Куприн. Рассказ Гранатовый браслет
 Скачать 2 Mb.
|
|
Глава XXXI. Напутствие Форма одежды визитная, она же – бальная: темно-зеле- новатый, длинный, ниже колен, сюртук, брюки навыпуск, с туго натянутыми штрипками, на плечах – золотые круглые эполеты… какая красота. Но при такой форме необходимо, по уставу, надевать сверху летнее серое пальто, а жара сто- ит неописуемая, все тело и лицо – в поту. Суконная, еще не размякшая, не разносившаяся материя давит на жестких уг- лах, трет ворсом шею и жмет при каждом движении. Но зато какой внушительный, победоносный воинский вид! Первым долгом необходимо пойти на Тверскую улицу и прогуляться мимо генерал-губернаторского дворца, где по обеим сторонам подъезда стоят, как львы, на ефрейторском карауле два великана-гренадера. Они еще издали встречают Александрова готовно растаращенными глазами и, за четы- ре шага, одновременно, прием в прием, такт в такт, звук в звук, великолепно отдают ему винтовками честь по-ефрей- торски. Он же, держа руку под козырек и проходя с важной неторопливостью, смотрит каждому по очереди в лицо взо- ром гордым и милостивым. И кажется ему в этот миг, что бронзовый генерал Скобелев, сидящий на вздыбленном ко- не посредине Тверской площади, тихо произносит: – Эх. Такого бы мне славного обер-офицера в мою желез- ную дивизию, да на войну. Но это наслаждение слишком коротко, надо его повто- рить. Александров идет в кондитерскую Филиппова, съеда- ет пирожок с вареньем и возвращается только что пройден- ным путем, мимо тех же чудесных гренадеров. И на этот раз он ясно видит, что они, отдавая честь, не могут удержать на своих лицах добрых улыбок: приязни и поощрения. А теперь – к матери. Ему стыдно и радостно видеть, как она то смеется, то плачет и совсем не трогает персикового варенья на имбире. «Ведь подумать – Алешенька, друг мой, в животе ты у меня был, и вдруг какой настоящий офицер, с усами и саблей». И тут же сквозь слезы она вспоминает ста- рые-престарые песни об офицерах, созданные куда раньше Севастопольской кампании. Офицерик просто душка, Только ростом не велик. Ах, усы его и шпоры, Вы с ума меня свели. – А то еще, Алеша, один куплет. Мы его под гросфатер пели, – был такой старинный модный танец: Вот за офицером Бежит мамзель. Ее вся цель, Чтоб он в нее влюбился, Чтоб он на ней женился. Но офицер Ее не замечает И только удирает Во весь карьер. И опять она обнимает Алешину голову и мочит ее стар- ческими слезами. – Поедем завтра в Троице-Сергиевскую лавру, Алеша. За- кажем молебен угоднику. Через три дня, в десять часов пополудни, Александров входит в училищную канцелярию, с трудом отыскав ее в ла- биринтах белого здания. Седой казначей выдавал прогонные деньги молодым подпоручикам, длинным гусем ожидающим своей очереди. Расчет производился на старинный образец: хотя теперь все губернские и уездные большие города давно уже были объединены друг с другом железной дорогой, но прогоны платились, как за почтовую езду, по три лошади на персону с надбавкой на харчи, разница между почтой и ва- гоном давала довольно большую сумму. Вероятно, это был чей-то замаскированный подарок молодым подпоручикам. Выдав офицеру деньги и попросив его расписаться, каз- начей говорил каждому: – Его превосходительство господин начальник училища просит зайти к нему на квартиру ровно в час. Он имеет нечто сказать господам офицерам, но повторяю со слов генерала, что это не приказание, а предложение. Счастливого пути-с. Благодарю покорно. Александров пришел в училище натощак, и теперь ему хватило времени, чтобы сбегать на Арбатскую площадь и там, не торопясь, закусить. Когда же он вернулся и подошел к помещению, занимаемому генералом Анчутиным, то пе- чаль и стыд охватили его. Из двухсот приглашенных моло- дых офицеров не