Куприн. Рассказ Гранатовый браслет
 Скачать 2 Mb.
|
|
Глава XXVI. Чистые пруды В ту же субботу, ранним вечером, успел Александров сбе- гать с коньками на небольшой, но уютный и близкий от дома каток Патриарших прудов. Там нынче не было музыки, но зато беговое ледяное поле, находившееся под присмотром ревностных членов конькобежного клуба, отличалось заме- чательной чистотой и зеркальной гладкостью. Над деревян- ной кабинкой, где спортсмены надевали на ноги коньки, пи- ли лимонад и отогревались в морозные дни, – висел печат- ный плакат: «Просят гг. посетителей катка без надобности не царапать лед вензелями и не делать резких остановок, бо- роздящих паркет». Александров сначала опасался, что почти шестимесячная отвычка от «патинажа» даст себя знать тяжестью, неловко- стью и неумелостью движений. Но когда он быстрым по- лубегом-полускоком обогнул четыре раза гладкую поверх- ность катка и поплыл большими круглыми, перемежающи- мися размахами, то сразу радостно почувствовал, что ноги его по-прежнему работают ловко, послушно и весело и от- лично помнят конькобежный темп. Какой-то пожилой, толстый спортсмен, с крошечной круг- лой шапочкой на голове, воскликнул, сбегая на коньках с де- ревянной лестницы: – Браво, господин юнкер! Браво, браво, молодцом. Александров с широкой улыбкой приложил правую руку к своей барашковой орленой шапке и подумал не без гордо- сти: «Это еще пустяки. А вот ты лучше погляди на меня в следующий вторник, на Чистых прудах, где я буду без шине- ли, без этого нелепого штыка, в одном парадном мундире, рука об руку с ней, с Зиночкой Белышевой, самой прекрас- ной и грациозной барышней в мире…» Так он проминал и упражнял свое тело до глубоких суме- рек. Когда уже стало ничего не видно вокруг, тогда, приятно усталый и блаженно расслабленный, он с трудом дошел до дома. Но на другой день, с самого раннего утра, стали давать знать себя последствия неумеренной тренировки, затеянной через большой промежуток пустого времени. Он проснулся с таким чувством, будто его руки, ноги, спина и все тело из- биты до синяков. Каждый мускул болел и ныл и не позволял до себя дотрагиваться. Чтобы встать с постели, Александро- ву пришлось держаться за стул и кряхтеть совсем по-старче- ски. Он подумал, что заболел, катаясь вчера на коньках, и, чтобы не тревожить мать, попросил принести ему утренний чай в постель, чего раньше никогда не делал, считая еду в лежачем положении ужасным свинством. Но мать сама принесла ему чай и калач с маслом. Она сра- зу увидела, как ее сын мается от ломоты и через силу, с тру- дом передвигает свои члены, и участливо спросила: – Что, Алешенька? Никак, перекатался вчера? – Да, немножко, мамочка. Но сам не понимаю, почему ме- ня всего так и тянет, так и разбирает, точно у меня лихорад- ка. Не хватало еще такой глупости, чтобы захворать на Мас- леной неделе. Мать поцеловала его в лоб (так она всегда измеряла тем- пературу у своих детей) и сказала: – Слава Богу, никакой болезни нет. А твое недомогание – вещь простая и легко объяснимая: просто маленькое растя- жение мускулов. Бывает оно у всех людей, которые занима- ются напряженной физической работой, а потом ее остав- ляют на долгое время и снова начинают. Эти боли знакомы очень многим: всадникам, гребцам, грузчикам и особенно циркачам. Цирковые люди называют ее корруптурой или да- же колупотурой. – А как же от нее лечатся? – спросил Александров, вспом- нив о недалеком вторнике. – Да просто никак, Алешенька. Здесь ни массажи, ни вти- рания, ни внутренние средства не помогают. Поможет только время. А самое лучшее, что я тебе посоветую, Алеша, это – иди сейчас же на каток и начни снова