Куприн. Рассказ Гранатовый браслет
 Скачать 2 Mb.
|
|
XI Почти целый месяц продолжалась наивная, очарователь- ная сказка нашей любви, и до сих пор вместе с прекрасным обликом Олеси живут с неувядающей силой в моей душе эти пылающие вечерние зори, эти росистые, благоухающие ландышами и медом утра, полные бодрой свежести и звон- кого птичьего гама, эти жаркие, томные, ленивые июньские дни… Ни разу ни скука, ни утомление, ни вечная страсть к бродячей жизни не шевельнулись за это время в моей душе. Я, как языческий бог или как молодое, сильное животное, наслаждался светом, теплом, сознательной радостью жизни и спокойной, здоровой, чувственной любовью. Старая Мануйлиха стала после моего выздоровления так несносно брюзглива, встречала меня с такой откровенной злобой и, покамест я сидел в хате, с таким шумным ожесто- чением двигала горшками в печке, что мы с Олесей предпо- чли сходиться каждый вечер в лесу… И величественная зе- леная прелесть бора, как драгоценная оправа, украшала на- шу безмятежную любовь. Каждый день я все с большим удивлением находил, что Олеся – эта выросшая среди леса, не умеющая даже читать девушка – во многих случаях жизни проявляет чуткую де- ликатность и особенный, врожденный такт. В любви – в пря- мом, грубом ее смысле – всегда есть ужасные стороны, со- ставляющие мученье и стыд для нервных, художественных натур. Но Олеся умела избегать их с такой наивной целомуд- ренностью, что ни разу ни одно дурное сравнение, ни один циничный момент не оскорбили нашей связи. Между тем приближалось время моего отъезда. Соб- ственно говоря, все мои служебные обязанности в Перебро- де были уже покончены, и я умышленно оттягивал срок мо- его возвращения в город. Я еще ни слова не говорил об этом Олесе, боясь даже представить себе, как она примет мое из- вещение о необходимости уехать. Вообще я находился в за- труднительном положении. Привычка пустила во мне слиш- ком глубокие корни. Видеть ежедневно Олесю, слышать ее милый голос и звонкий смех, ощущать нежную прелесть ее ласки – стало для меня больше чем необходимостью. В ред- кие дни, когда ненастье мешало нам встречаться, я чувство- вал себя точно потерянным, точно лишенным чего-то само- го главного, самого важного в моей жизни. Всякое занятие казалось мне скучным, лишним, и все мое существо стре- милось в лес, к теплу, к свету, к милому привычному лицу Олеси. Мысль жениться на Олесе все чаще и чаще приходила мне в голову. Сначала она лишь изредка представлялась мне как возможный, на крайний случай, честный исход из наших от- ношений. Одно лишь обстоятельство пугало и останавлива- ло меня: я не смел даже воображать себе, какова будет Олеся, одетая в модное платье, разговаривающая в гостиной с жена- ми моих сослуживцев, исторгнутая из этой очаровательной рамки старого леса, полного легенд и таинственных сил. Но чем ближе подходило время моего отъезда, тем боль- ший ужас одиночества и большая тоска овладевали мною. Решение жениться с каждым днем крепло в моей душе, и под конец я уже перестал видеть в нем дерзкий вызов обще- ству. «Женятся же хорошие и ученые люди на швейках, на горничных, – утешал я себя, – и живут прекрасно и до кон- ца дней своих благословляют судьбу, толкнувшую их на это решение. Не буду же я несчастнее других, в самом деле?» Однажды в середине июня, под вечер, я, по обыкновению, ожидал Олесю на повороте узкой лесной тропинки между кустами цветущего боярышника. Я еще издали узнал легкий, быстрый шум ее шагов. – Здравствуй, мой родненький, – сказала Олеся, обнимая меня и тяжело дыша. – Заждался небось? А я насилу-насилу вырвалась… Все с бабушкой воевала. – До сих пор не утихла? – Куда