было и половины. – Что же другие? – спросил он в недоумении. Но ему ни- кто не ответил. Кто-то поглядел на часы и сказал: – Еще пять минут осталось. Подождем, что ли. Но в эту минуту дверь широко раскрылась, и денщик в мундире Ростовского полка, в белых лайковых перчатках сказал: – Пожалуйте, ваши благородия. Его превосходительство изволят вас ожидать в гостиной комнате. Соблаговолите сле- довать за мною. Офицеры стали вслед за ним подыматься во второй этаж, немного смущенные малым количеством, немного подав- ленные всегдашней, привычной робостью перед каменным изваянием. Генерал принял их стоя, вытянутый во весь свой громад- ный рост. Гостиная его была пуста и проста, как келия схим- ника. Украшали ее только большие, развешанные по стенам портреты Тотлебена, Корнилова, Скобелева, Радецкого, Тер- Гукасова, Кауфмана и Черняева, все с личными надписями. Анчутин холодно и спокойно оглядел бывших юнкеров и начал говорить (Александров сразу схватил, что сиплый его голос очень походит на голос коршевского артиста Ро- щина-Инсарова, которого он считал величайшим актером в мире). – Господа офицеры, – сказал Анчутин, – очень скоро вы разъедетесь по своим полкам. Начнете новую, далеко не лег- кую жизнь. Обыкновенно в полку в мирное время бывает не менее семидесяти пяти господ офицеров – большое, очень большое общество. Но уже давно известно, что всюду, где большое количество людей долго занято одним и тем же де- лом, где интересы общие, где все разговоры уже переговоре- ны, где конец занимательности и начало равнодушной скуки, как, например, на кораблях в кругосветном рейсе, в полках, в монастырях, в тюрьмах, в дальних экспедициях и так далее и так далее, – там, увы, неизбежно заводится самый отвра- тительный грибок – сплетня, борьба с которым необычайно трудна и даже невозможна. Так вот вам мой единственный рецепт против этой гнусной тли. Когда придет к тебе товарищ и скажет: «А вот я вам какую сногсшибательную новость расскажу про товарища X.», – то ты спроси его: «А вы отважитесь рассказать эту новость в глаза этого самого господина?» И если он ответит: «Ах нет, этого вы ему, пожалуйста, не передавайте, это секрет», – то- гда громко и ясно ответьте ему: «Потрудитесь эту новость оставить при себе. Я не хочу ее слушать». Закончив это короткое напутствие, Анчутин сказал сип- лым, но тяжелым, как железо, голосом: – Вы свободны, господа офицеры. Доброго пути и хоро- шей службы. Прощайте. Господа офицеры поневоле отвесили ему ермоловские придворные глубокие поклоны и вышли на цыпочках. На воздухе ни один из них не сказал другому ни слова, но завет Анчутина остался навсегда в их умах с такой твердо- стью, как будто он вырезан алмазом по сердолику. <1932> Олеся Повесть I Мой слуга, повар и спутник по охоте – полесовщик Ярмо- ла вошел в комнату, согнувшись под вязанкой дров, сбросил ее с грохотом на пол и подышал на замерзшие пальцы. – У, какой ветер, паныч, на дворе, – сказал он, садясь на корточки перед заслонкой. – Нужно хорошо в грубке прото- пить. Позвольте запалочку, паныч. – Значит, завтра на зайцев не пойдем, а? Как ты думаешь, Ярмола? – Нет… не можно… слышите, какая завируха. Заяц те- перь лежит и – а ни мур-мур… Завтра и одного следа не уви- дите. Судьба забросила меня на целых шесть месяцев в глухую деревушку Волынской губернии, на окраину Полесья, и охо- та была единственным моим занятием и удовольствием. Признаюсь, в то время, когда мне предложили ехать в дерев- ню, я вовсе не думал так нестерпимо скучать. Я поехал даже с радостью. «Полесье… глушь… лоно природы… простые нравы… первобытные натуры, – думал я, сидя в вагоне, – со- всем незнакомый мне народ, со странными обычаями, свое- образным языком… и уж, наверно, какое множество поэти- ческих легенд, преданий и