Куприн. Рассказ Гранатовый браслет
 Скачать 2 Mb.
|
|
Глава XXV. Rendez-vous 8 Утренняя перекличка – самый важный и серьезный мо- мент в дневной жизни роты. После оклика всех юнкеров по- очередно фельдфебель читает приказы по полку. Он же на- значает на сутки одного дежурного из старшего курса и двух дневальных из младшего, которые чередуются через каждые четыре часа, он же объявляет о взысканиях, налагаемых на- чальством. Наконец, по окончании переклички, выдавались юнкерам полученные на их имя письма. Последнее обыкновенно де- лал сам Дрозд, и не без некоторой значительности. По уста- ву он мог бы всякую корреспонденцию юнкеров предвари- тельно просматривать, но он их передавал в нетронутом ви- де. Он, вероятно, инстинктом понял великую аксиому вла- сти: «Взаимное доверие сильнее связывает начальника с под- чиненным, чем подозрение и репрессии». К тому же он по- нимал, что письмо с воли в закрытое заведение всегда дает радость и тепло, а тронутое чужими руками как-то вянет и охладевает. В конце февраля Александров получил из рук Дрозда та- кое трогательно малюсенькое письмо, что его марка, каза- лось, покрывала весь конверт. – Гм, – сказал Дрозд, – какая воробьиная переписка! 8 Свидание (фр.). В строю решительно немыслимо заниматься чем-нибудь иным, как строем: это первейший военный завет. Маленькое письмецо жгло карман Александрова до тех пор, пока в сто- ловой, за чашкой чая с калачом, он его не распечатал. Оно было больше чем лаконично, и от него чуть-чуть пахло теми, прелестными прежними рождественскими духами!.. «На второй день Масленицы, в два часа пополудни, при- ходите на каток Чистых прудов. Я буду с подругой. Ваша З. Б .». Ваша! О Господи! Ваша! Это словечко точно горячей во- дою облило юнкера и на минуту сладко закружило его голо- ву. В этот день первой лекцией для юнкеров старшего курса четвертой роты была лекция по богословию. Читал ее док- тор наук богословских, отец Иванцов-Платонов, настоятель церкви Александровского училища, знаменитый по всей Ев- ропе знаток истории церкви. Будучи на первом курсе, Александров с жадным внимани- ем слушал его поразительные лекции о римских папах эпохи Возрождения и о Савонароле. Но теперь он читал о разрыве церквей, об исхождении святого духа, о причастии под од- ним или под двумя видами, о непогрешимости пап и о собо- рах. Эта тема была суха, схоластична, трудно понимаема. Александров и вместе с ним другие усердные слушатели отца Иванцова-Платонова очень скоро отошли от него и пе- рестали им интересоваться. Старый мудрый протоиерей не обратил никакого внимания на это охлаждение. Он в этом отношении был похож на одного древнего философа, кото- рый сказал как-то: «Я не говорю для толпы. Я говорю для немногих. Мне достаточно даже одного слушателя. Если же и одного нет – я говорю для самого себя». У Иванцова-Платонова было много занятий в Трои- це-Сергиевской духовной академии, в разных богословских обществах, и, кроме того, ему едва хватало времени для из- дания и корректур его многих и замечательных книг. Он от- лично знал, что в училище богословие считается предметом почти необязательным, экзамена по нему не полагалось. И он со спокойным равнодушием ставил всем юнкерам по две- надцати баллов. Так же ему было все равно, чем занимают- ся юнкера на его лекциях. Он даже не глядел на них, про- износя свои веские мудрые ученые слова… А юнкера в это время подзубривали военные науки для близкой репетиции, чертили профили и фасы, заданные профессорами артилле- рии и фортификации, упражнялись в топографическом ис- кусстве, читали книжки Дюма-отца или попросту срисовы- вали лысую, почти голую мощную голову прославленного пастыря. Требовалась только условная минимальная тиши- на, ибо Иванцов-Платонов готовился к ближайшей лекции в более серьезном месте. Александров, как и всегда, сел рядом с Венсаном и про- тянул ему полученное письмецо. Венсан