Куприн. Рассказ Гранатовый браслет
 Скачать 2 Mb.
|
|
VI С этого дня я стал частым гостем в избушке на курьих ножках. Каждый раз, когда я приходил, Олеся встречала ме- ня с своим привычным сдержанным достоинством. Но все- гда, по первому невольному движению, которое она дела- ла, увидев меня, я замечал, что она радуется моему прихо- ду. Старуха по-прежнему не переставала бурчать что-то се- бе под нос, но явного недоброжелательства не выражала бла- годаря невидимому для меня, но несомненному заступниче- ству внучки; также немалое влияние в благотворном для ме- ня смысле оказывали приносимые мною кое-когда подарки: то теплый платок, то банка варенья, то бутылка вишневой наливки. У нас с Олесей, точно по безмолвному обоюдно- му уговору, вошло в обыкновение, что она меня провожа- ла до Ириновского шляха, когда я уходил домой. И всегда у нас в это время завязывался такой живой, интересный раз- говор, что мы оба старались поневоле продлить дорогу, идя как можно тише безмолвными лесными опушками. Дойдя до Ириновского шляха, я ее провожал обратно с полверсты, и все-таки, прежде чем проститься, мы еще долго разговари- вали, стоя под пахучим навесом сосновых ветвей. Не одна красота Олеси меня в ней очаровывала, но также и ее цельная, самобытная, свободная натура, ее ум, одновре- менно ясный и окутанный непоколебимым наследственным суеверием, детски невинный, но и не лишенный лукавого ко- кетства красивой женщины. Она не уставала меня расспра- шивать подробно обо всем, что занимало и волновало ее пер- вобытное, яркое воображение: о странах и народах, об явле- ниях природы, об устройстве земли и вселенной, об ученых людях, о больших городах… Многое ей казалось удивитель- ным, сказочным, неправдоподобным. Но я с самого начала нашего знакомства взял с нею такой серьезный, искренний и простой тон, что она охотно принимала на бесконтроль- ную веру все мои рассказы. Иногда, затрудняясь объяснить ей что-нибудь, слишком, по моему мнению, непонятное для ее полудикарской головы (а иной раз и самому мне не совсем ясное), я возражал на ее жадные вопросы: «Видишь ли… Я не сумею тебе этого рассказать… Ты не поймешь меня». Тогда она принималась меня умолять: – Нет, пожалуйста, пожалуйста, я постараюсь… Вы хоть как-нибудь скажите… хоть и непонятно… Она принуждала меня пускаться в чудовищные сравне- ния, в самые дерзкие примеры, и если я затруднялся подыс- кать выражение, она сама помогала мне целым дождем нетерпеливых вопросов, вроде тех, которые мы предлагаем заике, мучительно застрявшему на одном слове. И действи- тельно, в конце концов ее гибкий, подвижной ум и свежее воображение торжествовали над моим педагогическим бес- силием. Я поневоле убеждался, что для своей среды, для сво- его воспитания (или, вернее сказать, отсутствия его) она об- ладала изумительными способностями. Однажды я вскользь упомянул что-то про Петербург. Оле- ся тотчас же заинтересовалась: – Что такое Петербург? Местечко? – Нет, это не местечко; это самый большой русский город. – Самый большой? Самый, самый, что ни на есть? И боль- ше его нету? – наивно пристала она ко мне. – Ну да… Там все главное начальство живет… господа большие… Дома там все каменные, деревянных нет. – Уж, конечно, гораздо больше нашей Степани? – уверен- но спросила Олеся. – О да… немножко побольше… так, раз в пятьсот. Там та- кие есть дома, в которых в каждом народу живет вдвое боль- ше, чем во всей Степани. – Ах, Боже мой! Какие же это дома? – почти в испуге спро- сила Олеся. Мне пришлось, по