Куприн. Рассказ Гранатовый браслет
 Скачать 2 Mb.
|
|
III Дня через три потеплело. Однажды утром, очень рано, Ярмола вошел в мою комнату и заявил небрежно: – Нужно ружья почистить, паныч. – А что? – спросил я, потягиваясь под одеялом. – Заяц ночью сильно походил: следов много. Может, пой- дем на пановку? Я видел, что Ярмоле не терпится скорее пойти в лес, но он скрывает это страстное желание охотника под напускным равнодушием. Действительно, в передней уже стояла его од- ностволка, от которой не ушел еще ни один бекас, несмотря на то что вблизи дула она была украшена несколькими оло- вянными заплатами, наложенными в тех местах, где ржавчи- на и пороховые газы проели железо. Едва войдя в лес, мы тотчас же напали на заячий след: две лапки рядом и две позади, одна за другой. Заяц вышел на дорогу, прошел по ней сажен двести и сделал с дороги огромный прыжок в сосновый молодняк. – Ну, теперь будем обходить его, – сказал Ярмола. – Как дал столба, так тут сейчас и ляжет. Вы, паныч, идите… – Он задумался, соображая по каким-то ему одному извест- ным приметам, куда меня направить. – …Вы идите до старой корчмы. А я его обойду от Замлына. Как только собака его выгонит, я буду гукать вам. И он тотчас же скрылся, точно нырнул в густую чащу мел- кого кустарника. Я прислушался. Ни один звук не выдал его браконьерской походки, ни одна веточка не треснула под его ногами, обутыми в лыковые постолы. Я неторопливо дошел до старой корчмы – нежилой, раз- валившейся хаты, и стал на опушке хвойного леса, под вы- сокой сосной с прямым голым стволом. Было так тихо, как только бывает в лесу зимою в безветренный день. Нависшие на ветвях пышные комья снега давили их книзу, придавая им чудесный, праздничный и холодный вид. По временам срывалась с вершины тоненькая веточка, и чрезвычайно яс- но слышалось, как она, падая, с легким треском задевала за другие ветви. Снег розовел на солнце и синел в тени. Мной овладело тихое очарование этого торжественного, холодного безмолвия, и мне казалось, что я чувствую, как время мед- ленно и бесшумно проходит мимо меня… Вдруг далеко, в самой чаще, раздался лай Рябчика – ха- рактерный лай собаки, идущей за зверем: тоненький, за- ливчатый и нервный, почти переходящий в визг. Тотчас же услышал я и голос Ярмолы, кричавшего с ожесточением вслед собаке: «У – бый! У – бый!», первый слог – протяжным резким фальцетом, а второй – отрывистой басовой нотой (я только много времени спустя дознался, что этот охотничий полесский крик происходит от глагола «убивать»). Мне казалось, судя по направлению лая, что собака гонит влево от меня, и я торопливо побежал через полянку, чтобы перехватить зверя. Но не успел я сделать и двадцати шагов, как огромный серый заяц выскочил из-за пня и, как будто бы не торопясь, заложив назад длинные уши, высокими, редки- ми прыжками перебежал через дорогу и скрылся в молод- няке. Следом за ним стремительно вылетел Рябчик. Увидев меня, он слабо махнул хвостом, торопливо куснул несколько раз зубами снег и опять погнал зайца. Ярмола вдруг так же бесшумно вынырнул из чащи. – Что же вы, паныч, не стали ему на дороге? – крикнул он и укоризненно зачмокал языком. – Да ведь далеко было… больше двухсот шагов. Видя мое смущение, Ярмола смягчился. – Ну, ничего… Он от нас не уйдет. Идите на Ириновский шлях, – он сейчас туда выйдет. Я пошел по направлению Ириновского шляха и уже через минуты две услыхал, что собака опять гонит где-то недале- ко от меня. Охваченный охотничьим волнением, я побежал, держа ружье наперевес, сквозь густой кустарник, ломая вет- ви и не обращая внимания на их жестокие удары. Я бежал так довольно долго и уже стал задыхаться, как вдруг лай со- баки прекратился. Я пошел тише. Мне казалось, что если я буду идти все прямо, то непременно встречусь с Ярмолой на Ириновском шляху. Но вскоре я убедился, что