неторопливо с се- рьезным видом рассмотрел и отдал назад. – Ну что же, Александров, ты – счастливец, – сказал он с дружеской улыбкой. (У них уже давно вошло в обычай го- ворить друг другу «вы» по делам училищным и «ты» – по делам дружбы, тонких чувств и любви.) Вчера, только вчера ты не осмеливался прикоснуться гу- бами к ее фотографическому портрету, а, смотри, сегодня она тебе назначила рандеву на катке, где ты поцелуешь не кусок картона, а, может быть, живую теплую душистую пер- чатку на маленькой ручке. Ох уж вы мне, скрипучие песси- мисты! – А погляди, погляди, – волновался Александров, – по- гляди, как она, мое божество, подписалась. «Ваша». Это зна- чит – моя, моя, моя, моя. Моя. Суровый реалист Венсан не согласился: – Ваша – это не значит – твоя. Ваша или ваш – это толь- ко условное и не очень почтительное сокращение обычно- го окончания письма. Занятые люди нередко, вместо того чтобы написать: «теперь, милостивый государь мой, разре- шите мне великую честь покорнейше просить Вас увериться в совершенной преданности, глубоком почтении и неизмен- ной готовности к услугам Вашим покорнейшего слуги Ваше- го…» Вместо всей этой белиберды канцелярской умный и деловитый человек просто пишет: «Ваш X.», и все тут. Александров сделал кислое лицо. – Ну вот, ты всегда такой практик. Все ты через серые оч- ки видишь. А ты обратил внимание на подругу? – Как же, обратил. Это, наверное, будет дуэнья, барыш- ня постарше и понекрасивее, строгого характера, и потому я заранее отказываюсь от удовольствия сопровождать тебя на Чистопрудный каток и занимать на морозе апатичную, неразговорчивую дурнушку. – Ах, Венсан! – Нет, голубчик, – смягчился дружок. – У меня на второй день Масленой недели тоже – приглашение и – тоже на каток, но только на Патриаршем пруду, от Машеньки Шелкевич, от моей прекрасной еврейки. – Эх, пропало мое дело, – уныло сказал Александров и причмокнул языком. – Почему пропало? Я хоть и реалист и практический че- ловек, но зато верный и умный друг. Посмотри-ка на письмо Машеньки, она будет ждать меня к четырем часам вечера, и тоже с подругой, но та превеселая, и ты от нее будешь в восторге. Итак, ровно в два часа мы оба уже на Чистых пру- дах, а в четыре без четверти берем порядочного извозчика и катим на Патриаршие. Идет? – Ах, дорогой мой, как ты хорошо распорядился! А у меня уж было печенки заболели. Ты добр и великодушен, бледно- лицый брат мой. – То-то. В субботу юнкеров отпустили в отпуск на всю неделю Масленицы. Семь дней перерыва и отдыха посреди самого тяжелого и напряженного зубрения, семь дней полной и ве- селой свободы в стихийно разгулявшейся Москве, которая перед строгим Великим постом вновь возвращается к неза- памятным языческим временам и вновь впадает в широкое идолопоклонство на яростной тризне по уходящей зиме, в восторженном плясе в честь весны, подходящей большими шагами. Вчера еще Москва ела жаворонков: булки, выпеченные в виде аляповатых птичек, с крылышками, с острыми носика- ми, с изюминками-глазами. Жаворонок – символ выси, неба, тепла. А сегодня настоящий царь, витязь и богатырь Моск- вы – тысячелетний блин, внук Дажбога. Блин кругл, как настоящее щедрое солнце. Блин красен и горяч, как горя- чее всесогревающее солнце, блин полит растопленным мас- лом, – это воспоминание о жертвах, приносимых могуще- ственным каменным идолам. Блин – символ солнца, красных дней, хороших урожаев, ладных браков и здоровых детей. О, языческое удельное княжество Москва! Она ест бли- ны горячими, как огонь, ест с маслом, со сметаной, с икрой зернистой, с паюсной, с салфеточной, с ачуевской, с кетовой, с сомовой, с селедками всех сортов, с кильками, шпротами, сардинами, с семужкой и с сижком, с балычком осетровым и с белорыбьим, с тешечкой, и с осетровыми молоками, и с копченой стерлядкою, и со знаменитым снетком из Бела-озе- ра. Едят и с простой закладкой, и с затейливо