обыкновению, прибегнуть к сравне- нию. – Ужасные дома. В пять, в шесть, а то и в семь этажей. Видишь вот ту сосну? – Самую большую? Вижу. – Так вот такие высокие дома. И сверху донизу набиты людьми. Живут эти люди в маленьких конурках, точно пти- цы в клетках, человек по десяти в каждой, так что всем и воздуху-то не хватает. А другие внизу живут, под самой зем- лей, в сырости и холоде; случается, что солнца у себя в ком- нате круглый год не видят. – Ну, уж я б ни за что не променяла своего леса на ваш город, – сказала Олеся, покачав головой. – Я и в Степань-то приду на базар, так мне противно сделается. Толкаются, шу- мят, бранятся… И такая меня тоска возьмет за лесом, – так бы бросила все и без оглядки побежала… Бог с ним, с горо- дом вашим, не стала бы я там жить никогда. – Ну, а если твой муж будет из города? – спросил я с лег- кой улыбкой. Ее брови нахмурились, и тонкие ноздри дрогнули. – Вот еще! – сказала она с пренебрежением. – Никакого мне мужа не надо. – Это ты теперь только так говоришь, Олеся. Почти все девушки то же самое говорят и все же замуж выходят. Подо- жди немного: встретишься с кем-нибудь, полюбишь – тогда не только в город, а на край света с ним пойдешь. – Ах, нет, нет… пожалуйста, не будем об этом, – досад- ливо отмахивалась она. – Ну к чему этот разговор?.. Прошу вас, не надо. – Какая ты смешная, Олеся. Неужели ты думаешь, что ни- когда в жизни не полюбишь мужчину? Ты – такая молодая, красивая, сильная. Если в тебе кровь загорится, то уж тут не до зароков будет. – Ну что ж – и полюблю! – сверкнув глазами, с вызовом ответила Олеся. – Спрашиваться ни у кого не буду… – Стало быть, и замуж пойдешь, – поддразнил я. – Это вы, может быть, про церковь говорите? – догадалась она. – Конечно, про церковь… Священник вокруг аналоя бу- дет водить, дьякон запоет «Исайя ликуй», на голову тебе на- денут венец… Олеся опустила веки и со слабой улыбкой отрицательно покачала головой. – Нет, голубчик… Может быть, вам и не понравится, что я скажу, а только у нас в роду никто не венчался: и мать и бабка без этого прожили… Нам в церковь и заходить-то нельзя… – Все из-за колдовства вашего? – Да, из-за нашего колдовства, – со спокойной серьезно- стью ответила Олеся. – Как же я посмею в церковь показать- ся, если уже от самого рождения моя душа продана ему. – Олеся… Милая… Поверь мне, что ты сама себя обма- нываешь… Ведь это дико, это смешно, что ты говоришь. На лице Олеси опять показалось уже замеченное мною од- нажды странное выражение убежденной и мрачной покор- ности своему таинственному предназначению. – Нет, нет… Вы этого не можете понять, а я это чув- ствую… Вот здесь, – она крепко притиснула руку к груди, – в душе чувствую. Весь наш род проклят во веки веков. Да вы посудите сами: кто же нам помогает, как не он? Разве может простой человек сделать то, что я могу? Вся наша сила от него идет. И каждый раз наш разговор, едва коснувшись этой необы- чайной темы, кончался подобным образом. Напрасно я исто- щал все доступные пониманию Олеси доводы, напрасно го- ворил в простой форме о гипнотизме, о внушении, о докто- рах-психиатрах и об индийских факирах, напрасно старался объяснить ей физиологическим путем некоторые из ее опы- тов, хотя бы, например, заговаривание крови, которое так просто достигается искусным нажатием на вену, – Олеся, та- кая доверчивая ко мне во всем остальном, с упрямой на- стойчивостью опровергала все мои доказательства и объяс- нения… «Ну, хорошо, хорошо, про заговор крови я вам, так и быть, подарю, – говорила