упражняться по-вче- рашнему. – Батюшки, да у меня все тело, сверху донизу, точно рас- ползается на части. Мне даже шевелиться больно. – А все-таки возьми да и пошевелись. Клин клином надо вышибать. Это старая народная мудрость. Ногам больно – встань на ноги да пойди. И пойди прямо на каток. Преодо- лей сам себя и перетерпи всякую боль. А там – как рукой снимет. Ты уж верь мне. Я сколько раз это лечение употреб- ляла. Дядюшка твой, а мой брат, совсем не почтенный Ар- кадий Алексеевич, был самый отчаянный татарин и самый страстный лошадник во всей Пензенской и Тамбовской гу- берниях. О Боже, сколько он надурил в течение своей жизни. Так, например, он уверял всех, а в особенности меня, тогда девчонку лет тринадцати, что во мне зарыт великий талант дикой, неподражаемой и несравненной наездницы, который надо только развить и отшлифовать, и – тогда мне будут сво- бодны все дороги по лошадиной части: в цирк – так в цирк, на роль грандиозной наездницы Эльфриды. А то на скачки: женщина-жокей, первая в мире и никем не победимая. Ес- ли захочу – в Аравию, тамошних первоклассных лошадей объезжать, или поступлю к английской королеве, шефом ее личной конюшни… Всегда врал князь Аркадий, как непу- тевый, однако, по правде сказать, был у меня какой-то при- рожденный, потомственный дар к лошадям. Я их всегда лю- била, и они меня любили и слушались. Так что же ты дума- ешь, этот братец мой Аркаша, сорвиголова, для моего обуче- ния придумал. (Тогда уже он, с такими же любезными брат- цами – татарскими князьями, – успел наш прекрасный пра- прадедовский конный завод разорить дотла своими кутежа- ми всякими и фокусами.) Поедет он, бывало, далеко в кир- гизские степи и пригонит оттуда большой косяк тамошних лошадей-неуков. А лошади эти были замечательные, и лю- бители их очень ценили. Отличались они, при сравнительно небольшом росте, необыкновенно широкой грудью, четырь- мя продушинами в ноздрях и таким долгим духом в скач- ке, какого у других пород не существует. И свободно ходили иноходью. Но, кроме всех подобных качеств, эти косматые киргизы, как на подбор, были злы, упрямы и непослушны до крайности. Они постоянно и между собой грызлись, и с чу- жими лошадьми, и человека всегда норовили искусать или копытом ударить. И когда злились, то визжали и скрежета- ли зубами, как, прости Господи, озверелые черти. Вот их- то и объезжал возлюбленный мой братец Аркаша, а потом продавал помещикам-любителям. На них он и начал разви- вать мой замечательный лошадиный дар. Сначала сажал ме- ня верхом, по-мужски, без седла, на потнике. Посадит, даст мне хлыст в руку да как огреет степняка арапником. Да еще мне кричит вдогонку: ты его пори, пори все время. Уж и что же со мной эти киргизы выделывали. Теперь и вспомнить страшно. Вся я ходила в синяках, в рубцах, во шрамах, в шишках. А все-таки старшим не жаловалась. Моя мама, а твоя бабушка, Елизавета Григорьевна, была святой человек, и никто ее не боялся и не слушался, а огорчать ее жалобой было как-то стыдно. А уж признаться по правде, должна ска- зать, что эти Аркашины лошадиные зверства были для ме- ня приятнее всякой книжки и слаще всех конфет. Случалось иногда со мною, как вот и с тобою нынче, что полгода, год не приходилось мне верхом на лошадь сесть, а потом сразу на- езжусь до отвала, и пойдут у меня эти прострелы да ломоты, что еле хожу и все стенаю от боли. Тут непременно является Аркадий со своей ветеринарной помощью: «Эй, непревосходимая всадница. Люмбагой изволите страдать. Пожалуйте на конюшню. Да не шагом, когда вам берейтор приказывает, а полегалопом. Ну-с!» – и сам арап- ником щелкает оглушительно. Поневоле побежишь. Он даже