песен!» А я в то время (расска- зывать, так все рассказывать) уж успел тиснуть в одной ма- ленькой газетке рассказ с двумя убийствами и одним само- убийством и знал теоретически, что для писателей полезно наблюдать нравы. Но… или перебродские крестьяне отличались какою-то особенной, упорной несообщительностью, или я не умел взяться за дело, – отношения мои с ними ограничивались только тем, что, увидев меня, они еще издали снимали шап- ки, а поравнявшись со мной, угрюмо произносили: «Гай буг», что должно было обозначать: «Помогай Бог». Когда же я пробовал с ними разговориться, то они глядели на меня с удивлением, отказывались понимать самые простые вопро- сы и всё порывались целовать у меня руки – старый обычай, оставшийся от польского крепостничества. Книжки, какие у меня были, я все очень скоро перечитал. От скуки – хотя это сначала казалось мне неприятным – я сделал попытку познакомиться с местной интеллигенцией в лице ксендза, жившего за пятнадцать верст, находившегося при нем «пана органиста», местного урядника и конторщика соседнего имения из отставных унтер-офицеров, но ничего из этого не вышло. Потом я пробовал заняться лечением перебродских жите- лей. В моем распоряжении были: касторовое масло, карбол- ка, борная кислота, йод. Но тут, помимо моих скудных све- дений, я наткнулся на полную невозможность ставить диа- гнозы, потому что признаки болезни у всех моих пациентов были всегда одни и те же: «в середине болит» и «ни есть, ни пить не можу». Приходит, например, ко мне старая баба. Вытерев со сму- щенным видом нос указательным пальцем правой руки, она достает из-за пазухи пару яиц, причем на секунду я вижу ее коричневую кожу, и кладет их на стол. Затем она начинает ловить мои руки, чтобы запечатлеть на них поцелуй. Я прячу руки и убеждаю старуху: «Да полно, бабка… оставь… я не поп… мне этого не полагается… Что у тебя болит?» – В середине у меня болит, панычу, в самой что ни на есть середине, так что даже ни пить, ни есть не можу. – Давно это у тебя сделалось? – А я знаю? – отвечает она также вопросом. – Так и печет и печет. Ни пить, ни есть не можу. И сколько я ни бьюсь, более определенных признаков бо- лезни не находится. – Да вы не беспокойтесь, – посоветовал мне однажды кон- торщик из унтеров, – сами вылечатся. Присохнет, как на со- баке. Я, доложу вам, только одно лекарство употребляю – нашатырь. Приходит ко мне мужик. «Что тебе?» – «Я, гово- рит, больной»… Сейчас же ему под нос склянку нашатыр- ного спирту. «Нюхай!» Нюхает… «Нюхай еще… сильнее!..» Нюхает… «Что, легче?» – «Як будто полегшало…» – «Ну, так и ступай с Богом». К тому же мне претило это целование рук (а иные так пря- мо падали в ноги и изо всех сил стремились облобызать мои сапоги). Здесь сказывалось вовсе не движение признательно- го сердца, а просто омерзительная привычка, привитая века- ми рабства и насилия. И я только удивлялся тому же самому конторщику из унтеров и уряднику, глядя, с какой невозму- тимой важностью суют они в губы мужикам свои огромные красные лапы… Мне оставалась только охота. Но в конце января наступи- ла такая погода, что и охотиться стало невозможно. Каждый день дул страшный ветер, а за ночь на снегу образовывался твердый, льдистый слой наста, по которому заяц пробегал, не оставляя следов. Сидя взаперти и прислушиваясь к вою ветра, я тосковал страшно. Понятно, я ухватился с жадно- стью за такое невинное развлечение, как обучение грамоте полесовщика Ярмолы. Началось это, впрочем, довольно оригинально. Я однажды писал письмо и вдруг почувствовал, что кто-то стоит за моей спиной. Обернувшись, я увидел Ярмолу, подошедшего, как и всегда, беззвучно в своих мягких лаптях. – Что тебе, Ярмола? – спросил я. – Да вот дивлюсь, как вы пишете. Вот бы мне так… Нет, нет… не