Куприн. Рассказ Гранатовый браслет
 Скачать 2 Mb.
|
|
IX Евпсихий Африканович сдержал свое обещание и оставил на неопределенное время в покое обитательниц лесной хат- ки. Но мои отношения с Олесей резко и странно изменились. В ее обращении со мной не осталось и следа прежней до- верчивой и наивной ласки, прежнего оживления, в котором так мило смешивалось кокетство красивой девушки с резвой ребяческой шаловливостью. В нашем разговоре появилась какая-то непреодолимая неловкая принужденность… С по- спешной боязливостью Олеся избегала живых тем, дававших раньше такой безбрежный простор нашему любопытству. В моем присутствии она отдавалась работе с напряжен- ной, суровой деловитостью, но часто я наблюдал, как сре- ди этой работы ее руки вдруг опускались бессильно вдоль колен, а глаза неподвижно и неопределенно устремлялись вниз, на пол. Если в такую минуту я называл Олесю по име- ни или предлагал ей какой-нибудь вопрос, она вздрагивала и медленно обращала ко мне свое лицо, в котором отражались испуг и усилие понять смысл моих слов. Иногда мне каза- лось, что ее тяготит и стесняет мое общество, но это пред- положение плохо вязалось с громадным интересом, возбуж- даемым в ней всего лишь несколько дней тому назад каж- дым моим замечанием, каждой фразой… Оставалось думать только, что Олеся не хочет мне простить моего, так возму- тившего ее независимую натуру, покровительства в деле с урядником. Но и эта догадка не удовлетворяла меня: откуда в самом деле могла явиться у простой, выросшей среди леса девушки такая чрезмерно щепетильная гордость? Все это требовало разъяснений, а Олеся упорно избегала всякого благоприятного случая для откровенного разговора. Наши вечерние прогулки прекратились. Напрасно каждый день, собираясь уходить, я бросал на Олесю красноречивые, умоляющие взгляды, – она делала вид, что не понимает их значения. Присутствие же старухи, несмотря на ее глухоту, беспокоило меня. Иногда я возмущался против собственного бессилия и против привычки, тянувшей меня каждый день к Олесе. Я и сам не подозревал, какими тонкими, крепкими, незримыми нитями было привязано мое сердце к этой очаровательной, непонятной для меня девушке. Я еще не думал о любви, но я уже переживал тревожный, предшествующий любви период, полный смутных, томительно грустных ощущений. Где бы я ни был, чем бы ни старался развлечься, – все мои мысли были заняты образом Олеси, все мое существо стремилось к ней, каждое воспоминание об ее иной раз самых ничтожных словах, об ее жестах и улыбках сжимало с тихой и сладкой болью мое сердце. Но наступал вечер, и я подолгу сидел воз- ле нее на низкой шаткой скамеечке, с досадой чувствуя себя все более робким, неловким и ненаходчивым. Однажды я провел таким образом около Олеси целый день. Уже с утра я себя чувствовал нехорошо, хотя еще не мог ясно определить, в чем заключалось мое нездоровье. К вечеру мне стало хуже. Голова сделалась тяжелой, в ушах шумело, в темени я ощущал тупую беспрестанную боль, – точно кто-то давил на него мягкой, но сильной рукой. Во рту у меня пересохло, и по всему телу постоянно разливалась ка- кая-то ленивая, томная слабость, от которой каждую мину- ту хотелось зевать и тянуться. В глазах чувствовалась такая боль, как будто бы я только что пристально и близко глядел на блестящую точку. Когда же поздним вечером я возвращался домой, то как раз на середине пути меня вдруг схватил и затряс бурный приступ озноба. Я шел, почти не видя дороги, почти не со- знавая, куда иду, и шатаясь, как пьяный, между тем как мои челюсти выбивали одна о другую частую и громкую дробь. Я до сих пор не знаю, кто довез меня до дому… Ровно шесть дней била меня неотступная ужасная полесская лихо- радка. Днем недуг как будто бы затихал, и ко мне возвраща- лось сознание. Тогда, совершенно изнуренный болезнью, я еле-еле бродил по комнате с болью и слабостью в коленях; при каждом более сильном движении кровь приливала горя- чей волной к голове и застилала мраком все предметы перед моими глазами. Вечером же, обыкновенно часов около семи, как буря, налетал на меня приступ болезни, и я проводил на постели ужасную, длинную, как столетие, ночь, то трясясь под одеялом от холода, то пылая невыносимым жаром. Ед- ва только дремота слегка касалась меня, как странные, неле- пые, мучительно-пестрые сновидения начинали играть моим разгоряченным мозгом. Все мои грезы были полны мелоч- ных, микроскопических деталей, громоздившихся и цепляв- шихся одна за другую в безобразной сутолоке. То мне каза- лось, что я разбираю какие-то разноцветные, причудливых форм ящики, вынимая маленькие из больших, а из малень- ких еще меньшие, и никак не могу прекратить этой беско- нечной работы, которая мне давно уже кажется отвратитель- ной. То мелькали перед моими глазами с одуряющей быст- ротой длинные яркие полосы обоев, и на них вместо узоров я с изумительной отчетливостью видел целые гирлянды из че- ловеческих физиономий – порою красивых, добрых и улы- бающихся, порою делающих страшные гримасы, высовыва- ющих языки, скалящих зубы и вращающих огромными бел- ками. Затем я вступал с Ярмолой в запутанный, необычайно сложный отвлеченный спор. С каждой минутой доводы, ко- торые мы приводили друг другу, становились