во время мо- его бега, огибая кусты и пни и совсем не думая о дороге, я за- блудился. Тогда я начал кричать Ярмоле. Он не откликался. Между тем машинально я шел все дальше. Лес редел по- немногу, почва опускалась и становилась кочковатой. След, оттиснутый на снегу моей ногой, быстро темнел и наливал- ся водой. Несколько раз я уже проваливался по колена. Мне приходилось перепрыгивать с кочки на кочку; в покрывав- шем их густом буром мху ноги тонули, точно в мягком ковре. Кустарник скоро совсем окончился. Передо мной было большое круглое болото, занесенное снегом, из-под белой пелены которого торчали редкие кочки. На противополож- ном конце болота, между деревьями, выглядывали белые стены какой-то хаты. «Вероятно, здесь живет ириновский лесник, – подумал я. – Надо зайти и расспросить у него до- рогу». Но дойти до хаты было не так-то легко. Каждую минуту я увязал в трясине. Сапоги мои набрали воды и при каждом шаге громко хлюпали; становилось невмочь тянуть их за со- бою. Наконец я перебрался через это болото, взобрался на ма- ленький пригорок и теперь мог хорошо рассмотреть хату. Это даже была не хата, а именно сказочная избушка на ку- рьих ножках. Она не касалась полом земли, а была построена на сваях, вероятно, ввиду половодья, затопляющего весною весь Ириновский лес. Но одна сторона ее от времени осела, и это придавало избушке хромой и печальный вид. В окнах недоставало нескольких стекол; их заменяли какие-то гряз- ные ветошки, выпиравшиеся горбом наружу. Я нажал на клямку и отворил дверь. В хате было очень темно, а у меня, после того как я долго глядел на снег, ходи- ли перед глазами фиолетовые круги; поэтому я долго не мог разобрать, есть ли кто-нибудь в хате. – Эй, добрые люди, кто из вас дома? – спросил я громко. Около печки что-то завозилось. Я подошел поближе и увидал старуху, сидевшую на полу. Перед ней лежала огром- ная куча куриных перьев. Старуха брала отдельно каждое пе- ро, сдирала с него бородку и клала пух в корзину, а стержни бросала прямо на землю. «Да ведь это – Мануйлиха, ириновская ведьма», – мельк- нуло у меня в голове, едва я только повнимательнее вглядел- ся в старуху. Все черты бабы-яги, как ее изображает народ- ный эпос, были налицо: худые щеки, втянутые внутрь, пере- ходили внизу в острый, длинный, дряблый подбородок, по- чти соприкасавшийся с висящим вниз носом; проваливший- ся беззубый рот беспрестанно двигался, точно пережевывая что-то; выцветшие, когда-то голубые глаза, холодные, круг- лые, выпуклые, с очень короткими красными веками, гляде- ли, точно глаза невиданной зловещей птицы. – Здравствуй, бабка! – сказал я как можно приветливее. – Тебя уж не Мануйлихой ли зовут? В ответ что-то заклокотало и захрипело в груди у старухи; потом из ее беззубого, шамкающего рта вырвались странные звуки, то похожие на задыхающееся карканье старой вороны, то вдруг переходившие в сиплую обрывающуюся фистулу: – Прежде, может, и Мануйлихой звали добрые люди… А теперь зовут зовуткой, а величают уткой. Тебе что надо-то? – спросила она недружелюбно и не прекращая своего однооб- разного занятия. – Да вот, бабушка, заблудился я. Может, у тебя молоко найдется? – Нет молока, – сердито отрезала старуха. – Много вас по лесу ходит… Всех не напоишь, не накормишь… – Ну, бабушка, неласковая же ты до гостей. – И верно, батюшка: совсем неласковая. Разносолов для вас не держим. Устал – посиди, никто тебя из хаты не гонит. Знаешь, как в пословице говорится: «Приходите к нам на завалинке посидеть, у нашего праздника звона послушать, а обедать к вам мы и сами догадаемся». Так-то вот… Эти обороты речи сразу убедили меня, что старуха дей- ствительно пришлая в этом крае; здесь не любят и не пони- мают хлесткой, уснащенной редкими словцами речи, кото- рой так охотно щеголяет краснобай-северянин. Между тем старуха, продолжая