Куприн. Рассказ Гранатовый браслет
 Скачать 2 Mb.
|
|
Глава XXVII. Топография Июнь переваливает за вторую половину. Лагерная жизнь начинает становиться тяжелой для юнкеров. Стоят непо- движные, удручающе жаркие дни. По ночам непрестанные зарницы молчаливыми голубыми молниями бегают по чер- ным небесам над Ходынским полем. Нет покоя ни днем, ни ночью от тоскливой истомы. Души и тела жаждут грозы с проливным дождем. Последние лагерные работы идут к концу. Младший курс еще занят глазомерными съемками. Труд не тяжелый: при- близительный, свободный и даже веселый. Это совсем не то, что топографические точные съемки с кипрегелем-дально- мером, над которыми каждый день корпят и потеют юнкера старшего курса, готовые на днях чудесным образом превра- титься в настоящих, взаправдашних господ офицеров. – Это тебе не фунт изюма съесть, а инструментальная съемка, – озверело говорит, направляя визирную трубку на веху, загоревший, черный, как цыган, уставший Жданов, ра- ботающий в одной партии с Александровым, – и это тоже те- бе не мутовку облизать. Так-то, друзья мои. Жутко приходится и Александрову. Для него вопрос о балле, который он получит за топографию, есть вопрос того: выйдет он из училища по первому или по второму разряду. А это – великая разница. Во-первых: при будущем разборе вакансий чем выше общий средний балл у юнкера, тем раз- нообразнее и богаче предстоит ему выбор места службы. А во-вторых – старшинство в чине. Каждый подпоручик, явив- шийся в свой полк со свидетельством первого разряда, ста- новится в списках выше всех других подпоручиков, произ- веденных в этом году. И высокий чин поручика будет следо- вать ему в первую очередь, года через три или четыре. Это ли не поводы великой важности и глубочайшей серьезности? Но вся задача – в том суровом условии, что для первого разряда надо во что бы то ни стало иметь в среднем счете по всем предметам никак не менее круглых девяти баллов; жестокий и суровый минимум! Вот тут-то у Александрова и гнездится досадная, про- клятая нехватка. Все у него ладно, во всех научных дис- циплинах хорошие отметки: по тактике, военной админи- страции, артиллерии, химии, военной истории, высшей ма- тематике, теоретической топографии, по военному правове- дению, по французскому и немецкому языкам, по знанию военных уставов и по гимнастике. Но горе с одним лишь предметом: с военной фортификацией. По ней всего-навсе- го шесть баллов, последняя удовлетворительная отметка. Ох уж этот полковник, военный инженер Колосов, холодный че- ловек, ни разу не улыбнувшийся на лекциях, ни разу не ска- завший ни одного простого человеческого слова, молчали- вый тиран, лепивший безмолвно, с каменным лицом, губи- тельные двойки, единицы и даже уничтожающие нули! Из-за его чертовской шестерки средний балл у Александрова чуть- чуть не дотягивает до девяти, не хватает всего каких-то трех девятых. Мозговатый в арифметике товарищ Бутынский вы- числил точно: – Если ты, Александров, умудришься получить за топо- графическую съемку десять баллов, то первый разряд будет у тебя как в кармане. Ну-ка, напрягись, молодой обер-офицер. * * * Съемки происходят вокруг огромного села Всехсвятско- го, на его крестьянских полях, выгонах, дорогах, оврагах и рощицах. Каждое утро, часов в пять, старшие юнкера наспех пьют чай с булкой; захвативши завтрак в полевые сумки, идут партиями на места своих работ, которые будут длить- ся часов до семи вечера, до той поры, когда уставшие глаза начинают уже не так четко различать издали показательные приметы. Тогда время возвращаться в лагери, чтобы до обе- да успеть вымыться или выкупаться. Внизу, за лагерной ли- нией, в крутом овраге, выстроена