сам на седло посадит и коня сзади воодушевит посылом, и марш, марш в широкое поле. Конечно, больно сначала всем суставам. А вернешься домой – и, глядишь, все твои недуги как рукой сняло, без всяких бобковых мазей и перувианских бальзамов. Вот я и тебе, Алешенька, советую, прибегни ты к этому стародавнему героическому средству. Александров послушался мудрого материнского совета и пошел на Патриаршие пруды, охая, морщась и потирая но- ющие места. Прикреплять коньки к каблукам ему казалось невероятно трудным, но еще труднее, неловче и больнее да- вались ему разгоны по льду. Так он долго с наморщенным лицом и со срывающимся кряхтением тщетно пытался вос- становить давно знакомые ему круги и повороты, и потом он сам не мог понять, как это наступил момент, когда он сам себя спросил: «Позвольте, а где же моя боль? Куда девалась моя досадливая боль?» Медвежье пензенское средство ока- залось превосходным. В этот день (в воскресенье) Александров еще избегал утруждать себя сложными номерами, боясь возвращения бо- ли. Но в понедельник он почти целый день не сходил с Пат- риаршего катка, чувствуя с юношеской радостью, что к нему снова вернулись гибкость, упругость и сила мускулов. Во вторник Венсан и Александров встретились, как меж- ду ними было уговорено, у церкви Большого Вознесения, что на стыке обеих Никитских улиц – Большой и Малой. По истинно дружеской деликатности они оба поспешили и при- шли на место свидания минутами двадцатью раньше услов- ленного срока. – Давайте, – сказал Венсан, – пойдем, благо времени у нас много, по Большой Никитской, а там мимо Иверской по Красной площади, по Ильинке и затем по Маросейке прямо на Чистые пруды. Крюк совсем малый, а мы полюбуемся, как Москва веселится. Они пошли рядышком, по привычке в ногу, держась под- тянуто, как на ученье, и с механичной красивой точностью отдавая честь господам офицерам. Белые барашки доверчиво и неподвижно лежали на тон- ком голубом небе. Мороз был умеренный и не щипал за ще- ки, и откуда-то, очень издалека, доносился по воздуху том- ный и волнующий запах близкой весны и первого таяния. Москва была вся откровенно пьяная и весело добродуш- ная. Попадались уже в толпе густо-сизые и пламенно-багро- вые носы, заплетающиеся ноги и слышались меткие острые московские словечки, тут же вычеканенные и тут же, для со- хранности, посыпанные крепкой солью. – Не мешайте Москве, – сказал глубокомысленно Вен- сан, – творить свое искусство слова. Красная площадь вся была переполнена, и по ней при- ходилось пробираться с трудом. Гроздья бесчисленных воз- душных шаров, цветов красной и белой смородины висели высоко в воздухе и точно порывались ввысь. Стаи здешних прирученных голубей беспорядочно кружились над толпою, и часто отдельные, растерявшиеся голуби чертили крылами по головам людей. Истоптанный снег и плитки халвы каза- лись одного цвета. Белые лоханки с мочеными яблоками, пе- ресыпанными красной клюквой, стояли длинными рядами, и московский студент, купив холодное яблоко, демонстра- тивно ел его, громко чавкая от молодечества и от озноба во рту. Есть моченые яблоки на Масленой – это старый обряд московских студентов. И везде блины, блины, блины. Бли- ны ходячие, блины стоячие, блины в обжорном ряду, бли- ны с конопляным маслицем, и везде горячий сбитень, сби- тень, сбитень, паром подымающийся в воздухе. Живые аме- риканские чертики в узких, длинных стекляночках. Солда- тики оловянные в берестяных коробочках, солдатики дере- вянные раздвижные, работы балбешников из Троице-Серги- евой лавры, их же медведи с мужиками, и множество всяких живых предсказателей будущего, которые вытаскивают би- летики из пачки