комбиниро- ванной. А для легкости прохода в нутро каждый блин поливает- ся разнообразными водками сорока сортов и сорока насто- ев. Тут и классическая, на смородинных почках, благоухаю- щая садом, и тминная, и полынная, и анисовая, и немецкий доппель-кюммель, и всеисцеляющий зверобой, и зубровка, настойка на березовых почках, и на тополевых, и лимонная, и перцовка, и… всех не перечислишь. А сколько блинов съедается за Масленую неделю в Москве – этого никто никогда не мог пересчитать, ибо циф- ры тут астрономические. Счет приходилось бы начинать пу- дами, переходить на берковцы, потом на тонны и вслед за тем уже на грузовые шестимачтовые корабли. Ели во славу, по-язычески, не ведая отказу. Древние ста- рожилы говорили с прискорбием: – Эх! Не тот, не тот ныне народ пошел. Жидковаты ста- ли люди, не емкие. Посудите сами: на блинах у Петросе- ева Оганчиков-купец держал пари с бакалейщиком Тряси- ловым – кто больше съест блинов. И что же вы думаете? На тридцать втором блине, не сходя с места, Богу душу от- дал! Да-с, измельчали люди. А в мое молодое время, давно уже этому, купец Коровин с Балчуга свободно по пятидеся- ти блинов съедал в присест, а запивал непременно лимонной настойкой с рижским бальзамом. Но Александров блинного объедения не понимает и к блинам особой страсти не чувствует. Съел парочку у мамы, парочку у сестры Сони и стал усиленно готовиться ко вто- ричной встрече. Его стальные коньки, лежавшие без упо- требления более года в чулане, оказывается, кое-где успели заржаветь и в чем-то перепачкались; пришлось над ними по- рядочно повозиться, смазывая их керосином, обтирая теп- лым деревянным маслом и, наконец, полируя наждаком осо- бенно неподатливые ржавчинки. Когда же коньки были приведены в полный порядок, Александров вспомнил о том, что он уже давно, уже более года не занимался благородным спортом бегания на коньках. Надо было немедленно заняться необходимой тренировкой. Правда, девушки в конькобежном искусстве всегда стоят го- раздо ниже молодых людей, однако Александрову приходи- лось дважды в своей жизни видеть совершенно обратные примеры, оба на большом катке Зоологического сада. Один раз это была датчанка, другой – суровая норвежская девица. В быстроте и выносливости их не мог победить ни один из московских профессионалов-мужчин. Но в фигурном заез- де выше их по очкам оказывался каждый раз преподаватель гимнастики в Александровском училище – Постников, зна- менитый московский спортсмен. «Ну, конечно, Зиночка Белышева не датчанка, не норвеж- ка, но, судя по тому, как она ходит, и как танцует, и как она чутка к ритму и гибка и ловка в движениях, можно предпо- ложить, что она, пожалуй, очень искусна в работе на коньках. А вдруг я окажусь не только слегка слабее ее, а гораздо ни- же. Нет! Этого унижения я не могу допустить, да и она меня начнет немного презирать. Иду сейчас же упражняться». Самый близкий каток от Кудрина был как раз на Патриар- ших прудах, но за вход на его заботливо содержимое ледяное поле и за музыку полагалось со своими коньками десять ко- пеек… И отсюда-то и начались лютые горести и моральные муки для бедного вновь влюбленного юнкера в звании обер- офицера, Алексея Александрова. Смета его предполагаемых расходов была колоссально ве- лика, даже считая в обрез: суббота, воскресенье, понедель- ник – три дня, каждый день по два упражнения на Патриар- ших, итого шесть раз – шестьдесят копеек. Вход на Чистые пруды – гривенник, итого семьдесят копеек. Угостить чем- нибудь Зиночку. Довезти ее домой на извозчике. Заплатить за нее услужнице. А у Александрова не было ни единой копейки. О свин- ская, о подлая бедность! Неужели придется отказаться? Не прийти? Сказать через Венсана, что заболел мгновенно диф- теритом или сломал ногу? Прости-прощай навсегда, светлый, милый, нежный облик Зиночки, ласковой волшебницы, такой прелестной душень- ки, с которой не сравняются