там! «Ты, говорит, пропадешь из-за него… Нате- шится он тобою вволю, да и бросит. Не любит он тебя во- все…» – Это она про меня так? – Про тебя, милый… Ведь я все равно ни одному ее сло- вечку не верю. – А она все знает? – Не скажу наверно… кажется, знает. Я с ней, впрочем, об этом ничего не говорю – сама догадывается. Ну, да что об этом думать… Пойдем. Она сорвала ветку боярышника с пышным гнездом белых цветов и воткнула себе в волосы. Мы медленно пошли по тропинке, чуть розовевшей на вечернем солнце. Я еще прошлой ночью решил во что бы то ни стало вы- сказаться в этот вечер. Но странная робость отяжеляла мой язык. Я думал: если я скажу Олесе о моем отъезде и об же- нитьбе, то поверит ли она мне? Не покажется ли ей, что я своим предложением только уменьшаю, смягчаю первую боль наносимой раны? «Вот как дойдем до того клена с обо- дранным стволом, так сейчас же и начну», – назначил я себе мысленно. Мы равнялись с кленом, и я, бледнея от волне- ния, уже переводил дыхание, чтобы начать говорить, но вне- запно моя смелость ослабевала, разрешаясь нервным, болез- ненным биением сердца и холодом во рту. «Двадцать семь – мое феральное число, – думал я несколько минут спустя, – досчитаю до двадцати семи, и тогда!..» И я принимался счи- тать в уме, но когда доходил до двадцати семи, то чувство- вал, что решимость еще не созрела во мне. «Нет, – говорил я себе, – лучше уж буду продолжать считать до шестидесяти, – это составит как раз целую минуту, – и тогда непременно, непременно…» – Что такое сегодня с тобой? – спросила вдруг Олеся. – Ты думаешь о чем-то неприятном. Что с тобой случилось? Тогда я заговорил, но заговорил каким-то самому мне противным тоном, с напускной, неестественной небрежно- стью, точно дело шло о самом пустячном предмете. – Действительно, есть маленькая неприятность… ты уга- дала, Олеся… Видишь ли, моя служба здесь окончена, и ме- ня начальство вызывает в город. Мельком, сбоку я взглянул на Олесю и увидел, как сбежа- ла краска с ее лица и как задрожали ее губы. Но она не отве- тила мне ни слова. Несколько минут я молча шел с ней ря- дом. В траве громко кричали кузнечики, и откуда-то издале- ка доносился однообразный напряженный скрип коростеля. – Ты, конечно, и сама понимаешь, Олеся, – опять начал я, – что мне здесь оставаться неудобно и негде да, наконец, и службой пренебрегать нельзя… – Нет… что же… тут и говорить нечего, – отозвалась Оле- ся как будто бы спокойно, но таким глухим, безжизненным голосом, что мне стало жутко. – Если служба, то, конечно… надо ехать… Она остановилась около дерева и оперлась спиною об его ствол, вся бледная, с бессильно упавшими вдоль тела рука- ми, с жалкой, мучительной улыбкой на губах. Ее бледность испугала меня. Я кинулся к ней и крепко сжал ее руки. – Олеся… что с тобой? Олеся… милая!.. – Ничего… извините меня… это пройдет. Так… голова закружилась… Она сделала над собой усилие и прошла вперед, не отни- мая у меня своей руки. – Олеся, ты теперь обо мне дурно подумала, – сказал я с упреком. – Стыдно тебе! Неужели и ты думаешь, что я мо- гу уехать, бросив тебя? Нет, моя дорогая. Я потому и начал этот разговор, что хочу сегодня же пойти к твоей бабушке и сказать ей, что ты будешь моей женой. Совсем неожиданно для меня, Олесю почти не удивили мои слова. – Твоей женой? – Она медленно и печально покачала го- ловой. – Нет, Ванечка, милый, это невозможно! – Почему же, Олеся? Почему? – Нет, нет… Ты и сам понимаешь, что об этом смешно и думать. Ну какая я тебе жена на самом деле? Ты барин, ты умный, образованный, а я? Я и читать не умею, и куда ступить не знаю. Ты одного стыда из-за меня не оберешься… – Это все