на счастье: чижи, клесты, овсянки, снегири, скворцы. – Идем, пора, – говорит Венсан. – Сию минуту, голубчик, – отвечает Александров, – я только свое счастье вытащу. Он подходит к ларьку, за которым в клетке беспрестанно прыгает и кувыркается белка. – Сколько? – Две копеечки-с. – Давай. Белка вынимает ему предсказательный билетик, и он спе- шит присоединиться к товарищу. Они идут поспешным ша- гом. По дороге Александров развертывает свой билетик и читает его: «Ту особу, о коей давно мечтает сердце ваше, вы скоро улицезреете и с восторгом убедитесь, что чувства ва- ши совпадают и что лишь злостные препоны мешали вашему свиданию. Месяц ваш Януарий, созвездие же Козерог. Успех в торговых предприятиях и благолепие в браке». – Можно поглядеть? – спрашивает Венсан. – Нет, все это пустяки, – отвечает Александров, скомки- вая бумажку и пряча ее в карман. Предсказание кажется ему удивительно прозорливым. Юнкера приходят на Чистые пруды почти в два часа, всего без трех, четырех минут. – Не беспокойся, – говорит Венсан волнующемуся Алек- сандрову. – Четверть часа – это минимум их опоздания, а максимум – они вовсе не приходят. Пойдем ко входу с Мяс- ницкой, тут прямо путь от Екатерининского бульвара. Александров согласен. Но в эту секунду молчавший до сих пор военный оркестр Невского полка вдруг начинает иг- рать бодрый, прелестный, зажигающий марш Шуберта. Зе- леные большие ворота широко раскрываются, и в их свобод- ном просвете вдруг появляются и тотчас же останавливают- ся две стройные девичьи фигуры. – Странно, – говорит Венсан с одобрительной улыбкой, – не то оркестр их ждал, не то они дожидались оркестра. А Александров, сразу узнавший Зиночку, подумал с чув- ством гордости: «Она точно вышла из звуков музыки, как некогда гомеровская богиня из морской пены», и тут же со- образил, что это пышное сравнение не для ушей прелестной девушки. Юнкера быстро пошли навстречу приехавшим дамам. По- друга Зиночки Белышевой оказалась стройной, высокой, – как раз ростом с Венсана, – барышней. Таких ярко-рыжих, медно-красных волос, как у нее, Александров еще никогда не видывал, как не видывал и такой ослепительно белой ко- жи, усеянной веснушками. А между тем эта девушка была поразительно красива, и ее высоко поднятая голова придавала ей вид гордый и само- стоятельный. – Это моя милая подруга Дэлли, – сказала Зина. – Она ир- ландка и ровно ничего не понимает по-русски, но по-фран- цузски она говорит отлично. В эту минуту Александров представил Зиночке своего то- варища: – Венсан, мой лучший друг. Она светло улыбнулась и сказала: – Надеюсь, и мне вы будете хорошим другом. Венсан свободно и недурно владел французским языком и потому был очень удобным кавалером для рыжей мисс Дэл- ли. Впрочем, и по виду они представляли такую крупную, ладно подобранную пару, что на них охотно заглядывалась публика катка. – Ведите меня в ту будку, где можно надеть коньки, – ска- зала Зиночка, нежно опуская левую руку на обшлаг серой шинели Александрова. – Боже, в какую жесткую шерсть вас одевают. Это верблюжья шерсть? Теперь Александров мог свободно наглядеться на свою возлюбленную. Она очень изменилась за время, протекшее от декабря до марта, но в чем состояла перемена, трудно бы- ло угадать. Как будто бы в ней отошел, выветрился прежний легкий налет невинного и беспечного детства. Как будто про нее уже можно было сказать: «Да. Она бесспорно красива. Но в ней есть нечто более ценное, более редкое и упоитель- ное, чем красота. Она мила. Мила тем необъяснимым, сла- достным притяжением, о котором простонародье так чутко говорит: “Не по хорошу мил, а по милу хорош”. И не есть ли эта загадочная, всепобеждающая “Милость”, видимая глаза- ми, только бледный портрет, только слабый отголосок, толь- ко невинный залог расцветающих прелестей ума, души и те- ла?» Александров привел Зиночку в деревянный барак, где публика вешала свои пальто на крючки, где продавались бу- терброды, чай и ланинские шипучие воды и где давали конь- ки напрокат. У Зиночки и Александрова были коньки собственные. Александров опустился на одно колено и сказал: – Будьте, Зинаида Дмитриевна, пожалуйста, со мною со- всем без церемонии. Поставьте вашу ногу на мое колено. Я в один миг надену вам коньки и закреплю их крепко-накрепко. – Отчего же? – улыбнулась дружески Зиночка. – Я вам буду очень благодарна. Она проворно сняла свою легкую шубку из шеншеля и повесила ее на крючок. Потом сбросила калоши и поставила ножку на согнутое колено Александрова. – Вот вам мои коньки. Возьмите. А я немного помогу вам. – Она ловко склонилась и слегка приподняла сукон- ную юбочку. Перед глазами юнкера на мгновение показалась изящная ножка с высоким подъемом. Это вдруг умилило Александрова чуть не до слез: «Господи, какая она прелесть и душенька. И как я люблю ее. Пусть вся ее жизнь будет ра- достна и светла». – Вам ловко? Вам не больно? Вам удобно? – спрашивает он с нежной заботливостью. Но Зиночка чувствует себя пре- восходно. Коньки сегодня точно веселят ноги, и какой день чудесный выдался. Она сходит по ступенькам на лед, громы- хая сталью по дереву и с очаровательной неуклюжестью под- держивая равновесие. На льду она делает широкий, краси- вый круг и, остановившись у лестницы, возбужденно кричит Александрову: – Сходите скорее на лед. Побежим вместе, да живо, живо. Александров сбрасывает с себя шинель и шумно сбегает вниз. Они берутся за руки и плывут по длинному катку, од- новременно набирая инерцию короткими и сильными толч- ками. Александров с восторгом чувствует в ней отличную конькобежицу. – Снимите перчатки, – предлагает она, – теперь не холод- но, а без перчаток удобнее и приятнее. «Ах, в миллион раз приятнее!» – восторженно думает Александров, осторожно и крепко держа в своей грубой ла- дони ее доверчивую, ласковую нежную ручку. Они перепле- тают свои руки наискось и так летят, близко, близко касаясь друг друга, и, как тогда, в вальсе, Александров слышит по- рою чистый аромат ее дыхания. Потом они садятся на ска- мейку отдохнуть. – Помните наш вальс в институте? – спрашивает Зиночка. – Как же, – отвечает юнкер, – до конца моих дней не за- буду. – И спрашивает, в свою очередь: – А помните, как нас чуть не опрокинул этот долговязый катковский лицеист? Он ловит в ее многоцветных зрачках какие-то задорные искры и молчит. Она же отвечает с едва-едва сдерживаемым смехом, но и с легкой краской стыда: – Представьте, не помню. Вероятно, забыла. Помню толь- ко, что танцевать с вами было так приятно, так удобно и так ловко, как ни с кем. Этот случай с лицеистом повлек за собою новые воспоми- нания из их коротенького прошлого, освещенного сиянием люстр, насыщенного звуками прекрасного бального оркест- ра, обвеянного тихим ароматом первой, наивной влюблен- ности. – А вы помните, как мы поссорились? – спрашивает Зи- ночка. – И как мило помирились, – отвечает Александров. – Бо- же, как я был тогда глуп и мнителен. Как бесился, ревновал, завидовал и ненавидел. Вы одним взглядом издалека внесли в мою несчастную душу сладостный мир. И подумать только, что всю эту бурю страстей вызвала противная, замаринован- ная классная дама, похожая на какую-то снулую рыбу – не то на севрюгу, не то на белугу… Зиночка осторожно положила пальцы на его горячую ру- ку. – Оставьте, оставьте, не надо. Нехорошо так говорить. Что