так, как вы, – смущенно заторопился он, видя, что я улыбаюсь… – Мне бы только мое фамилие… – Зачем это тебе? – удивился я… (Надо заметить, что Яр- мола считается самым бедным и самым ленивым мужиком во всем Переброде; жалованье и свой крестьянский зарабо- ток он пропивает; таких плохих волов, как у него, нет нигде в окрестности. По моему мнению, ему-то уж ни в каком случае не могло понадобиться знание грамоты.) Я еще раз спросил с сомнением: – Для чего же тебе надо уметь писать фамилию? – А видите, какое дело, паныч, – ответил Ярмола необык- новенно мягко, – ни одного грамотного нет у нас в деревне. Когда гумагу какую нужно подписать, или в волости дело, или что… никто не может… Староста печать только кладет, а сам не знает, что в ней напечатано… То хорошо было бы для всех, если бы кто умел расписаться. Такая заботливость Ярмолы – заведомого браконьера, беспечного бродяги, с мнением которого никогда даже не по- думал бы считаться сельский сход, – такая заботливость его об общественном интересе родного села почему-то растро- гала меня. Я сам предложил давать ему уроки. И что же это была за тяжкая работа – все мои попытки выучить его созна- тельному чтению и письму! Ярмола, знавший в совершен- стве каждую тропинку своего леса, чуть ли не каждое дере- во, умевший ориентироваться днем и ночью в каком угодно месте, различавший по следам всех окрестных волков, зай- цев и лисиц, – этот самый Ярмола никак не мог представить себе, почему, например, буквы «м» и «а» вместе составляют «ма». Обыкновенно над такой задачей он мучительно разду- мывал минут десять, а то и больше, причем его смуглое ху- дое лицо с впалыми черными глазами, все ушедшее в жест- кую черную бороду и большие усы, выражало крайнюю сте- пень умственного напряжения. – Ну скажи, Ярмола, – «ма». Просто только скажи – «ма», – приставал я к нему. – Не гляди на бумагу, гляди на меня, вот так. Ну, говори – «ма»… Тогда Ярмола глубоко вздыхал, клал на стол указку и про- износил грустно и решительно: – Нет… не могу… – Как же не можешь? Это же ведь так легко. Скажи про- сто-напросто – «ма», вот как я говорю. – Нет… не могу, паныч… забыл… Все методы, приемы и сравнения разбивались об эту чу- довищную непонятливость. Но стремление Ярмолы к про- свещению вовсе не ослабевало. – Мне бы только мою фамилию! – застенчиво упрашивал он меня. – Больше ничего не нужно. Только фамилию: Яр- мола Попружук – и больше ничего. Отказавшись окончательно от мысли выучить его разум- ному чтению и письму, я стал учить его подписываться ме- ханически. К моему великому удивлению, этот способ ока- зался наиболее доступным Ярмоле, так что к концу второго месяца мы уже почти осилили фамилию. Что же касается до имени, то его ввиду облегчения задачи мы решили совсем отбросить. По вечерам, окончив топку печей, Ярмола с нетерпением дожидался, когда я позову его. – Ну, Ярмола, давай учиться, – говорил я. Он боком подходил к столу, облокачивался на него лок- тями, просовывал между своими черными, заскорузлыми, несгибающимися пальцами перо и спрашивал меня, подняв кверху брови: – Писать? – Пиши. Ярмола довольно уверенно чертил первую букву – «П» (эта буква у нас носила название: «два стояка и сверху перекладина»); потом он смотрел на меня вопросительно. – Что ж ты не пишешь? Забыл? – Забыл… – досадливо качал головой Ярмола. – Эх, какой ты! Ну, ставь колесо. – А-а! Колесо, колесо!.. Знаю… – оживлялся Ярмола и старательно рисовал на бумаге вытянутую вверх фигуру, весьма похожую очертаниями на Каспийское море. Окон- чивши этот труд, он некоторое время молча любовался им, наклоняя голову то на левый, то на правый бок и щуря гла- за, – Что же ты стал? Пиши дальше. Минуты две он размышлял и потом робко спрашивал: – Так же, как первая? – Верно. Пиши. Так