для юнкеров просторная и глубокая купальня, всегда доверху полная живой, бегучей ключевой водой, в которой температура никогда не подыма- лась выше восьми градусов. А над купальней возвышалось кирпичное здание бани, топившейся дважды в неделю. Бы- вало для иных юнкеров острым и жгучим наслаждением на- париться в бане на полке до отказа, до красного каления, до полного изнеможения и потом лететь со всех ног из бани, чтобы с разбегу бухнуться в студеную воду купальни, сде- лавши сальто-мортале или нырнувши вертикально, головой вниз. Сначала являлось впечатление ожога, перерыва дыха- ния и мгновенного ужаса, вместе с замиранием сердца. Но вскоре тело обвыкало в холоде, и когда купальщики возвра- щались бегом в баню, то их охватывало чувство невырази- мой легкости, почти невесомости во всем их существе, бы- ло такое ощущение, точно каждый мускул, каждая пора на- сквозь проникнуты блаженной радостью, сладкой и бодрой. Уже вечерело, когда горнист трубил сигнал к обеду: У папеньки, у маменьки Просил солдат говядинки. Дай, дай, дай. Проголодавшиеся юнкера ели обильно и всегда вкусно. В больших тяжелых оловянных ендовах служители разноси- ли ядреный хлебный квас, который шибал в нос. После обе- да полчаса свободного отдыха. Играл знаменитый училищ- ный оркестр. Юнкера пили свой собственный чай и поку- пали сладости у какого-то приблудившегося к Александров- скому училищу маркитанта, который открыл в лагере лавоч- ку и даже охотно давал в кредит до производства. Кормили конфетами (это была очередная мода) хорошенького бело- курого мальчика-барабанщика, внука знаменитого барабан- щика Индурского. А затем по сигналу все четыре роты вы- страивались в две шеренги вдоль линейки и начиналась пе- рекличка. – Такой-то! – вызывал фельдфебель. – Я! – коротко отвечал спрошенный. – Такой-то! – Я! «Как это мило и как это странно придумано Господом Бо- гом, – размышлял часто во время переклички мечтательный юнкер Александров, – что ни у одного человека в мире нет тембра голоса, похожего на другой. Неужели и все на све- те так же разнообразно и бесконечно неповторимо? Отче- го природа не хочет знать ни прямых линий, ни геометри- ческих фигур, ни абсолютно схожих экземпляров? Что это? Бесконечность ли творчества или урок человечеству?» Но с особенным напряжением дожидался Александров того момента, когда в перекличке наступит очередь любим- ца Дрозда, портупей-юнкера Попова, обладателя чудесного низкого баритона, которым любовалось все училище. – Портупей-юнкер Попов, – монотонно и сухо выкликает фельдфебель. «Вот сейчас, сейчас», – бьется сердце Александрова. – Я! О, как этот звук безупречно полон и красиво кругл! Он нежно-густ и ароматен, как сотовый мед. Его чистая и гибкая красота похожа на средний тон виолончели, взятый влюб- ленным смычком. Он – как дорогое старое красное вино. И как всегда, Александров переводит глаза вверх на тем- ное синее небо. А там, в мировой глубине, повисла и, тихо переливаясь, дрожит теплая серебряная звездочка, от взора на которую становится радостно и щекотно в груди. Совер- шенно дикая мысль осеняет голову Александрова: «А что, если этот очаровательный звук и эта звездочка, похожая на непроливающуюся девичью слезу, и далекий, далекий отсю- да только что повеявший, ласковый и скромный запах резе- ды, и все простые радости мира суть только видоизменения одной и той же божественной и бессмертной силы?» – На молитву! Шапки долой! – командуют фельдфебеля. Четыреста молодых глоток поют «Отче наш». Какая большая и сдержанная сила в их голосах. Какое здоровье и вера в себя и в судьбу. Вспоминается Александрову тот бледный, изно- шенный студент, который девятого сентября, во