может быть хуже заочного, безответственного глумле- ния. Нащекина умная, добрая и достойная особа. Не вино- вата же она в том, что ей приходится строго исполнять все параграфы нашего институтского полумонастырского уста- ва. И мне тем более хочется заступиться за нее, что над ней так жестоко смеется… – Она замолкает на минуту, точно в нерешимости, и вдруг говорит: – Смеется мой рыцарь без страха и упрека. Александров потрясен. Он еще не перерос того юноше- ского козлиного возраста, когда умный совет и благожела- тельное замечание так легко принимается за оскорбление и вызывает бурный протест. Но кроткая и милая нотация из уст, так прекрасно вырезанных в форме натянутого лука, за- ливает все его существо теплом, благодарностью и предан- ной любовью. Он встает со скамейки, снимает барашковую шапку и в низком поклоне опускает ее до ледяной поверх- ности. – Прошу простить мне мою дурацкую выходку, – говорит он с неподдельным раскаянием, – также примите мои глубо- кие извинения перед madame Нащекиной. – Наденьте скорее шапку, – говорит Зиночка. – Вы про- студитесь. Ах! Наденьте же, наденьте. И они опять сидят на скамейке, слушая музыку. Теперь они прямо глядят друг другу в глаза, не отрываясь ни на мгновение. Люди редко глядят так пристально один на дру- гого. Во взгляде человеческом есть какая-то мощная сила, какие-то неведомые, но живые излучающие флюиды, для ко- торых не существует ни пространства, ни препятствий. Это- го волшебного излучения никогда не могут переносить люди обыкновенные и обыкновенно настроенные; им становится тяжело, и они невольно отводят глаза, отворачивают головы в первые же моменты взгляда. Люди порочные, преступные и слабовольные совсем избегают человеческого взгляда, как и большинство животных. Но обмен ясными, чистыми взо- рами есть первое инстинктивное блаженство для скромных влюбленных. «Любишь?» – спрашивают искристые глаза Зиночки, и белки их чуть-чуть розовеют. «Люблю, люблю, – отвечают глаза Александрова, сияю- щие выступившей на них прозрачной влагой. – А ты меня любишь?» – «Люблю». – «Любишь». – «Люблю». – «Лю- бишь». – «Люблю». – «Любишь». – «Люблю»… Самого скромного, самого застенчивого признания не смогли бы произнести их уста, но эти волнующие безмолв- ные возгласы: «Любишь. – Люблю», – они посылают друг другу тысячу раз в секунду, и нет у них ни стыда, ни сове- сти, ни приличия, ни осторожности, ни пресыщения. Зиноч- ка первая стряхивает с себя магическое сладостное влияние флюидов. «Люблю, но ведь мы на катке», – благоразумно го- ворят ее глаза, а вслух она приглашает Александрова: – Пойдемте еще покатаемся. Попробуем теперь голланд- скими шагами. Или как надо говорить – гигантскими? Они опять берутся за руки, но теперь по требованию фи- гурного номера держатся на большом расстоянии, идут па- раллелью. Они одновременно вычерчивают правыми ногами огромный полукруг, склоняясь всем телом на правую сто- рону, и, окончив его, тотчас же переходят на другой боль- шой полукруг, делая его левыми ногами и наклоняясь кру- то влево. Чем шире круг и чем ниже наклоны, тем краси- вее и чище считается фигура. Но голландские шаги не очень легкое упражнение. Чтобы вычертить особенно правильный и особенно широкий круг, надо сделать толчок по льду с наивозможнейшей силой, и эти старания скоро утомляют. Опять Зиночка сидит с Александровым, и опять их глаза по- ют чудесную многовековую песню: «Любишь – люблю. – Лю- бишь – люблю…» – простую, но самую великую в мире пес- ню. Но к ним, на сильном разбеге, подлетают мисс Дэлли с Венсаном. – Ну, я вам скажу, и барышня, – говорит восхищенно Вен- сан. – Ах, какая артистка на коньках. Я в