мало-помалу мы добрались до последней буквы – «к» (твердый знак мы отвергли), которая была у нас извест- на как «палка, а посередине палки кривуля хвостом набок». – А что вы думаете, панычу, – говорил иногда Ярмола, окончив свой труд и глядя на него с любовной гордостью, – если бы мне еще месяцев с пять или шесть поучиться, я бы совсем хорошо знал. Как вы скажете? II Ярмола сидел на корточках перед заслонкой, перемеши- вая в печке уголья, а я ходил взад и вперед по диагонали мо- ей комнаты. Из всех двенадцати комнат огромного помещи- чьего дома я занимал только одну, бывшую диванную. Дру- гие стояли запертыми на ключ, и в них неподвижно и торже- ственно плесневела старинная штофная мебель, диковинная бронза и портреты XVIII столетия. Ветер за стенами дома бесился, как старый, озябший го- лый дьявол. В его реве слышались стоны, визг и дикий смех. Метель к вечеру расходилась еще сильнее. Снаружи кто-то яростно бросал в стекла окон горсти мелкого сухого снега. Недалекий лес роптал и гудел с непрерывной, затаенной, глу- хой угрозой… Ветер забирался в пустые комнаты и в печные воющие трубы, и старый дом, весь расшатанный, дырявый, полу- развалившийся, вдруг оживлялся странными звуками, к ко- торым я прислушивался с невольной тревогой. Вот точно вздохнуло что-то в белой зале, вздохнуло глубоко, прерыви- сто, печально. Вот заходили и заскрипели где-то далеко вы- сохшие гнилые половицы под чьими-то тяжелыми и бесшум- ными шагами. Чудится мне затем, что рядом с моей комна- той, в коридоре, кто-то осторожно и настойчиво нажимает на дверную ручку и потом, внезапно разъярившись, мчится по всему дому, бешено потрясая всеми ставнями и дверь- ми, или, забравшись в трубу, скулит так жалобно, скучно и непрерывно, то поднимая все выше, все тоньше свой голос, до жалобного визга, то опуская его вниз, до звериного рыча- нья. Порою бог весть откуда врывался этот страшный гость и в мою комнату, пробегал внезапным холодом у меня по спи- не и колебал пламя лампы, тускло светившей под зеленым бумажным, обгоревшим сверху абажуром. На меня нашло странное, неопределенное беспокойство. Вот, думалось мне, сижу я глухой и ненастной зимней ночью в ветхом доме, среди деревни, затерявшейся в лесах и сугро- бах, в сотнях верст от городской жизни, от общества, от жен- ского смеха, от человеческого разговора… И начинало мне представляться, что годы и десятки лет будет тянуться этот ненастный вечер, будет тянуться вплоть до моей смерти, и так же будет реветь за окнами ветер, так же тускло будет го- реть лампа под убогим зеленым абажуром, так же тревожно буду ходить я взад и вперед по моей комнате, так же будет сидеть около печки молчаливый, сосредоточенный Ярмола – странное, чуждое мне существо, равнодушное ко всему на свете: и к тому, что у него дома в семье есть нечего, и к буше- ванию ветра, и к моей неопределенной, разъедающей тоске. Мне вдруг нестерпимо захотелось нарушить это томи- тельное молчание каким-нибудь подобием человеческого го- лоса, и я спросил: – Как ты думаешь, Ярмола, откуда это сегодня такой ве- тер? – Ветер? – отозвался Ярмола, лениво подымая голову. – А паныч разве не знает? – Конечно, не знаю. Откуда же мне знать? – И вправду не знаете? – оживился вдруг Ярмола. – Это я вам скажу, – продолжал он с таинственным оттенком в го- лосе, – это я вам скажу: чи ведьмака народилась, чи ведьмак веселье справляет. – Ведьмака – это колдунья по-вашему? – А так, так… колдунья. Я с жадностью накинулся на Ярмолу. «Почем знать, – думал я, – может быть, сейчас же мне удастся выжать из него какую-нибудь интересную историю, связанную с вол- шебством, с зарытыми кладами, с вовкулаками?..» – Ну, а у вас здесь, на Полесье, есть ведьмы? – спросил я. – Не знаю… Может, есть, – ответил Ярмола с прежним