она, возвышая голос в увлече- нии спора, – а откуда же другое берется? Разве я одно только и знаю, что кровь заговаривать? Хотите, я вам в один день всех мышей и тараканов выведу из хаты? Хотите, я в два дня вылечу простой водой самую сильную огневицу, хоть бы все ваши доктора от больного отказались? Хотите, я сделаю так, что вы какое-нибудь одно слово совсем позабудете? А сны почему я разгадываю? А будущее почему узнаю?» Кончался этот спор всегда тем, что и я и Олеся умолкали не без внутреннего раздражения друг против друга. Действи- тельно, для многого из ее черного искусства я не умел найти объяснения в своей небольшой науке. Я не знаю и не могу сказать, обладала ли Олеся и половиной тех секретов, о кото- рых говорила с такой наивной верой, но то, чему я сам бывал нередко свидетелем, вселило в меня непоколебимое убежде- ние, что Олесе были доступны те бессознательные, инстинк- тивные, туманные, добытые случайным опытом, странные знания, которые, опередив точную науку на целые столетия, живут, перемешавшись со смешными и дикими поверьями, в темной, замкнутой народной массе, передаваясь как вели- чайшая тайна из поколения в поколение. Несмотря на резкое разногласие в этом единственном пункте, мы все сильнее и крепче привязывались друг к дру- гу. О любви между нами не было сказано еще ни слова, но быть вместе для нас уже сделалось потребностью, и часто в молчаливые минуты, когда наши взгляды нечаянно и одно- временно встречались, я видел, как увлажнялись глаза Оле- си и как билась тоненькая голубая жилка у нее на виске… Зато мои отношения с Ярмолой совсем испортились. Для него, очевидно, не были тайной мои посещения избушки на курьих ножках и вечерние прогулки с Олесей: он всегда с удивительной точностью знал все, что происходит в его лесу. С некоторого времени я заметил, что он начинает избегать меня. Его черные глаза следили за мною издали с упреком и неудовольствием каждый раз, когда я собирался идти в лес, хотя порицания своего он не высказывал ни одним словом. Наши комически серьезные занятия грамотой прекратились. Если же я иногда вечером звал Ярмолу учиться, он только махал рукой. – Куда там! Пустое это дело, паныч, – говорил он с лени- вым презрением. На охоту мы тоже перестали ходить. Всякий раз, когда я подымал об этом разговор, у Ярмолы находился какой-ни- будь предлог для отказа: то ружье у него не исправно, то со- бака больна, то ему самому некогда. «Нема часу, паныч… нужно пашню сегодня орать», – чаще всего отвечал Ярмо- ла на мое приглашение, и я отлично знал, что он вовсе не будет «орать пашню», а проведет целый день около монопо- лии в сомнительной надежде на чье-нибудь угощение. Эта безмолвная, затаенная вражда начинала меня утомлять, и я уже подумал о том, чтобы отказаться от услуг Ярмолы, вос- пользовавшись для этого первым подходящим предлогом… Меня останавливало только чувство жалости к его огромной нищей семье, которой четыре рубля Ярмолова жалованья по- могали не умереть с голода. VII Однажды, когда я, по обыкновению, пришел перед вече- ром в избушку на курьих ножках, мне сразу бросилось в гла- за удрученное настроение духа ее обитательниц. Старуха си- дела с ногами на постели и, сгорбившись, обхватив голову руками, качалась взад и вперед и что-то невнятно бормота- ла. На мое приветствие она не обратила никакого внимания. Олеся поздоровалась со мной, как и всегда, ласково, но раз- говор у нас не вязался. По-видимому, она слушала меня рас- сеянно и отвечала невпопад. На ее красивом лице лежала тень