сравнении с ней в полотерные мальчики не гожусь. Неужели все ирландские красавицы такие искусницы?.. Кстати, не хотите ли вы погля- деть образцы высшего фигурного патинажа? Сейчас только что приехал на каток знаменитый конькобежец Постников. Он, между прочим, заведует гимнастическими упражнения- ми в нашем Александровском училище. Пойдемте, пока не навалила публика. Потом не протолпишься. Они пошли к судейской площадке. На ней стоял в белой фуфайке и белом берете давно знакомый юнкерам Постни- ков, стройный и казавшийся худощавым, бритый по-англий- ски, еще молодой человек, любимец всей спортивной Моск- вы, впрочем, не только спортивной. Вся Москва от мала до велика ревностно гордилась своими достопримечательными людьми: знаменитыми кулачными бойцами, огромными, как горы, протодиаконами, которые заставляли страшными го- лосами своими дрожать все стекла и люстры Успенского со- бора, а женщин падать в обмороки, знаменитых клоунов бра- тьев Дуровых, антрепренера оперетки и скандалиста Лен- товского, репортера и силача Гиляровского (дядю Гиляя), московского генерал-губернатора князя Долгорукова, чьей вотчиной и удельным княжеством почти считала себя са- мостоятельная первопрестольная столица, Сергея Шмелева, устроителя народных гуляний, ледяных гор и фейерверков, и так без конца, удивительных пловцов, голубиных любите- лей, сверхъестественных обжор, прославленных юродивых и прорицателей будущего, чудодейственных, всегда пьяных подпольных адвокатов, свои несравненные театры и цирки и только под конец спортсменов. И все это в пику чиновному Петербургу: «У вас в Питере так-то, а у нас, в Москве, в сто раз хлеще. Куда вам, сопливым». Постников издали узнал юнкеров и, снявши с головы бе- рет, высоко помахал им: – Здравствуйте, господа юнкера-александровцы. Юнкера ответили со смехом: – Здравия желаем, господин учитель. И тогда Постников, очевидно, давно знавший вес и си- лу публичной рекламы, громко сказал кому-то, стоявшему с ним рядом на площадке: – Самые лучшие мои ученики. Прекрасные гимнасты Александровского военного училища. В толпе, теперь уже довольно большой, послышались гу- стые, прерывистые звуки, точно холеные лошади зарегота- ли на принесенный овес. Москва в число своих фаворитов неизменно включала и училище в белом доме на Знаменке, с его молодцеватостью и вежливостью, с его оркестром Крейн- бринга и с превосходным строевым порядком на больших парадах и маневрах. – Нет, это вам не жидкий, золотушный Петербург, а мос- ковские богатыри, кровь с молоком. Венсан и мисс Дэлли успели пробраться в первые ряды зрителей. Зиночка с Александровым очутились (вероятно, случайно) на другом конце, где впереди их был высокий за- бор, а позади чьи-то спины. Впереди громко зааплодирова- ли. Александров обернулся к своей даме, и она в ту же ми- нуту посмотрела на него, и опять их глаза слились, утону- ли в сладостном разговоре: «Любишь» – «Люблю, люблю». – «Всегда будешь любить?» – «Всегда, всегда». И вот Алексан- дров решается сказать не излучающимися флюидами, а гру- быми, неподатливыми словами то, что давно уже собиралось и кипело у него в голове. Ему стало страшно. Подбородок задрожал. – Зинаида Дмитриевна, – начал он глухим голосом. – Я хочу сказать вам нечто очень важное, такое, что переменяет судьбы людей. Позволите ли вы мне говорить? Лицо ее побледнело, но глаза сказали: «Говори. Люблю». – Я вас слушаю, Алексей Николаевич. – Я – вот что… Я… Я давно уже полюбил вас… полю- бил с первого взгляда там… там, еще на вашем балу. И боль- ше… больше любить никого не стану и не могу. Прошу, не сердитесь на меня, дайте мне… дайте высказаться. Я в этом году, через три, три