время сту- денческого бунта, так злобно кричал из-за железной ограды университета на проходивших мимо юнкеров: – Сволочь! Рабы! Профессиональные убийцы, пушечное мясо! Душители свободы! Позор вам! Позор! «Нет, неправ был этот студентишка, – думает сейчас Александров, допевая последние слова молитвы Господ- ней. – Он или глуп, или раздражен обидой, или болен, или несчастен, или просто науськан чьей-то злобной и лживой волей. А вот настанет война, и я с готовностью пойду защи- щать от неприятеля: и этого студента, и его жену с малыми детьми, и престарелых его папочку с мамочкой. Умереть за отечество. Какие великие, простые и трогательные слова! А смерть? Что же такое смерть, как не одно из превращений этой бесконечно не понимаемой нами силы, которая вся со- стоит из радости. И умереть ведь тоже будет такой радостью, как сладко без снов заснуть после трудового дня». После молитвы юнкера расходятся. Вечер темнеет. На небо выкатился блестящий, как осколок зеркала, серп моло- дого месяца. Выкатился и потащил на невидимом буксире звездочку. В бараках первого (младшего) курса еще слышат- ся разговоры, смех, согласное пение. Но господа офицеры (старший курс) истомились за день. Руки и ноги у них точ- но изломаны. Александров с трудом снимает левый сапог, но правый, полуснятый, так и остается на ноге, когда усталый юнкер сразу погружается в глубокий сон без сновидений, в это подобие неизбежной и все-таки радостной смерти. На следующий день опять вставание в пять часов утра и длинный путь до места съемки. В каждой партии пять чело- век, выбранных по соображениям курсового офицера, веду- щего курс уже без малого два года. Курсовой четвертой ро- ты поручик Новоселов Николай Васильевич, он же, по юн- керскому прозвищу, «Уставчик», назначил в своих парти- ях лишь самых надежных юнкеров за старших, а дальней- шие роли в съемках предоставил распределить самим юнке- рам. Таким образом, к великому удовольствию Александро- ва, на него выпала добровольная обязанность таскать на ме- сто съемки и обратно довольно тяжелый кипрегель-дально- мер с треногою и стальную круглую рулетку для промеров на ровных плоскостях. К своим обязанностям он относился с похвальным усер- дием и даже часто бывал полезен партии отличной зорко- стью своих глаз, наблюдательностью, находчивостью и легко- стью на ходу. Не очень сложную работу с кипрегелем он со- вершенно ясно понял в первый же день съемки. Но что упор- но ему не давалось, так это вычерчивание на бумаге штриха- ми всех подъемов и спусков местности, всех ее оврагов и гор- бушек. Чем ровнее шла земля, тем тоньше и тем дальше друг от друга должны были наноситься изображающие ее штри- хи. И наоборот: как только она начинала показывать уклон, штрихи теснились ближе, и карандаш вычерчивал их гуще. Здесь все дело было не в искусстве и не в таланте, а толь- ко в терпении, внимании и аккуратности. На картон старше- го в партии юнкера, носившего фамилию Патер, худенького, опрятного, сухого юноши, просто любо было поглядеть да- же человеку, ничего не понимающему в топографии. Стоило только немного прищурить глаза, и весь рельеф местности выступал с такою выпуклостью, точно он был вылеплен из гипса. Не только этого чуда, но и отдаленного его подобия ни- как не мог сделать Александров. Он совсем недурно рисовал карандашом и углем, свободно писал акварелью и немнож- ко маслом, ловко делал портреты и карикатуры, умел мило набросать пейзаж и натюрморт. Но проклятое «штрихоблу- дие» (как называли юнкера это занятие) окончательно не да- валось ему. Просить помощи у одного из товарищей, иску- шенных в штрихоблудии, не позволяла своеобразная этика, установленная в училище