равнодушием и опять нагнулся к печке. – Старые люди го- ворят, что были когда-то… Может, и неправда… Я сразу разочаровался. Характерной чертой Ярмолы была упорная несловоохотливость, и я уж не надеялся добиться от него ничего больше об этом интересном предмете. Но, к мо- ему удивлению, он вдруг заговорил с ленивой небрежностью и как будто бы обращаясь не ко мне, а к гудевшей печке: – Была у нас лет пять тому назад такая ведьма… Только ее хлопцы с села прогнали! – Куда же они ее прогнали? – Куда!.. Известно, в лес… Куда же еще? И хату ее слома- ли, чтобы от того проклятого кубла и щепок не осталось… А саму ее вывели за вышницы и по шее. – За что же так с ней обошлись? – Вреда от нее много было: ссорилась со всеми, зелье под хаты подливала, закрутки вязала в жите… Один раз просила она у нашей молодицы злот (пятнадцать копеек). Та ей го- ворит: «Нет у меня злота, отстань». – «Ну, добре, говорит, будешь ты помнить, как мне злотого не дала…» И что же вы думаете, панычу: с тех самых пор стало у молодицы дитя бо- леть. Болело, болело, да и совсем умерло. Вот тогда хлопцы ведьмаку и прогнали, пусть ей очи повылазят… – Ну, а где же теперь эта ведьмака? – продолжал я любо- пытствовать. – Ведьмака? – медленно переспросил, по своему обыкно- вению, Ярмола. – А я знаю? – Разве у нее не осталось в деревне какой-нибудь родни? – Нет, не осталось. Да она чужая была, из кацапок чи из цыганок… Я еще маленьким хлопцем был, когда она пришла к нам на село. И девочка с ней была: дочка или внучка… Обеих прогнали… – А теперь к ней разве никто не ходит: погадать там или зелья какого-нибудь попросить? – Бабы бегают, – пренебрежительно уронил Ярмола. – Ага! Значит, все-таки известно, где она живет? – Я не знаю… Говорят люди, что где-то около Бисова Кута она живет… Знаете – болото, что за Ириновским шляхом. Так вот в этом болоте она и сидит, трясьця ее матери! «Ведьма живет в каких-нибудь десяти верстах от моего дома… настоящая, живая, полесская ведьма!» Эта мысль сразу заинтересовала и взволновала меня. – Послушай, Ярмола, – обратился я к полесовщику, – а как бы мне с ней познакомиться, с этой ведьмой? – Тьфу! – сплюнул с негодованием Ярмола. – Вот еще доб- ро нашли. – Добро или недобро, а я к ней все равно пойду. Как толь- ко немного потеплеет, сейчас же и отправлюсь. Ты меня, ко- нечно, проводишь? Ярмолу так поразили последние слова, что он даже вско- чил с полу. – Я?! – воскликнул он с негодованием. – А и ни за что! Пусть оно там Бог ведает что, а я не пойду. – Ну вот, глупости, пойдешь. – Нет, панычу, не пойду, ни за что не пойду… Чтобы я?! – опять воскликнул он, охваченный новым наплывом возму- щения. – Чтобы я пошел до ведьмачьего кубла? Да пусть ме- ня Бог боронит. И вам не советую, паныч. – Как хочешь… а я все-таки пойду. Мне очень любопытно на нее посмотреть. – Ничего там нет любопытного, – пробурчал Ярмола, с сердцем захлопывая печную дверку. Час спустя, когда он, уже убрав самовар и напившись в темных сенях чаю, собирался идти домой, я спросил: – Как зовут эту ведьму? – Мануйлиха, – ответил Ярмола с грубой мрачностью. Он хотя и не высказывал никогда своих чувств, но, кажет- ся, сильно ко мне привязался; привязался за нашу общую страсть к охоте, за мое простое обращение, за помощь, кото- рую я изредка оказывал его вечно голодающей семье, а глав- ным образом за то, что я один на всем свете не корил его пьянством, чего Ярмола терпеть не мог. Поэтому моя реши- мость познакомиться с ведьмой привела его в отвратитель- ное настроение духа, которое он выразил только усиленным сопением да еще тем, что, выйдя на крыльцо, из всей силы ударил ногой в бок свою собаку – Рябчика. Рябчик отчаянно завизжал и отскочил в сторону, но тотчас же побежал вслед за Ярмолой, не переставая скулить. |