глупости, Олеся! – возразил я горячо. – Ты че- рез полгода сама себя не узнаешь. Ты не подозреваешь да- же, сколько в тебе врожденного ума и наблюдательности. Мы с тобой вместе прочитаем много хороших книжек, познако- мимся с добрыми, умными людьми, мы с тобой весь широ- кий свет увидим, Олеся… Мы до старости, до самой смерти будем идти рука об руку, вот как теперь идем, и не стыдить- ся, а гордиться тобой я буду и благодарить тебя!.. На мою пылкую речь Олеся ответила мне признательным пожатием руки, но продолжала стоять на своем. – Да разве это одно?.. Может быть, ты еще не знаешь?.. Я никогда не говорила тебе… Ведь у меня отца нет… Я неза- конная… – Перестань, Олеся… Это меньше всего меня останавли- вает. Что мне за дело до твоей родни, если ты сама для ме- ня дороже отца и матери, дороже целого мира? Нет, все это мелочи, все это пустые отговорки!.. Олеся с тихой, покорной лаской прижалась плечом к мо- ему плечу. – Голубчик… Лучше бы ты вовсе об этом не начинал раз- говора… Ты молодой, свободный… Неужели у меня хватило бы духу связать тебя по рукам и по ногам на всю жизнь?.. Ну, а если тебе потом другая понравится? Ведь ты меня тогда возненавидишь, проклянешь тот день и час, когда я согла- силась пойти за тебя. Не сердись, мой дорогой! – с мольбой воскликнула она, видя по моему лицу, что мне неприятны эти слова. – Я не хочу тебя обидеть. Я ведь только о твоем счастье думаю. Наконец, ты позабыл про бабушку. Ну посу- ди сам, разве хорошо будет с моей стороны ее одну оставить? – Что ж… и бабушке у нас место найдется. (Признаться, мысль о бабушке меня сильно покоробила.) А не захочет она у нас жить, так во всяком городе есть такие дома… они на- зываются богадельнями… где таким старушкам дают и по- кой, и уход внимательный… – Нет, что ты! Она из леса никуда не пойдет. Она людей боится. – Ну, так ты уж сама придумывай, Олеся, как лучше. Тебе придется выбирать между мной и бабушкой. Но только знай одно – что без тебя мне и жизнь будет противна. – Солнышко мое! – с глубокой нежностью произнесла Олеся. – Уж за одни твои слова спасибо тебе… Отогрел ты мое сердце… Но все-таки замуж я за тебя не пойду… Луч- ше уж я так пойду с тобой, если не прогонишь… Только не спеши, пожалуйста, не торопи меня. Дай мне денька два, я все это хорошенько обдумаю… И с бабушкой тоже нужно поговорить. – Послушай, Олеся, – спросил я, осененный новой догад- кой. – А может быть, ты опять… церкви боишься? Пожалуй, что с этого вопроса и надо было начать. Почти ежедневно спорил я с Олесей, стараясь разубедить ее в мни- мом проклятии, тяготеющем над ее родом вместе с облада- нием чародейными силами. В сущности, в каждом русском интеллигенте сидит немножко развивателя. Это у нас в кро- ви, это внедрено нам всей русской беллетристикой послед- них десятилетий. Почем знать? Если бы Олеся глубоко веро- вала, строго блюла посты и не пропускала ни одного церков- ного служения, – весьма возможно, что тогда я стал бы иро- низировать (но только слегка, ибо я всегда был верующим человеком) над ее религиозностью и развивать в ней крити- ческую пытливость ума. Но она с твердой и наивной убеж- денностью исповедовала свое общение с темными силами и свое отчуждение от Бога, о котором она даже боялась гово- рить. Напрасно я покушался поколебать суеверие Олеси. Все мои логические доводы, все мои иной раз грубые и злые на- смешки разбивались об ее покорную уверенность в свое та- инственное роковое призвание. – Ты боишься церкви, Олеся? – повторил я. Она молча наклонила голову. – Ты думаешь, что Бог не примет тебя? – продолжал я с возрастающей горячностью. – Что у него не хватит для тебя милосердия? У того, который, повелевая