никакие знаменитые красави- цы. Прощай, любовь моя! И все это из-за жалких копеек! Он мог бы обратиться к матери и попросить ее, но он дав- но знал, как она непоколебима в своих убеждениях, внушен- ных ей чужим злобным и глупым авторитетом. Была у мамы такая давняя, необычайно почитаемая стар- шая подруга, Мария Ефимовна Слепцова – самая важная, самая либеральная и самая неоспоримо умная особа в Выш- нем Волочке. Она в год раза четыре приезжала в Москву по делам, навещала маму и всегда-то всех учила, делала заме- чания, прорицала, предостерегала и тому подобное. Мать, в силу многолетнего, еще с девичества ненару- шимого преклонения, внимала ей, как гласу ангельскому с небес, и, сама очень свободолюбивая по натуре, считала ее индюшечью болтовню непререкаемым кладезем мудрости и опыта. Однажды, перед вечером, когда Александров, в то время кадет четвертого класса, надел казенное пальто, собираясь идти из отпуска в корпус, мать дала ему пять копеек на конку до Земляного вала, Марья Ефимовна зашипела и, приняв- шись теребить на обширной своей груди старинные кружева, заговорила с тяжелой самоуверенностью: – Я тебя не понимаю, Люба, – разве это педагогично да- вать детям или, скажем, юношам деньги на руки? К чему они ему? (Александров-то знал – к чему: на пару тирольских пи- рожных у корпусного разносчика Егорки.) Он, слава Богу, обут, одет и учится в хорошем, теплом и хорошо освещен- ном помещении. Куда же ему девать деньги? На конку? Но для мальчика его возраста пройти пешком от Кудрина до Ле- фортова одно только удовольствие! А мы не раз видали, и слышали, и читали, к каким плачевным, роковым результа- там приводит молодежь раннее знакомство с деньгами и с тем, что можно получить за деньги. – Вы правы, Марья Ефимовна, вы совершенно правы, – говорила покорно Алешина мать. – Я приму ваши золотые слова к самому сердцу. Как вы добры и мудры! Вышневолоцкая пифия совсем рассиропилась и продол- жала томным голосом: – В особенности я об этом говорю потому, что знаю, Лю- бочка, твое совсем не богатое положение. Но я надеюсь, что ты позволишь мне на основании нашей старой дружбы по- дарить твоему милому мальчику вот этот рубль, который ты будешь расходовать на его маленькие невинные забавы. Александров быстро надел фуражку и пошел к двери. – Алеша, поблагодари! Алеша, простись с Марьей Ефи- мовной! – тревожно кричала мать. – Не стоит, – ответил дрожащим голосом кадет и хлопнул дверью. Александров молчал, предаваясь унылым думам. Мать тоже молча вышивала гарусом по канве, и часто слышался роговой тихий стук ее спиц. «Нет, у мамы стыдно и бесполезно просить. Ведь она для себя никогда не жила. Все для нас. Выезжать надо было сест- рам – продала две родовые деревнюшки Зубово и Щербатов- ку с землей. Приданое понадобилось – отдала пополам ба- бушкино наследство. Пошли дети у сестер – она и бабкой и нянькой, – сама из рожка кормила. И всегда она нас в дет- стве вывозила летом на дачу из пыльной пламенной Моск- вы, и там бывала нам и кухаркой и горничной. А мне, бал- бесу, лентяю и грубияну, не могшему одолеть первых начал алгебры, разве не нанимала она репетиторов, или, как она сама называла, “погонялок”. Ах! К ней никак невозможно, и, стало быть, – пропал счастливый второй день Масленицы. Жестокая моя жизнь!» Но есть в мире удивительное явление: мать с ее ребенком еще задолго до родов соединены пуповиной. При родах эту пуповину перерезают и куда-то выбрасывают. Но духовная пуповина всегда остается живой между матерью и сыном, со- единяя их мыслями и чувствами до смерти и даже после нее. – Ты что же, Алеша, надулся, как мышь на крупу? – ска- зала тихонько мать. – Иди-ка ко мне. Иди, иди скорее! Ну, положи мне голову на плечо, вот так. – Да я, мамочка… так… – Ну говори, рассказывай. Я уж давно чувствую, что ты какой-то весь смутный и о чем-то не переставая думаешь. Скажи, мой светик, скажи откровенно, от