с половиною месяца, стану офицером. Я знаю, я отлично знаю, что мне не достанется блестящая вакансия, и я не стыжусь признаться, что наша семья очень бедна и помощи мне никакой не может давать. Я так же от- лично знаю тяжелое положение молодых офицеров. Подпо- ручик получает в месяц сорок три рубля с копейками. По- ручик – а это уже три года службы – сорок пять рублей. На такое жалование едва-едва может прожить один человек, а заводить семью совсем бессмысленно, хотя бы и был реверс. Но я думаю о другом. Рая в шалаше я не понимаю, не хочу и даже, пожалуй, презираю его, как эгоистическую глупость. Но я, как только приеду в полк, тотчас же начну подготов- ляться к экзамену в Академию генерального штаба. На это уйдет ровно два года, которые я и без того должен был бы прослужить за обучение в Александровском училище. Что я экзамен выдержу, в этом я ни на капельку не сомневаюсь, ибо путеводной звездою будете вы мне, Зиночка. Он смутился нечаянно сказанным уменьшительным сло- вом и замолк было. – Продолжайте, Алеша, – тихо сказала Зиночка, и от ее ласки буйно забилось сердце юнкера. – Я сейчас кончу. Итак, через два года с небольшим – я слушатель Академии. Уже в первое полугодие выяснится пе- редо мною, перед моими профессорами и моими сверстни- ками, чего я стою и насколько значителен мой удельный вес, настолько ли, чтобы я осмелился вплести в свою жизнь – жизнь другого человека, бесконечно мною обожаемого. Ес- ли окажется мое начало счастливым – я блаженнее царя и богаче миллиардера. Путь мой обеспечен – впереди нас ждет блестящая карьера, высокое положение в обществе и необ- ходимый комфорт в жизни. И вот тогда, Зиночка, позволите ли вы мне прийти к Дмитрию Петровичу, к вашему глубо- кочтимому папе, и просить у него, как величайшей награды, вашу руку и ваше сердце, позволите ли? – Да, – еле слышно пролепетала Зиночка. Александров поцеловал ее руку и продолжал: – Я по материнской линии происхожу от татарских кня- зей. Вы знаете, что по-татарски значит «калым»? Это вы- куп, даваемый за девушку. Но я знаю и больше. В губерниях Симбирской, Калужской и отчасти в Рязанской есть такой же обычай у русских крестьян. Он просто называется выкупом и идет семье невесты. Но он незначителен, он берется только в силу старого обряда. Главное в том – оправдал ли себя па- рень перед женитьбой. То есть имеется ли у него свой дом, своя корова, своя лошадь, свои бараны, и своя птица, и, кро- ме того, почет в артели, если он на отхожих промыслах. Вот так и я хочу себя оправдать перед вами и перед папой. Не могу ни видеть, ни слышать о жалких тлях, гоняющихся за приданым. Это не мужчины. Конечно, до того времени, пока я не совью свою собственную лачугу, вы абсолютно свобод- ный человек. Делайте и поступайте всячески, как хотите. Ни на паутинку не связываю я вашей свободы. Подумайте толь- ко: вам дожидаться меня придется около трех лет. Может быть, и с лишним. Ужасно длинный срок. Чересчур большое испытание. Могу ли я и смею ли я ставить здесь какие-либо условия или брать какие-либо обещания? Я скажу только од- но: истинная любовь, она, как золото, никогда не ржавеет и не окисляется… Она… – И тут он замолк. Маленькая, неж- ная ручка Зиночки вдруг обвилась вокруг его шеи, и губы ее коснулись его губ теплым, быстрым поцелуем. – Я подожду, я подожду, – шептала еле слышно Зиночка. – Я подожду. – Горячие слезы закапали на подбородок Алек- сандрова, и он с умиленным удивлением впервые узнал, что слезы возлюбленной женщины имеют соленый вкус. – О чем вы плачете, Зина? – От счастья, Алеша. Но к ним уже подходили, пробираясь сквозь толпу, Вен- сан с огненно-рыжей ирландкой мисс Дэлли. |