миллионами анге- лов, сошел, однако, на землю и принял ужасную, позорную смерть для избавления всех людей? У того, кто не погнушал- ся раскаянием самой последней женщины и обещал разбой- нику-убийце, что он сегодня же будет с ним в раю?.. Все это было уже не ново Олесе в моем толковании, но на этот раз она даже и слушать меня не стала. Она быстрым движением сбросила с себя платок и, скомкав его, бросила мне в лицо. Началась возня. Я старался отнять у нее цветок боярышника. Сопротивляясь, она упала на землю и увлекла меня за собою, радостно смеясь и протягивая мне свои рас- крытые частым дыханием, влажные милые губы… Поздно ночью, когда мы простились и уже разошлись на довольно большое расстояние, я вдруг услышал за собою го- лос Олеси: – Ванечка! Подожди минутку… Я тебе что-то скажу! Я повернулся и пошел к ней навстречу. Олеся поспешно подбежала ко мне. На небе уже стоял тонкий серебряный за- зубренный серп молодого месяца, и при его бледном свете я увидел, что глаза Олеси полны крупных невылившихся слез. – Олеся, о чем ты? – спросил я тревожно. Она схватила мои руки и стала их целовать поочередно. – Милый… какой ты хороший! Какой ты добрый! – гово- рила она дрожащим голосом. – Я сейчас шла и подумала: как ты меня любишь!.. И знаешь, мне ужасно хочется сделать те- бе что-нибудь очень, очень приятное. – Олеся… Девочка моя славная, успокойся… – Послушай, скажи мне, – продолжала она, – ты бы очень был доволен, если бы я когда-нибудь-пошла в церковь? Толь- ко правду, истинную правду скажи. Я задумался. У меня вдруг мелькнула в голове суеверная мысль: а не случится ли от этого какого-нибудь несчастья? – Что же ты молчишь? Ну, говори скорее, был бы ты этому рад или тебе все равно? – Как тебе сказать, Олеся? – начал я с запинкой. – Ну да, пожалуй, мне это было бы приятно. Я ведь много раз гово- рил тебе, что мужчина может не верить, сомневаться, даже смеяться, наконец. Но женщина… женщина должна быть на- божна без рассуждений. В той простой и нежной доверчи- вости, с которой она отдает себя под защиту Бога, я всегда чувствую что-то трогательное, женственное и прекрасное. Я замолчал. Олеся тоже не отзывалась, притаившись го- ловой около моей груди. – А зачем ты меня об этом спросила? – полюбопытствовал я. Она вдруг встрепенулась. – Так себе… Просто спросила… Ты не обращай внима- ния. Ну, до свидания, милый. Приходи же завтра. Она скрылась. Я еще долго глядел в темноту, прислушива- ясь к частым, удалявшимся от меня шагам. Вдруг внезапный ужас предчувствия охватил меня. Мне неудержимо захоте- лось побежать вслед за Олесей, догнать ее и просить, умо- лять, даже требовать, если нужно, чтобы она не шла в цер- ковь. Но я сдержал свой неожиданный порыв и даже – пом- ню, – пускаясь в дорогу, проговорил вслух: – Кажется, вы сами, дорогой мой Ванечка, заразились суе- верием. О, Боже мой! Зачем я не послушался тогда смутного вле- чения сердца, которое – я теперь, безусловно, верю в это! – никогда не ошибается в своих быстрых тайных предчувстви- ях? XII На другой день после этого свидания пришелся как раз праздник Св. Троицы, выпавший в этом году на день вели- комученика Тимофея, когда, по народным сказаниям, быва- ют знамения перед неурожаем. Село Переброд в церковном отношении считалось приписным, то есть в нем хотя и бы- ла своя церковь, но отдельно священника при ней не полага- лось, а наезжал изредка, постом и по большим праздникам, священник села Волчьего. Мне в этот день необходимо было съездить по служебным делам в соседнее местечко, и я отправился туда часов в во- семь утра, еще по холодку, верхом. Для разъездов я давно уже купил себе небольшого жеребчика лет