механически свою работу, все еще бор- мотала что-то себе под нос, но все тише и невнятнее. Я раз- бирал только отдельные слова, не имевшие между собой ни- какой связи: «Вот тебе и бабушка Мануйлиха… А кто та- кой – неведомо… Лета-то мои не маленькие… Ногами его- зит, стрекочит, сокочит – чистая сорока…» Я некоторое время молча прислушивался, и внезапная мысль, что передо мною сумасшедшая женщина, вызвала у меня ощущение брезгливого страха. Однако я успел осмотреться вокруг себя. Большую часть избы занимала огромная облупившаяся печка. Образов в пе- реднем углу не было. По стенам, вместо обычных охотников с зелеными усами и фиолетовыми собаками и портретов ни- кому не ведомых генералов, висели пучки засушенных трав, связки сморщенных корешков и кухонная посуда. Ни совы, ни черного кота я не заметил, но зато с печки два рябых со- лидных скворца глядели на меня с удивленным и недовер- чивым видом. – Бабушка, а воды-то у вас, по крайней мере, можно на- питься? – спросил я, возвышая голос. – А вон, в кадке, – кивнула головой старуха. Вода отзывала болотной ржавчиной. Поблагодарив стару- ху (на что она не обратила ни малейшего внимания), я спро- сил ее, как мне выйти на шлях. Она вдруг подняла голову, поглядела на меня пристально своими холодными, птичьими глазами и забормотала тороп- ливо: – Иди, иди… Иди, молодец, своей дорогой. Нечего тут те- бе делать. Хорош гость в гостинку… Ступай, батюшка, сту- пай… Мне действительно ничего больше не оставалось, как уй- ти. Но вдруг мне пришло в голову попытать последнее сред- ство, чтобы хоть немного смягчить суровую старуху. Я вынул из кармана новый серебряный четвертак и протянул его Ма- нуйлихе. Я не ошибся: при виде денег старуха зашевелилась, глаза ее раскрылись еще больше, и она потянулась за моне- той двоими скрюченными, узловатыми, дрожащими пальца- ми. – Э, нет, бабка Мануйлиха, даром не дам, – поддразнил я ее, пряча монету. – Ну-ка, погадай мне. Коричневое сморщенное лицо колдуньи собралось в недо- вольную гримасу. Она, по-видимому, колебалась и нереши- тельно глядела на мой кулак, где были зажаты деньги. Но жадность взяла верх. – Ну, ну, пойдем, что ли, пойдем, – прошамкала она, с трудом подымаясь с полу. – Никому я не ворожу теперь, ка- сатик… Забыла… Стара стала, глаза не видят. Только для тебя разве. Держась за стену, сотрясаясь на каждом шагу сгорблен- ным телом, она подошла к столу, достала колоду бурых, рас- пухших от времени карт, стасовала их и придвинула ко мне. – Сыми-ка… Левой ручкой сыми… От сердца… Поплевав на пальцы, она начала раскладывать кабалу. Карты падали на стол с таким звуком, как будто бы они были сваляны из теста, и укладывались в правильную восьмико- нечную звезду. Когда последняя карта легла рубашкой вверх на короля, Мануйлиха протянула ко мне руку. – Позолоти, барин хороший… Счастлив будешь, богат бу- дешь… – запела она попрошайническим, чисто цыганским тоном. Я сунул ей приготовленную монету. Старуха проворно, по-обезьяньи, спрятала ее за щеку. – Большой интерес тебе выходит через дальнюю дорогу, – начала она привычной скороговоркой. – Встреча с бубновой дамой и какой-то приятный разговор в важном доме. Вско- рости получишь неожиданное известие от трефового коро- ля. Падают тебе какие-то хлопоты, а потом опять падают ка- кие-то небольшие деньги. Будешь в большой компании, пьян будешь… Не так чтобы очень сильно, а все-таки выходит тебе выпивка. Жизнь твоя будет долгая. Если в шестьдесят семь лет не умрешь, то… Вдруг она остановилась, подняла голову, точно к чему-то прислушиваясь. Я тоже насторожился. Чей-то женский го- лос, свежий, звонкий и сильный, пел, приближаясь к хате. Я тоже узнал слова грациозной малорусской песенки: Ой чи цвит, чи не цвит Калиноньку ломит. Ой чи сон, чи не сон Головоньку клонит. – Ну иди, иди теперь, соколик, – тревожно засуетилась