какой-то беспрестанной внутренней заботы. – Я вижу, у вас случилось что-то нехорошее, Олеся, – ска- зал я, осторожно прикасаясь рукой к ее руке, лежавшей на скамейке. Олеся быстро отвернулась к окну, точно разглядывая там что. Она старалась казаться спокойной, но ее брови сдвину- лись и задрожали, а зубы крепко прикусили нижнюю губу. – Нет… что же у нас могло случиться особенного? – про- изнесла она глухим голосом. – Все как было, так и осталось. – Олеся, зачем ты говоришь мне неправду? Это нехорошо с твоей стороны… А я было думал, что мы с тобой совсем друзьями стали. – Право же, ничего нет… Так… свои заботы, пустячные… – Нет, Олеся, должно быть, не пустячные. Посмотри – ты сама на себя непохожа сделалась. – Это вам так кажется только. – Будь же со мной откровенна, Олеся. Не знаю, смогу ли я тебе помочь, но, может быть, хоть совет какой-нибудь дам… Ну, наконец, просто тебе легче станет, когда поделишься го- рем. – Ах, да правда, не стоит и говорить об этом, – с нетерпе- нием возразила Олеся. – Ничем вы тут нам не можете посо- бить. Старуха вдруг с небывалой горячностью вмешалась в наш разговор: – Чего ты фордыбачишься, дурочка! Тебе дело говорят, а ты нос дерешь. Точно умнее тебя и на свете-то нет никого. Позвольте, господин, я вам всю эту историю расскажу по по- рядку, – повернулась она в мою сторону. Размеры неприятности оказались гораздо значительнее, чем я мог предположить из слов гордой Олеси. Вчера вече- ром в избушку на курьих ножках заезжал местный урядник. – Сначала-то он честь честью сел и водки потребовал, – говорила Мануйлиха, – а потом и пошел и пошел. «Выбирай- ся, говорит, из хаты в двадцать четыре часа со всеми своими потрохами. Если, говорит, я в следующий раз приеду и заста- ну тебя здесь, так и знай, не миновать тебе этапного поряд- ка. При двух, говорит, солдатах отправлю тебя, анафему, на родину». А моя родина, батюшка, далекая, город Амченск… У меня там теперь и души знакомой нет, да и пачпорта наши просрочены-распросрочены, да еще к тому неисправные. Ах ты, Господи, несчастье мое! – Почему же он раньше позволял тебе жить, а только те- перь надумался? – спросил я. – Да вот поди ж ты… Брехал он что-то такое, да я, при- знаться, не поняла. Видишь, какое дело: хибарка эта, вот в которой мы живем, не наша, а помещичья. Ведь мы раньше с Олесей на селе жили, а потом… – Знаю, знаю, бабушка, слышал об этом… Мужики на те- бя рассердились… – Ну вот это самое. Я тогда у старого помещика, господи- на Абросимова, эту халупу выпросила. Ну, а теперь будто бы купил лес новый помещик и будто бы хочет он какие-то бо- лота, что ли, сушить. Только чего же я-то им помешала? – Бабушка, а может быть, все это вранье одно? – заме- тил я. – Просто-напросто уряднику «красненькую» захоте- лось получить. – Давала, родной, давала. Не бере-ет! Вот история… Чет- вертной билет давала, не берет… Куд-да тебе! Так на меня вызверился, что я уж не знала, где стою. Заладил в одну ду- шу: «Вон да вон!» Что ж мы теперь делать будем, сироты мы несчастные! Батюшка родимый, хотя бы ты нам чем помог, усовестил бы его, утробу ненасытную. Век бы, кажется, была тебе благодарна. – Бабушка! – укоризненно, с расстановкой произнесла Олеся. – Чего там – бабушка! – рассердилась старуха. – Я тебе уже двадцать пятый год – бабушка. Что же, по-твоему, с сумой лучше идти? Нет, господин, вы ее не слушайте. Уж будьте милостивы, если что можете сделать, то сделайте. Я в неопределенных выражениях обещал похлопотать, хо- тя, по правде сказать, надежды было мало. Если