шести-семи, про- исходившего из местной неказистой породы, но очень лю- бовно и тщательно выхоленного прежним владельцем, уезд- ным землемером. Лошадь звали Таранчиком. Я сильно при- вязался к этому милому животному, с крепкими, тонень- кими, точеными ножками, с косматой челкой, из-под кото- рой сердито и недоверчиво выглядывали огненные глазки, с крепкими, энергично сжатыми губами. Масти он был до- вольно редкой и смешной: весь серый, мышастый, и только по крупу у него шли пестрые, белые и черные пятна. Мне пришлось проезжать через все село. Большая зеле- ная площадь, идущая от церкви до кабака, была сплошь за- нята длинными рядами телег, в которых с женами и детьми приехали на праздник крестьяне окрестных деревень: Во- лоши, Зульни и Печаловки. Между телегами сновали люди. Несмотря на ранний час и строгие постановления, между ни- ми уже замечались пьяные (водкой по праздникам и в ночное время торговал потихоньку бывший шинкарь Сруль). Утро было безветренное, душное. В воздухе парило, и день обе- щал быть нестерпимо жарким. На раскаленном и точно по- дернутом серебристой пылью небе не показывалось ни одно- го облачка. Справив все, что мне нужно было в местечке, я переку- сил на скорую руку в заезжем доме фаршированной еврей- ской щукой, запил ее прескверным, мутным пивом и отпра- вился домой. Но, проезжая мимо кузницы, я вспомнил, что у Таранчика давно уже хлябает подкова на левой передней, и остановился, чтобы перековать лошадь. Это заняло у ме- ня еще часа полтора времени, так что, когда я подъезжал к перебродской околице, было уже между четырьмя и пятью часами пополудни. Вся площадь кишмя кишела пьяным, галдящим народом. Ограду и крыльцо кабака буквально запрудили, толкая и да- вя друг друга, покупатели; перебродские крестьяне переме- шались с приезжими, рассевшись на траве, в тени повозок. Повсюду виднелись запрокинутые назад головы и поднятые вверх бутылки. Трезвых уже не было ни одного человека. Общее опьянение дошло до того предела, когда мужик на- чинает бурно и хвастливо преувеличивать свой хмель, ко- гда все движения его приобретают расслабленную и грузную размашистость, когда вместо того, например, чтобы утвер- дительно кивнуть головой, он оседает вниз всем туловищем, сгибает колени и, вдруг потеряв устойчивость, беспомощно пятится назад. Ребятишки возились и визжали тут же, под ногами лошадей, равнодушно жевавших сено. В ином месте баба, сама еле держась на ногах, с плачем и руганью тащила домой за рукав упиравшегося, безобразно пьяного мужа… В тени забора густая кучка, человек в двадцать мужиков и баб, тесно обсела слепого лирника, и его дрожащий, гнуса- вый тенор, сопровождаемый звенящим монотонным жужжа- нием инструмента, резко выделялся из сплошного гула тол- пы. Еще издали услышал я знакомые слова «думки»: Ой зийшла зоря, тай вечерняя Над Почаевым стала. Ой вышло вийско турецкое, Як та черная хмара… Дальше в этой думке рассказывается о том, как турки, не осилив Почаевской лавры приступом, порешили взять ее хитростью. С этой целью они послали, как будто бы в дар монастырю, огромную свечу, начиненную порохом. Привез- ли эту свечу на двенадцати парах волов, и обрадованные мо- нахи уже хотели возжечь ее перед иконой Почаевской Божи- ей матери, но Бог не допустил совершиться злодейскому за- мыслу. А приснилося старшему чтецу: Той свичи не брати, Вывезти еи в чистое поле, Сокирами зрубати. И вот иноки Вывезлы еи в чистое поле, Стали еи рубати, Кули и патроны на вси стороны Сталы – геть! – раскидати… Невыносимо жаркий воздух, казалось, весь был насыщен отвратительным смешанным запахом перегоревшей водки, лука, овчинных тулупов, крепкой махорки-бакуна и