старуха, отстраняя меня рукой от стола. – Нечего тебе по чу- жим хатам околачиваться. Иди, куда шел… Она даже ухватила меня за рукав моей куртки и тянула к двери. Лицо ее выражало какое-то звериное беспокойство. Голос, певший песню, вдруг оборвался совсем близко око- ло хаты, громко звякнула железная клямка, и в просвете быстро распахнувшейся двери показалась рослая смеющая- ся девушка. Обеими руками она бережно поддерживала по- лосатый передник, из которого выглядывали три крошечных птичьих головки с красными шейками и черными блестящи- ми глазенками. – Смотри, бабушка, зяблики опять за мною увязались, – воскликнула она, громко смеясь, – посмотри, какие смеш- ные… Голодные совсем. А у меня, как нарочно, хлеба с со- бой не было. Но, увидев меня, она вдруг замолчала и вспыхнула густым румянцем. Ее тонкие черные брови недовольно сдвинулись, а глаза с вопросом обратились на старуху. – Вот барин зашел… Пытает дорогу, – пояснила стару- ха. – Ну, батюшка, – с решительным видом обернулась она ко мне, – будет тебе прохлаждаться. Напился водицы, пого- ворил да пора и честь знать. Мы тебе не компания… – Послушай, красавица, – сказал я девушке. – Покажи мне, пожалуйста, дорогу на Ириновский шлях, а то из ваше- го болота во веки веков не выберешься. Должно быть, на нее подействовал мягкий, просительный тон, который я придал этим словам. Она бережно посадила на печку, рядом со скворцами, своих зябликов, бросила на лавку скинутую уже короткую свитку и молча вышла из хаты. Я последовал за ней. – Это у тебя все ручные птицы? – спросил я, догоняя де- вушку. – Ручные, – ответила она отрывисто и даже не взглянув на меня. – Ну вот, глядите, – сказала она, останавливаясь у плетня. – Видите тропочку, вон, вон, между соснами-то? Видите? – Вижу… – Идите по ней все прямо. Как дойдете до дубовой колоды, повернете налево. Так прямо, все лесом, лесом и идите. Тут сейчас вам и будет Ириновский шлях. В то время когда она вытянутой правой рукой показыва- ла мне направление дороги, я невольно залюбовался ею. В ней не было ничего похожего на местных «дивчат», лица ко- торых под уродливыми повязками, прикрывающими сверху лоб, а снизу рот и подбородок, носят такое однообразное, испуганное выражение. Моя незнакомка, высокая брюнет- ка лет около двадцати – двадцати пяти, держалась легко и стройно. Просторная белая рубаха свободно и красиво об- вивала ее молодую, здоровую грудь. Оригинальную красоту ее лица, раз его увидев, нельзя было позабыть, но трудно бы- ло, даже привыкнув к нему, его описать. Прелесть его заклю- чалась в этих больших, блестящих, темных глазах, которым тонкие, надломленные посредине брови придавали неуло- вимый оттенок лукавства, властности и наивности; в смуг- ло-розовом тоне кожи, в своевольном изгибе губ, из которых нижняя, несколько более полная, выдавалась вперед с реши- тельным и капризным видом. – Неужели вы не боитесь жить одни в такой глуши? – спро- сил я, остановившись у забора. Она равнодушно пожала плечами. – Чего же нам бояться? Волки сюда не заходят. – Да разве волки одни… Снегом вас занести может, пожар может случиться… И мало ли что еще. Вы здесь одни, вам и помочь никто не успеет. – И слава Богу! – махнула она пренебрежительно рукой. – Как бы нас с бабкой вовсе в покое оставили, так лучше бы было, а то… – А то что? – Много будете знать, скоро состаритесь, – отрезала она. – Да вы сами-то кто будете? – спросила она тревожно. Я догадался, что, вероятно, и старуха и эта красавица бо- ятся каких-нибудь утеснений со стороны «предержащих», и поспешил ее успокоить: – О! Ты, пожалуйста, не тревожься. Я не урядник, не пи- сарь, не акцизный, словом – я никакое начальство. – Нет, вы правду говорите? – Даю тебе честное слово. Ей-богу, я самый посторонний человек. Просто приехал сюда погостить на несколько меся- цев, а там и уеду. Если