уж наш урядник отказывался «взять», значит, дело было слишком серьезное. В этот вечер Олеся простилась со мной холодно и, против обыкновения, не пошла меня провожать. Я видел, что самолюбивая девушка сердится на меня за мое вмеша- тельство и немного стыдится бабушкиной плаксивости. VIII Было серенькое теплое утро. Уже несколько раз прини- мался идти крупный, короткий, благодатный дождь, после которого на глазах растет молодая трава и вытягиваются но- вые побеги. После дождя на минутку выглядывало солнце, обливая радостным сверканием облитую дождем молодую, еще нежную зелень сиреней, сплошь наполнявших мой па- лисадник; громче становился задорный крик воробьев на рыхлых огородных грядках; сильнее благоухали клейкие ко- ричневые почки тополя. Я сидел у стола и чертил план лес- ной дачи, когда в комнату вошел Ярмола. – Есть врядник, – проговорил он мрачно. У меня в эту минуту совсем вылетело из головы отданное мною два дня тому назад приказание уведомить меня в слу- чае приезда урядника, и я никак не мог сразу сообразить, ка- кое отношение имеет в настоящую минуту ко мне этот пред- ставитель власти. – Что такое? – спросил я в недоумении. – Говорю, что врядник приехал, – повторил Ярмола тем же враждебным тоном, который он вообще принял со мною за последние дни. – Сейчас я видел его на плотине. Сюда едет. На улице послышалось тарахтение колес. Я поспешно бросился к окну и отворил его. Длинный, худой, шоколадно- го цвета мерин, с отвислой нижней губой и обиженной мор- дой, степенной рысцой влек высокую тряскую плетушку, с которой он был соединен при помощи одной лишь оглоб- ли, – другую оглоблю заменяла толстая веревка (злые уезд- ные языки уверяли, что урядник нарочно завел этот печаль- ный «выезд» для пресечения всевозможных нежелательных толкований). Урядник сам правил лошадью, занимая своим чудовищным телом, облеченным в серую шинель щегольско- го офицерского сукна, оба сиденья. – Мое почтение, Евпсихий Африканович! – крикнул я, высовываясь из окошка. – А-а, мое почтенье-с! Как здоровьице? – отозвался он лю- безным, раскатистым начальническим баритоном. Он сдержал мерина и, прикоснувшись выпрямленной ла- донью к козырьку, с тяжеловесной грацией наклонил вперед туловище. – Зайдите на минуточку. У меня к вам делишко одно есть. Урядник широко развел руками и затряс головой. – Не могу-с! При исполнении служебных обязанностей. Еду в Волошу на мертвое тело – утопленник-с. Но я уже знал слабые стороны Евпсихия Африкановича и потому сказал с деланным равнодушием: – Жаль, жаль… А я из экономии графа Ворцеля добыл пару таких бутылочек… – Не могу-с. Долг службы… – Мне буфетчик по знакомству продал. Он их в погребе, как детей родных, воспитывал… Зашли бы… А я вашему коньку овса прикажу дать. – Ведь вот вы какой, право, – с упреком сказал урядник. – Разве не знаете, что служба прежде всего?.. А они с чем, эти бутылки-то? Сливянка? – Какое сливянка! – махнул я рукой. – Старка, батюшка, вот что! – Мы, признаться, уж подзакусили, – с сожалением поче- сал щеку урядник, невероятно сморщив при этом лицо. Я продолжал с прежним спокойствием: – Не знаю, правда ли, но буфетчик божился, что ей двести лет. Запах – прямо как коньяк, и самой янтарной желтизны. – Эх! Что вы со мной делаете! – воскликнул в комическом отчаянии урядник. – Кто же у меня лошадь-то примет? Старки у меня действительно оказалось несколько буты- лок, хотя и не такой древней, как я хвастался, но я рас- считывал, что сила внушения прибавит ей несколько десят- ков лет… Во