испаре- ний грязных человеческих тел. Пробираясь осторожно меж- ду людьми и с трудом удерживая мотавшего головой Таран- чика, я не мог не заметить, что со всех сторон меня прово- жали бесцеремонные, любопытные и враждебные взгляды. Против обыкновения, ни один человек не снял шапки, но шум как будто бы утих при моем появлении. Вдруг где-то в самой середине толпы раздался пьяный, хриплый выкрик, который я, однако, ясно не расслышал, но в ответ на него раз- дался сдержанный хохот. Какой-то женский голос стал испу- ганно урезонивать горлана: – Тише ты, дурень… Чего орешь! Услышит… – А что мне, что услышит? – продолжал задорно мужик. – Что же он мне, начальство, что ли? Он только в лесу у сво- ей…. Омерзительная, длинная, ужасная фраза повисла в воз- духе вместе со взрывом неистового хохота. Я быстро повер- нул назад лошадь и судорожно сжал рукоятку нагайки, охва- ченный той безумной яростью, которая ничего не видит, ни о чем не думает и ничего не боится. И вдруг странная, бо- лезненная, тоскливая мысль промелькнула у меня в голове: «Все это уже происходило когда-то, много, много лет тому назад в моей жизни… Так же горячо палило солнце… Так же была залита шумящим, возбужденным народом огромная площадь… Так же обернулся я назад в припадке бешеного гнева… Но где это было? Когда? Когда?..» Я опустил нагай- ку и галопом поскакал к дому. Ярмола, медленно вышедший из кухни, принял у меня ло- шадь и сказал грубо: – Там, паныч, у вас в комнате сидит из Мариновской эко- номии приказчик. Мне почудилось, что он хочет еще что-то прибавить, очень важное для меня и неприятное, мне показалось даже, что по лицу его скользнуло беглое выражение злой насмеш- ки. Я нарочно задержался в дверях и с вызовом оглянулся на Ярмолу. Но он уже, не глядя на меня, тащил за узду ло- шадь, которая вытягивала вперед шею и осторожно пересту- пала ногами. В моей комнате я застал конторщика соседнего имения – Никиту Назарыча Мищенку. Он был в сером пиджачке с огромными рыжими клетками, в узких брючках васильково- го цвета и в огненно-красном галстуке, с припомаженным пробором посередине головы, весь благоухающий персид- ской сиренью. Увидев меня, он вскочил со стула и принялся расшаркиваться, не кланяясь, а как-то ломаясь в пояснице, с улыбкой, обнажавшей бледные десны обеих челюстей. – Имею честь кланяться, – любезно тараторил Никита На- зарыч. – Очень приятно увидеться… А я уж тут жду вас с самой обедни. Давно я вас видел, даже соскучился за вами. Что это вы к нам никогда не заглянете? Наши степаньские барышни даже смеются с вас. И вдруг, подхваченный внезапным воспоминанием, он разразился неудержимым хохотом. – Вот, я вам скажу, потеха-то была сегодня! – воскликнул он, давясь и прыская. – Ха-ха-ха-ха… Я даже боки рвал со смеху!.. – Что такое? Что за потеха? – грубо спросил я, не скрывая своего неудовольствия. – После обедни скандал здесь произошел, – продолжал Никита Назарыч, прерывая свою речь залпами хохота. – Перебродские дивчата… Нет, ей-богу, не выдержу… Пере- бродские дивчата поймали здесь на площади ведьму… То есть, конечно, они ее ведьмой считают по своей мужицкой необразованности… Ну, и задали же они ей встряску!.. Хо- тели дегтем вымазать, да она вывернулась как-то, утекла… Страшная догадка блеснула у меня в уме. Я бросился к конторщику и, не помня себя от волнения, крепко вцепился рукой в его плечо. – Что вы говорите! – закричал я неистовым голосом. – Да перестаньте же ржать, черт вас подери! Про какую ведьму вы говорите? Он вдруг сразу перестал смеяться и выпучил на меня круглые, испуганные глаза. – Я… я… право, не знаю-с, – растерянно залепетал он. – Кажется, какая-то