хочешь, я даже никому не скажу, что был здесь и видел вас. Ты мне веришь? Лицо девушки немного прояснилось. – Ну, значит, коль не врете, так правду говорите. А вы как: раньше об нас слышали или сами зашли? – Да я и сам не знаю, как тебе сказать… Слышать-то я слышал, положим, и даже хотел когда-нибудь забрести к вам, а сегодня зашел случайно – заблудился… Ну, а теперь скажи, чего вы людей боитесь? Что они вам злого делают? Она поглядела на меня с испытующим недоверием. Но со- весть у меня была чиста, и я, не сморгнув, выдержал этот пристальный взгляд. Тогда она заговорила с возрастающим волнением: – Плохо нам от них приходится… Простые люди еще ни- чего, а вот начальство… Приедет урядник – тащит, прие- дет становой – тащит. Да еще прежде, чем взять-то, над баб- кой надругается: ты, говорят, ведьма, чертовка, каторжни- ца… Эх! Да что и говорить! – А тебя не трогают? – сорвался у меня неосторожный во- прос. Она с надменной самоуверенностью повела головой снизу вверх, и в ее сузившихся глазах мелькнуло злое торжество… – Не трогают… Один раз сунулся ко мне землемер ка- кой-то… Поласкаться ему, видишь, захотелось… Так, долж- но быть, и до сих пор не забыл, как я его приласкала. В этих насмешливых, но своеобразно гордых словах про- звучало столько грубой независимости, что я невольно поду- мал: «Однако недаром ты выросла среди полесского бора, – с тобой и впрямь опасно шутить». – А мы разве трогаем кого-нибудь! – продолжала она, про- никаясь ко мне все большим доверием. – Нам и людей не надо. Раз в год только схожу я в местечко купить мыла да соли… Да вот еще бабушке чаю, – чай она у меня любит. А то хоть бы и вовсе никого не видеть. – Ну, я вижу, вы с бабушкой людей не жалуете… А мне можно когда-нибудь зайти на минуточку? Она засмеялась, и – как странно, как неожиданно изме- нилось ее красивое лицо! Прежней суровости в нем и сле- да не осталось: оно вдруг сделалось светлым, застенчивым, детским. – Да что у нас вам делать? Мы с бабкой скучные… Что ж, заходите, пожалуй, коли вы и впрямь добрый человек. Толь- ко вот что… вы уж если когда к нам забредете, так без ружья лучше… – Ты боишься? – Чего мне бояться? Ничего я не боюсь. – И в ее голосе опять послышалась уверенность в своей силе. – А только не люблю я этого. Зачем бить пташек или вот зайцев тоже? Ни- кому они худого не делают, а жить им хочется так же, как и нам с вами. Я их люблю: они маленькие, глупые такие… Ну, однако, до свидания, – заторопилась она, – не знаю, как величать-то вас по имени… Боюсь, бабка браниться станет. И она легко и быстро побежала в хату, наклонив вниз го- лову и придерживая руками разбившиеся от ветра волосы. – Постой, постой! – крикнул я. – Как тебя зовут-то? Уж будем знакомы как следует. Она остановилась на мгновение и обернулась ко мне. – Аленой меня зовут… По-здешнему – Олеся. Я вскинул ружье на плечи и пошел по указанному мне на- правлению. Поднявшись на небольшой холмик, откуда начи- налась узкая, едва заметная лесная тропинка, я оглянулся. Красная юбка Олеси, слегка колеблемая ветром, еще видне- лась на крыльце хаты, выделяясь ярким пятном на ослепи- тельно белом, ровном фоне снега. Через час после меня пришел домой Ярмола. По своей обычной неохоте к праздному разговору, он ни слова не спросил меня о том, как и где я заблудился. Он только сказал как будто бы вскользь: – Там… я зайца на кухню занес… жарить будем или по- шлете кому-нибудь? – А ведь ты не знаешь, Ярмола, где я был сегодня? – сказал я, заранее представляя себе удивление полесовщика. – Отчего же мне не знать? – грубо проворчал Ярмола. – Известно, к ведьмакам ходили… – Как же ты узнал это? – А почему же мне не узнать? Слышу, что вы голоса не подаете, ну я и вернулся на ваш след… Эх, паныыч! – при- бавил он с укоризненной досадой. – Не следовает вам таки- ми делами заниматься… Грех!.. |