всяком случае, это была подлинная домаш- няя, ошеломляющая старка, гордость погреба разорившего- ся магната. (Евпсихий Африканович, который происходил из духовных, немедленно выпросил у меня бутылку на слу- чай, как он выразился, могущего произойти простудного за- болевания…) И закуска у меня нашлась гастрономическая: молодая редиска со свежим, только что сбитым маслом. – Ну-с, а дельце-то ваше какого сорта? – спросил после пятой рюмки урядник, откинувшись на спинку затрещавше- го под ним старого кресла. Я принялся излагать ему положение бедной старухи, упо- мянул про ее беспомощность и отчаяние, вскользь прошел- ся насчет ненужного формализма. Урядник слушал меня с опущенной вниз головой, методически очищая от корешков красную, упругую, ядреную редиску и пережевывая ее с ап- петитным хрустением. Изредка он быстро вскидывал на ме- ня равнодушные, мутные, до смешного маленькие и голубые глаза, но на его красной огромной физиономии я не мог ни- чего прочесть: ни сочувствия, ни сопротивления. Когда я на- конец замолчал, он только спросил: – Ну, так чего же вы от меня хотите? – Как чего? – заволновался я. – Вникните же, пожалуй- ста, в их положение. Живут две бедные, беззащитные жен- щины… – И одна из них прямо бутон садовый! – ехидно вставил урядник. – Ну уж там бутон или не бутон – это дело девятое. Но почему, скажите, вам и не принять в них участия? Будто бы вам уж так к спеху требуется их выселить? Ну хоть подожди- те немного, покамест я сам у помещика похлопочу. Чем вы рискуете, если подождете с месяц? – Как чем я рискую-с?! – взвился с кресла урядник. – По- милуйте, да всем рискую, и прежде всего службой-с. Бог его знает каков этот господин Ильяшевич, новый помещик. А может быть, каверзник-с… из таких, которые, чуть что, сей- час бумажку, перышко и доносик в Петербург-с? У нас ведь бывают и такие-с! Я попробовал успокоить расходившегося урядника: – Ну полноте, Евпсихий Африканович. Вы преувеличива- ете все это дело. Наконец что же? Ведь риск риском, а бла- годарность все-таки благодарностью. – Фью-ю-ю! – протяжно свистнул урядник и глубоко засу- нул руки в карманы шаровар. – Тоже благодарность называ- ется! Что же вы думаете, я из-за каких-нибудь двадцати пяти рублей поставлю на карту свое служебное положение? Нет- с, это вы обо мне плохо понимаете. – Да что вы горячитесь, Евпсихий Африканович? Здесь вовсе не в сумме дело, а просто так… Ну хоть по человече- ству… – По че-ло-ве-че-ству? – иронически отчеканил он каж- дый слог. – Позвольте-с, да у меня эти человеки вот где си- дят-с! Он энергично ударил себя по могучему бронзовому за- тылку, который свешивался на воротник жирной безволосой складкой. – Ну, уж это вы, кажется, слишком, Евпсихий Африкано- вич. – Ни капельки не слишком-с. «Это – язва здешних мест», по выражению знаменитого баснописца, господина Крыло- ва. Вот кто эти две дамы-с! Вы не изволили читать прекрас- ное сочинение его сиятельства князя Урусова под заглавием «Полицейский урядник»? – Нет, не приходилось. – И очень напрасно-с. Прекрасное и высоконравственное произведение. Советую на досуге ознакомиться… – Хорошо, хорошо, я с удовольствием ознакомлюсь. Но я все-таки не понимаю, какое отношение имеет эта книжка к двум бедным женщинам? – Какое? Очень прямое-с. Пункт первый (Евпсихий Аф- риканович загнул толстый, волосатый указательный палец на левой руке): «Урядник имеет неослабное наблюдение, что- бы все ходили в храм Божий с усердием, пребывая, однако, в оном без усилия…» Позвольте узнать, ходит ли эта… как