Самуйлиха… Мануйлиха… или… Поз- вольте… Дочка какой-то Мануйлихи?.. Тут что-то такое бол- тали мужики, но я, признаться, не запомнил. Я заставил его рассказать мне по порядку все, что он ви- дел и слышал. Он говорил нелепо, несвязно, путаясь в по- дробностях, и я каждую минуту перебивал его нетерпели- выми расспросами и восклицаниями, почти бранью. Из его рассказа я понял очень мало и только месяца два спустя вос- становил всю последовательность этого проклятого события со слов его очевидицы, жены казенного лесничего, которая в тот день также была у обедни. Мое предчувствие не обмануло меня. Олеся переломила свою боязнь и пришла в церковь; хотя она поспела только к середине службы и стала в церковных сенях, но ее приход был тотчас же замечен всеми находившимися в церкви кре- стьянами. Всю службу женщины перешептывались и огля- дывались назад. Однако Олеся нашла в себе достаточно силы, чтобы до- стоять до конца обедню. Может быть, она не поняла насто- ящего значения этих враждебных взглядов, может быть, из гордости пренебрегла ими. Но когда она вышла из церкви, то у самой ограды ее со всех сторон обступила кучка баб, становившаяся с каждой минутой все больше и больше и все теснее сдвигавшаяся вокруг Олеси. Сначала они только молча и бесцеремонно разглядывали беспомощную, пугли- во озиравшуюся по сторонам девушку. Потом посыпались грубые насмешки, крепкие слова, ругательства, сопровожда- емые хохотом, потом отдельные восклицания слились в об- щий пронзительный бабий гвалт, в котором ничего нельзя было разобрать и который еще больше взвинчивал нервы расходившейся толпы. Несколько раз Олеся пыталась прой- ти сквозь это живое ужасное кольцо, но ее постоянно от- талкивали опять на середину. Вдруг визгливый старушечий голос заорал откуда-то позади толпы: «Дегтем ее вымазать, стерву!» (Известно, что в Малороссии мазанье дегтем даже ворот того дома, где живет девушка, сопряжено для нее с ве- личайшим, несмываемым позором.) Почти в ту же минуту над головами беснующихся баб появилась мазница с дегтем и кистью, передаваемая из рук в руки. Тогда Олеся в припадке злобы, ужаса и отчаяния броси- лась на первую попавшуюся из своих мучительниц так стре- мительно, что сбила ее с ног. Тотчас же на земле закипела свалка, и десятки тел смешались в одну общую кричащую массу. Но Олесе прямо каким-то чудом удалось выскольз- нуть из этого клубка, и она опрометью побежала по доро- ге – без платка, с растерзанной в лохмотья одеждой, из-под которой во многих местах было видно голое тело. Вслед ей вместе с бранью, хохотом и улюлюканьем полетели камни. Однако погнались за ней только немногие, да и те сейчас же отстали… Отбежав шагов на пятьдесят, Олеся остановилась, повернула к озверевшей толпе свое бледное, исцарапанное, окровавленное лицо и крикнула так громко, что каждое ее слово было слышно на площади: – Хорошо же!.. Вы еще у меня вспомните это! Вы еще все наплачетесь досыта! Эта угроза, как мне потом передавала та же очевидица событий, была произнесена с такой страстной ненавистью, таким решительным, пророческим тоном, что на мгновение вся толпа как будто бы оцепенела, но только на мгновение, потому что тотчас же раздался новый взрыв брани. Повторяю, что многие подробности этого происшествия я узнал гораздо позднее. У меня не хватило сил и терпения дослушать до конца рассказ Мищенки. Я вдруг вспомнил, что Ярмола, наверно, не успел еще расседлать лошадь, и, не сказав изумленному конторщику ни слова, поспешно вышел на двор. Ярмола действительно еще водил Таранчика вдоль забора. Я быстро взнуздал лошадь, затянул подпруги и объ- ездом, чтобы опять не пробираться сквозь пьяную толпу, по- скакал в лес. |