еще с давних годов, со времен ге- нерала Шванебаха, когда училище переживало свой золотой век. Правда, оставалась у него далекая, почти фантастиче- ская тень надежды. В прошлом году, помнилось ему смутно, господа офицеры, уже близкие к выпуску и потому как-то по-товарищески подобревшие к старым фараонам, упомина- ли хорошими словами о строгом и придирчивом Уставчике. Говорили, что кое-когда Уставчик в случаях, подобных слу- чаю Александрова, тайком перештриховывал поданный ему картон с плохой съемкой. «Был он, – говорили обер-офице- ры, – искусным штрихоблудом и, вопреки своей крикливо- сти, добрейшим человеком». «Да. Хорошо было моим предшественникам, – уныло раз- мышлял Александров, кусая ногти. – Все они небось бы- ли трынчики, строевики, послушные ловкачи, знавшие все военные уставы назубок, не хуже чем “Отче наш”. Но за мною, – о Господи! – за мною-то столько грехов и прорех! И сколько раз этот самый Николай Васильевич Новоселов са- жал меня под арест, наряжал на лишнее дневальство и нака- зывал без отпуска? И какой неугомонный черт дергал меня на возражения курсовому офицеру? Ведь известно же всему миру еще с библейских времен, что всякое начальство именно возра- жений не терпит, не любит, не понимает и не переносит. Правда, порою от возражения никак нельзя удержаться. Ну вот, например, экзамен по гимнастике. Прыжки с трампли- на. Препятствие всего с пол-аршина высоты. Но изволь его брать согласно уставу, где написано о приуготовительных к прыжку упражнениях. Требуется для этого сделать неболь- шой строевой разбег, оттолкнуться правой ногой от трам- плина и лететь в воздухе, имея левую ногу и обе руки вы- тянутыми прямо и параллельно земле. А после прыжка, до- стигнув земли, надо опуститься на нее на носках, каблуками вместе, коленями врозь, а руками подбоченившись в бедра». – Господин поручик! – восклицает с негодованием Алек- сандров. – Да это же черепаший жеманный прыжок. Поз- вольте мне прыгнуть свободно, без всяких правил, и я легко возьму препятствие в полтора моих роста. Сажень без мало- го. Но в ответ сухая и суровая отповедь: – Прошу без всяких возражений. Исполняйте, как пока- зано в уставе. Устав для вас закон. Устав для вас как запо- ведь. И кроме того, дневальство без очереди за возражение начальству. Фельдфебель! Запишите. «Нет, не выйти мне по первому разряду, – мрачно реша- ет Александров. – Никогда мне не простит моих дурацких выходок Уставчик, и никогда не засияет милосердием его черствая душа. Ну и что ж? Ничего. Выйду в самый захолуст- ный, в самый закатальский полк или в гарнизонный безы- мянный батальон. Но ведь я еще молод. Приналягу и выдер- жу экзамен в Академию генерального штаба. А то начнется война. Долго ли храброму отличиться? Получу Георгия, двух Георгиев, золотое оружие и, чин за чином, вернусь с войны полковником – так этот самый Уставчик будет мне козырять и тянуться передо мною в струнку. А я ему: – Капитан! Темляк при шашке у вас криво подвязан. Де- лаю вам замечание, о чем извольте доложить вашему непо- средственному начальству. Можете идти…» Какая сладкая месть! Это жаркое, томительное лето, последнее лето в казен- ных учебных заведениях, было совсем неудачно для Алек- сандрова. Какая-то роковая полоса невезенья и неприятно- стей. Недаром же сумма цифр, входящих в этот год, состав- ляла число двадцать шесть, то есть два раза по тринадцати. А тут еще новое несчастье… Съемка уже близилась к окончанию. Работы на всехсвят- ских полях оставалось не больше чем дня на три, на четыре. В одну из суббот партия Александрова, как и всегда, заша- башила несколько раньше, чем обыкновенно, и, собрав ин- струменты, направилась обратно в