ее… Мануйлиха, что ли?.. Ходит ли она когда-нибудь в цер- ковь? Я молчал, удивленный неожиданным оборотом речи. Он поглядел на меня с торжеством и загнул второй палец. – Пункт вторый: «Запрещаются повсеместно лжепред- сказания и лжепредзнаменования…» Чувствуете-с? Затем пункт третий-с: «Запрещается выдавать себя за колдуна или чародея и употреблять подобные обманы-с». Что вы на это скажете? А вдруг все это обнаружится или стороной дойдет до начальства? Кто в ответе? – Я. Кого из службы по шап- ке? – Меня. Видите, какая штукенция. Он опять уселся в кресло. Глаза его, поднятые кверху, рас- сеянно бродили по стенам комнаты, а пальцы громко бара- банили по столу. – Ну, а если я вас попрошу, Евпсихий Африканович? – начал я опять умильным тоном. – Конечно, ваши обязанно- сти сложные и хлопотливые, но ведь сердце у вас, я знаю, предоброе, золотое сердце. Что вам стоит пообещать мне не трогать этих женщин? Глаза урядника вдруг остановились поверх моей головы. – Хорошенькое у вас ружьишко, – небрежно уронил он, не переставая барабанить. – Славное ружьишко. Прошлый раз, когда я к вам заезжал и не застал дома, я все на него любовался… Чудное ружьецо! Я тоже повернул голову назад и поглядел на ружье. – Да, ружье недурное, – похвалил я. – Ведь оно старин- ное, фабрики Гастин-Реннета, я его только в прошлом году на центральное переделал. Вы обратите внимание на стволы. – Как же-с, как же-с… я на стволы-то главным образом и любовался. Великолепная вещь… Просто, можно сказать, сокровище. Наши глаза встретились, и я увидел, как в углах губ уряд- ника дрогнула легкая, но многозначительная улыбка. Я поднялся с места, снял со стены ружье и подошел с ним к Евпсихию Африкановичу. – У черкесов есть очень милый обычай дарить гостю все, что он похвалит, – сказал я любезно. – Мы с вами хотя и не черкесы, Евпсихий Африканович, но я прошу вас принять от меня эту вещь на память. Урядник для виду застыдился. – Помилуйте, такую прелесть! Нет, нет, это уже чересчур щедрый обычай! Однако мне не пришлось долго его уговаривать. Урядник принял ружье, бережно поставил его между своих колен и любовно отер чистым носовым платком пыль, осевшую на спусковой скобе. Я немного успокоился, увидев, что ружье, по крайней мере, перешло в руки любителя и знатока. Почти тотчас Евпсихий Африканович встал и заторопился ехать. – Дело не ждет, а я тут с вами забалакался, – говорил он, громко стуча о пол неналезавшими калошами. – Когда буде- те в наших краях, милости просим ко мне. – Ну, а как же насчет Мануйлихи, господин начальство? – деликатно напомнил я. – Посмотрим, увидим… – неопределенно буркнул Евпси- хий Африканович. – Я вот вас еще о чем хотел попросить… Редис у вас замечательный… – Сам вырастил. – Уд-дивительный редис! А у меня, знаете ли, моя благо- верная страшная обожательница всякой овощи. Так если бы, знаете, того… пучочек один. – С наслаждением, Евпсихий Африканович. Сочту дол- гом… Сегодня же с нарочным отправлю корзиночку. И мас- лица уж позвольте заодно… Масло у меня на редкость. – Ну, и маслица… – милостиво разрешил урядник. – А этим бабам вы дайте уж знак, что я их пока что не трону. Только пусть они ведают, – вдруг возвысил он голос, – что одним спасибо от меня не отделаются. А засим желаю здрав- ствовать. Еще раз мерси вам за подарочек и за угощение. Он по-военному пристукнул каблуками и грузной поход- кой сытого важного человека пошел к своему экипажу, око- ло которого в почтительных позах, без шапок, уже стояли сотский, сельский староста и Ярмола. |