матери ведь ничто не скроется. Чувствую, гложет тебя какая-то забота, дай Бог, чтобы не очень большая. Говори, Алешенька, говори – вдво- ем-то мы лучше разберем. Милый, с колыбели родной голос, нежные, давно привыч- ные слова растопили угрюмость юнкера. Мать гладила его волосы, а он рассказывал все по порядку: блестящий рож- дественский бал в Екатерининском институте, куда его по- чти насильно отправил Дрозд. Танцы. Знакомство с Зиноч- кой Белышевой. Летучая ссора, наивное примирение. Пер- вая любовь, настоящая, пылкая и на веки вечные (прежние дачные любвишки не в счет. Так – баловство, обезьянство, подражание прочитанным романам). Рассказал также Алек- сандров о том, как написал обожаемой девушке шифрован- ное письмо, лимонными чернилами с акростихом выдуман- ной тетки, и как Зиночка прислала ему очаровательный фо- тографический портрет, и как он терзался, томясь долгой разлукой и невозможностью свидания. – Ведь ты же, мама, понимаешь меня? Ты же была в свое время влюблена, прежде чем выйти замуж? – Нет, нет, Алешенька, мой милый, – тихо засмеялась мать. – В мое время таких влюблений у нас не бывало. При- шли ко мне твои дедушка и бабушка и сказали: «Любушка, к тебе сватается председатель мирового съезда Николай Фе- одорович Александров; человек он добрый, образованный и даже играет на скрипке. Фамилия его хорошая, дворянская. Место почтенное. Ну, как ты скажешь? Пойдешь? Не пой- дешь?» – «Как вы, папенька, маменька, скажете». Так я и вышла замуж неполных шестнадцати лет; даже после венча- ния все куклы свои в мужнин дом перевезла. А ты говоришь влюбление. – Ах, мамочка, то было – тогда, а теперь – теперь совсем другое. – Да, ладно, хорошо. Верю тебе, что нынче иное. А ты дальше говори. – А дальше то, что Зиночка прислала мне в училище вот это коротенькое письмецо, и я теперь не знаю, что делать… Мать, не торопясь, надела на нос большие в металличе- ской оправе очки и внимательно прочитала записочку. А по- том вздела очки на лоб и сказала: – Быстрая барышня, деловитая и живая. Она из каких же Белышевых? Не профессора ли Дмитрия Петровича дочка? – Да, мамочка. Она самая – Зинаида Димитриевна. – Ну, что же? Не мое право его укорять, что он дочку на такой широкой развязке держит… Однако он человек весьма достойный и по всей Москве завоевал себе почет и уважение. Впрочем – это не мое дело. Ты лучше прямо мне скажи, что тебе так до смерти нужно? Денег, наверное? Так? – Так, мамочка. Только мне очень, очень стыдно у тебя просить. – Ну, стыд не велик. Я еще твоя должница. В прошлом го- ду ты мне шевровые башмаки подарил. Но к чему мне шев- ро? Я не модница. Стара стала. Я пошла в этот магазин, где ты покупал, и там хорошие прюнелевые ботинки присмот- рела и разницу себе взяла. Ну, что же, пяти целковых тебе довольно? Хватит? Александр прильнул губами к ее морщинистой шее и, го- рячо целуя ее, растроганно забормотал: – Этого довольно, совсем довольно. Ах, какая ты у ме- ня восторгательная, мамочка. Какая ты золотая, бриллиан- товая! Ты подумай только, мама, что бы теперь сказала Ма- рия Ефимовна Слепцова, если бы увидела твою непомерную расточительность! Мать улыбнулась той милой, славной, стародавней улыб- кой, которую так знал и любил Алексей и в которой так на- ивно скользило беззлобное лукавство. – Ах, Алешенька! Здесь нас только двое. Никто чужой не услышит. Не в укор и не в осуждение, скажу тебе, что моя Марья Ефимовна при всех своих прекрасных чертах – поря- дочная-таки дурища, дай ей Бог всякого счастья и здоровия. Она еще и в Пензе этим качеством отличалась. Но, однако, при всей своей глупой гордости и при вечном всезнайстве она чрезвычайно добра и всегда готова оказать помощь. Но и тебе, мой Алеша, я должна сказать: научись ты, ради Бога, обуздывать свой неуемный татарский нрав. Много ты несча- стий через него в жизни перетерпишь. Кровь у тебя уж че- ресчур вспыльчивая. |