лагери. Но посредине пу- ти Александров вдруг забеспокоился и стал тревожно хло- пать себя по всем карманам. – Вы что? – спросил Патер. – Да вот не знаю, куда девал измерительную рулетку. Ищу и не могу найти. – А может, вы оставили ее на месте съемки? – Пожалуй, что и так. Ну-ка, господа офицеры, возьмите у меня кипрегель с треногой. А я мигом смотаюсь туда и назад. Он быстро пустился по пройденной дороге, меняя для от- дыха резвый бег частым широким шагом. Вдруг женский грудной голос окликнул его из ржи, стояв- шей золотой стеной за дорожкой: – Эй, юнкарь, юнкарь! Погоди, сделай милость! Он остановился, часто дыша, и обернулся. С лица его струились капли пота. На меже, посреди буйной ржи, окруженная связанными снопами, сидела крестьянская девушка из Всехсвятского, си- неглазая, с повитой вокруг головы светло-русой, точно се- ребристой косой. – Ты это меня, что ли, красавица? – Тебя, тебя, красавец. Ты не потерял ли чего-нибудь? – И то – потерял. Сумочку такую, круглую. А в ней желез- ная лента, чтобы мерять землю. – Ну вот, счастье твое, что я подняла. Ты ее вон где обро- нил, на самой дороге. А народ у нас знаешь сам, какой во- роватый: что нужно, что не нужно – все норовят в карман запихать. Да ты присядь-ко на минуточку, передохни. Ишь как зарьялся, бежавши. Вещица-то небось казенная? – То-то и есть что казенная, душенька. – Ишь ты! Словечко какое подобрал: душенька! А меня и впрямь Дуняшей зовут. Душкой. Да ты сядь, юнкарь, сядь. В ногах правды нет. А я тебя квасом угощу, нашим домашним, суровым. Она ласковой, но сильной рукой неожиданно дернула Александрова за край его белой каламянковой рубахи. Юн- кер, внезапно потеряв равновесие, невольно упал на девуш- ку, схватив ее одной рукой за грудь, а другой за твердую глад- кую ляжку. Она громко засмеялась, оскалив большие пре- красные зубы. – Нет, юнкарь, ты играть – играй, а чего не надо – не тро- гай. Молод еще. – Да я, ей-богу, нечаянно! – Хорошо, хорошо! Знаем мы вас, солдат, как вы нечаян- но к девкам под подол лазаете. – Да я, право же… – А кругом, куда ни погляди, – все народишко бегает. Не ровен час, увидят и пойдут напраслину плести. Долго ли дев- ку ославить и осрамотить? Вон, погляди-ко, какой-то мужик с коробом сюда тащится. Ты уж, милый, лучше вылезай-ко! Александров обернулся через плечо и увидел шагах в ста от себя приближающегося «Апостола». Так сыздавна назы- вали юнкера тех разносчиков, которые летом бродили вокруг всех лагерей, продавая конфеты, пирожные, фрукты, кол- басы, сыр, бутерброды, лимонад, боярский квас, а тайком, из-под полы, контрабандою, также пиво и водчонку. Быст- ро выскочив на дорогу, юнкер стал делать Апостолу призыв- ные знаки. Тот увидел и с привычной поспешностью ускорил шаг. – Ну и к чему ты позвал его? – с упреком сказала Дуняша, укрываясь в густой ржи. – Очень он нам нужен! – Подожди минутку. Сейчас увидишь. Да ты не бойся, он не из ваших, он чужой. – Чужой-то чужой, – пропела девушка, показывая из зо- лотых снопов смеющийся синий глаз. – А все-таки… Апостол подошел и стал со щеголеватой ловкостью торго- вого москвича разбирать свою походную лавочку. – Чем могу служить господину обер-офицеру? – А вот дай-ка нам два стаканчика, да бутылочку лимона- да, да пару бутербродов с ветчинкой и еще… – Александров слегка замялся. – Червячка изволите заморить? Сей минут-с! Готово-с. – Вот именно. Два шкалика. Всехсвятская красавица сначала пожеманилась: да не на- до, да зачем мне, да кушайте сами. Но, однако, после того как она убедилась, что ланинский шипучий лимонад куда вкус- нее и забористее ее квасца-суровца, простой воды, настоян- ной на ржаных корках, то уговорить ее пригубить расейской