о том, что противоречие идеала ав- тора с действительностью было причиною и поводом всех на- писанных русскими писателями стихов, романов, повестей, сатир и комедий… Это противоречие надоело всем хуже горькой редьки. Декапольского никто не слушал. Венсан вынимал свое зеркальце, внимательно рассматри- вал, щурясь и вертя голову справа налево, свои юные, едва начавшие пробиваться усы. – Ну, что? – спрашивал он серьезно. – Как будто опять подросли немного? – Да, немного побольше стали. А ну-ка, дай-ка теперь мне поглядеть. Ты ведь счастливец. Ты брюнет, и они у тебя чер- ные, а у меня – светло-каштановые, у меня не так они выде- ляются. Ну, а все-таки как? Виднее, чем прежде? – Несомненно. Даже издали видно. Очаровательные усы со временем будут. Позволь, я еще раз на себя погляжу, еще раз… Потом, не доверяя зеркальному отражению, они прибега- ли к графическому методу. Остро очиненным карандашом, на глаз или при помощи медной чертежной линейки с транс- портиром, они старательно вымеряли длину усов друг дру- га и вычерчивали ее на бумаге. Чтобы было повиднее, Алек- сандров обводил свою карандашную линию чернилами. За такими занятиями мирно и незаметно протекала лекция, и молодым людям никакого не было дела до идеала автора. Эти двое юнкеров охотно приглашали друг друга на ве- чера, любительские спектакли и маленькие балы, какие всю зиму устраивались в их знакомых семействах. Тогда вся Москва плясала круглый год и каждый день. Александров представил Венсана семьям – Синельниковых, Скрипицы- ных и Владимировых; Венсан водил своего друга все в один и тот же дом, к Шелкевичам. Глава этого семейства, еврей Шелкевич, считался в Москве в числе трех наиболее бога- тых банкиров. Его ежемесячные домашние балы славились по всему городу: лучший струнный оркестр, самые красивые женщины Москвы, ужины с фазанами, устрицами, выписан- ной стерлядью и лучшими марками шампанского, роскош- ные цветы от Ноева, свежие ананасы и прелестные безделуш- ки для котильонов, которые охотно сохранялись на память даже людьми солидными и уже давно не танцующими. Венсан был влюблен в младшую дочку, в Марию Саму- иловну, странное семнадцатилетнее существо, капризное, своевольное, затейливое и обольстительное. Она свобод- но владела пятью языками и каждую неделю меняла свои уменьшительные имена: Маня, Машенька, Мура, Муся, Ма- руся, Мэри и Мари. Она была гибка и быстра в движени- ях, как ящерица, часто страдала головной болью. Понима- ла многое в литературе, музыке, театре, живописи и зодче- стве и во время заграничных путешествий перезнакомилась со множеством настоящих мэтров. И лицо у нее было удивительное, совсем, ни на йоту не похожее на все прочие женские лица. Взгляд ее светло-се- рых глаз был всегда как будто бы слегка затуманен тончай- шей голубоватой дымкой. Рот был большой, алчный и крас- ный, но необычайно красивого рисунка, а руки несравнен- ного изящества. И странное выражение было в этом удиви- тельном живом лице: надменность, насмешка и нежная лас- ка. Она часто танцевала с Александровым и говорила ему нередко, что лучше, ритмичнее и упоительнее его никто не танцует вальса. А его неизменно приводила в смущение ее свободная манера прижиматься к кавалеру всем стройным тонким телом и маленькими, точно гуттаперчевыми, грудя- ми. «А вдруг ее родители заметят? И рассердятся? Куда то- гда мне от стыда деваться?» Он избегал с нею разговаривать, боясь ее остро-цепкого, безжалостного языка и не находя никаких тем для разговора. Впрочем, и она оставляла его в покое, довольствуясь им, как отличным танцором. И пожалуй, Александров не без проницательности думал иногда, что она считает его за ду- рачка. Он не обижался. Он отлично знал, что дома, в обще- нии с товарищами и в болтовне с хорошо знакомыми барыш- нями у него являются и находчивость, и ловкая поворотли- вость слова, и легкий незатейливый юмор. Но что мог поделать бедный Александров со своей про- клятой застенчивостью, которую он никак не мог преодо- леть, находясь в большом и малознакомом обществе? Он не завидовал Венсану. Он только удивлялся его уве- ренности и спокойствию, его натуральной способности быст- ро схватывать узел разговора, продолжать его и снова завя- зывать, никогда не позволяя ему иссякнуть. А его шутливое состязание с Марией Самуиловной в остротах и шпильках казалось ему блестящим поединком двух первоклассных ма- стеров фехтования. Уезжал он от Шелкевичей всегда уста- лым и с тяжелой головой. В училище весь день у юнкеров был сплошь туго загро- можден учением и воинскими обязанностями. Свободными для души и для тела оставались лишь два часа в сутки: от обеда до вечерних занятий, в течение которых юнкер мог пе- редвигаться, куда хочет, и делать, что хочет, во внутренних пределах большого белого дома на Знаменской. В эти предвечерние часы любо бывало юнкерам петь хо- ром, декламировать, ставить самодельные краткие пьесы, показывать фокусы, слушать рассказы о былом и о прочи- танном. В эти часы удобно и уютно было дружкам разгова- ривать о вещах сердечных, требующих деликатного секрета, особенно о первой любви, которая эпидемически расцветала во всех молодых и здоровых сердцах, переполняя их, искала выхода хоть в словах. Венсан и Александров каждый вечер ходили в гости друг к другу; сегодня у одного на кровати, завтра – у другого. О чем же им было говорить с тихим волнением, как не о своих неугомонных любвях, которыми оба были сладко заражены: о Зиночке и о Машеньке, об их словах, об их улыбках, об их кокетстве. И тут сказывалась разность двух душ, двух темперамен- тов, двух кровей. Александров любил с такою же наивной простотой и радостью, с какою растут травы и распускаются почки. Он не думал и даже не умел еще думать о том, в какие формы выльется в будущем его любовь. Он только, вспоми- ная о Зиночке, чувствовал порою горячую резь в глазах и потребность заплакать от радостного умиления. Венсан был влюблен страстнее и определеннее, со всей со- знательностью молодого человека, вступившего в полосу по- ловой зрелости. Но он не скрывал ни от себя, ни от Алексан- дрова своих практических дальних планов. – Машенька – прелесть и чудо, – говорил он, – но она еще и умна и образованна. Такая жена всегда будет хорошей вы- веской для мужа. А кроме того (зачем же мне притворяться и ломаться перед тобою), – кроме того, она богата и за ней будет хорошее приданое. У нас уже условлено: в день произ- водства я прошу ее руки. Выйду я в Перновский гренадер- ский полк, на сослужение с братом. Все-таки Москва… Ко- гда мне исполнится двадцать три года, я женюсь на ней, а затем непременно, во что бы то ни стало, поступаю в Ака- демию генерального штаба. Вот уже моя карьера и на виду. Эх, дружище: плохая вещь любовь в шалаше, с собственной стиркой белья и личным кормлением младенцев из рожка. – Ты циник, – говорил Александров. Венсан смеялся. – Совсем нет. Я только соединяю любовь с рассудком. Но ты этого никогда не поймешь. Ты – писатель, и твое одно удовольствие – это парить в облаках… |