водочки было уж не так трудно и мешкотно. Она пила ее, как пьют все русские крестьянки: мелкими глотками, гримасни- чая, как будто после принятия отвратительной горечи. Но последний глоток она опрокинула в рот совсем молодцом. Утерла губы рукавом и сказала жалобно: – Ну и крепка же она, матушка! Как ее бедные солдаты пьют? Пережевывая своими белыми блестящими зубами ветчи- ну на помасленном белом хлебе, она охотно и весело разго- ворилась: – Вот ты – хороший юнкарь, дай Бог тебе доброго здоро- вья, и спасибо на хлебе, на соли, – кланялась она головой, – а то ведь есть и из вашей братии, из юнкарей, такие охаль- ники, что не приведи Господи. Вот в прошлом-то годе какую они с нами издевку сделали; по сию пору вспомнить совест- но. Стояли они здесь, неподалечку, со своей стрелябией и все что-то меряли, все что-то в книжки записывали. А мы, девки да бабы, все на их смотрели и дивовались. А один-то из юнкарей возьми да и крикни: «Идите к нам сюда, девочки да бабочки! Посмотрите-ка в нашу подозрительную трубку». Ужасти, как занятно. Ну мы, конечно, бабы глупые, вроде как индюшки: так одна за другой и потянулись. В трубке-то стеклышко малое; так, значит, в это стеклышко надо одним глазом глядеть. И что ты думаешь! Чудо-то какое! Видать очень хорошо, даже, можно сказать, отлично. Но только все, милый ты мой, показывается не прямо, а вверх ногами, вниз головой. Вот так штука! Смотрели мы на нашу сельскую цер- ковь во имя всех святых, и – поверишь ли? – видим: стоит она кумполом вниз, папертью кверху. На выставку погляде- ли – опять вверх тормашками. Потом юнкарь стекляшку на наше стадо навел, дал мне глядеть, и что ж ты думаешь?.. Все коровы кверху ногами идут, и даже видно, как наш обще- ственный бык Афанасий, ярославской породы, ногами пере- бирает, а головой-то вниз идет. Тут тетка Авдотья Бильдина, тезка моя, баба уже в годах, закричала: «Побежим, девоньки, домой! Долго ли тут до греха?» Ну, мы и прыснули утекать. А юнкаря вослед нам рыгочат, как жеребцы стоялые. Орут: «Бабочки, девочки, берегитесь! Все вы, как одна, вверх но- гами идете, и подолы у вас задранные…» И уж так мы тогда всполошились, что и сказать нельзя! Кто юбками давай за- вешиваться, кто на землю сел, все давай визжать со стыда. А юнкаря со смеха помирают… Навеки в памяти у нас оста- лись их стекляшки проклятые. Слушая Дуняшу, Александров с некоторой тревогой смотрел на Апостола, который, спешно укладывая свой ко- роб, все чаще и беспокойнее озирался назад, через плечо, а потом, не сказав ни слова, вдруг пустился большими ша- гами уходить в сторону. Юнкер обернулся назад и на мину- ту остался с разинутым ртом. Невдалеке, взрывая дорожную коричневую пыль, легким галопом скакал на своей белой арабской кобыле Кабардинке батальонный командир учи- лища полковник Артабалевский, по прозвищу Берди-Паша. Вскоре Александров услышал его окрик: – Юнкер, ко мне! Сюда, юнкер! Александров поспешной рысью побежал ему навстречу и остановился как раз в ту минуту, когда Берди-Паша, легко соскочив со вспененной лошади, брал ее под уздцы. – Эт-то что за безобразие? – завопил Артабалевский пронзительно. – Это у вас называется топографией? Это, по- вашему, военная служба? Так ли подобает вести себя юнкеру Третьего Александровского училища? Тьфу! Валяться с дев- ками (он понюхал воздух), пить водку! Какая грязь! Идите же немедленно явитесь вашему ротному командиру и доло- жите ему, что за самовольную отлучку и все прочее я подвер- гаю вас пяти суткам ареста, а за пьянство лишаю вас отпус- ков вплоть до самого дня производства в офицеры. Марш! – Слушаю, ваше высокоблагородие! – лихо ответил Алек- сандров, скрывая горечь и досаду. |