все более тон- кими и глубокими; отдельные слова и даже буквы слов при- нимали вдруг таинственное, неизмеримое значение, и вме- сте с тем меня все сильнее охватывал брезгливый ужас перед неведомой, противоестественной силой, что выматывает из моей головы один за другим уродливые софизмы и не поз- воляет мне прервать давно уже опротивевшего спора… Это был какой-то кипящий вихрь человеческих и зве- риных фигур, ландшафтов, предметов самых удивительных форм и цветов, слов и фраз, значение которых воспринима- лось всеми чувствами… Но – странное дело – в то же вре- мя я не переставал видеть на потолке светлый ровный круг, отбрасываемый лампой с зеленым обгоревшим абажуром. И я знал почему-то, что в этом спокойном круге с нечеткими краями притаилась безмолвная, однообразная, таинственная и грозная жизнь, еще более жуткая и угнетающая, чем беше- ный хаос моих сновидений. Потом я просыпался или, вернее, не просыпался, а вне- запно заставал себя бодрствующим. Сознание почти возвра- щалось ко мне. Я понимал, что лежу в постели, что я болен, что я только что бредил, но светлый круг на темном потол- ке все-таки пугал меня затаенной зловещей угрозой. Слабою рукой дотягивался я до часов, смотрел на них и с тоскливым недоумением убеждался, что вся бесконечная вереница мо- их уродливых снов заняла не более двух-трех минут: «Гос- поди! Да когда же настанет рассвет!» – с отчаянием думал я, мечась головой по горячим подушкам и чувствуя, как опаля- ет мне губы мое собственное тяжелое и короткое дыхание… Но вот опять овладевала мною тонкая дремота, и опять мозг мой делался игралищем пестрого кошмара, и опять через две минуты я просыпался, охваченный смертельной тоской… Через шесть дней моя крепкая натура, вместе с помощью хинина и настоя подорожника, победила болезнь. Я встал с постели весь разбитый, едва держась на ногах. Выздоровле- ние совершалось с жадной быстротой. В голове, утомленной шестидневным лихорадочным бредом, чувствовалось теперь ленивое и приятное отсутствие мыслей. Аппетит явился в удвоенном размере, и тело мое крепло по часам, впивая каж- дой своей частицей здоровье и радость жизни. Вместе с тем с новой силой потянуло меня в лес, в одинокую покривив- шуюся хату. Нервы мои еще не оправились, и каждый раз, вызывая в памяти лицо и голос Олеси, я чувствовал такое нежное умиление, что мне хотелось плакать. X Прошло еще пять дней, и я настолько окреп, что пешком, без малейшей усталости, дошел до избушки на курьих нож- ках. Когда я ступил на ее порог, то сердце забилось с тре- вожным страхом у меня в груди. Почти две недели не ви- дал я Олеси и теперь особенно ясно понял, как была она мне близка и мила. Держась за скобку двери, я несколько се- кунд медлил и едва переводил дыхание. В нерешимости я даже закрыл глаза на некоторое время, прежде чем толкнуть дверь… В впечатлениях, подобных тем, которые последовали за моим входом, никогда невозможно разобраться… Разве можно запомнить слова, произносимые в первые моменты встречи матерью и сыном, мужем и женой или двумя влюб- ленными? Говорятся самые простые, самые обиходные фра- зы, смешные даже, если их записывать с точностью на бума- ге. Но здесь каждое слово уместно и бесконечно мило уже потому, что говорится оно самым дорогим на свете голосом. Я помню, очень ясно помню только то, что ко мне быстро обернулось бледное лицо Олеси и что на этом прелестном, новом для меня лице в одно мгновение отразились, сменяя друг друга, недоумение, испуг, тревога и нежная сияющая улыбка любви… Старуха что-то шамкала, топчась возле ме- ня, но я не слышал ее приветствий. Голос Олеси донесся до меня, как сладкая музыка: – Что с вами случилось? Вы были больны? Ох, как же вы исхудали, бедный мой. Я долго не мог ей ничего ответить, и мы молча стояли друг против друга, держась за руки, прямо, глубоко и радостно смотря друг другу в глаза. Эти несколько молчаливых секунд я всегда считаю самыми счастливыми в моей жизни; нико- гда, никогда, ни раньше, ни позднее, я не испытывал такого чистого, полного, всепоглощающего восторга. И как много я читал в больших темных глазах Олеси: и волнение встре- чи, и упрек за мое долгое отсутствие, и горячее признание в любви… Я почувствовал, что вместе с этим взглядом Олеся отдает мне радостно, без всяких условий и колебаний, все свое существо. Она первая нарушила это очарование, указав мне медлен- ным движением век на Мануйлиху. Мы уселись рядом, и Олеся принялась подробно и заботливо расспрашивать ме- ня о ходе моей болезни, о лекарствах, которые я принимал, о словах и мнениях доктора (два раза приезжавшего ко мне из местечка). Про доктора она заставила меня рассказать несколько раз подряд, и я порою замечал на ее губах беглую насмешливую улыбку. – Ах, зачем я не знала, что вы захворали! – воскликнула она с нетерпеливым сожалением. – Я бы в один день вас на ноги поставила… Ну, как же им можно довериться, когда они ничего, ни-че-го не понимают? Почему вы за мной не послали? Я замялся. – Видишь ли, Олеся… это и случилось так внезапно… и кроме того, я боялся тебя беспокоить. Ты в последнее вре- мя стала со мной какая-то странная, точно все сердилась на меня или надоел я тебе… Послушай, Олеся, – прибавил я, понижая голос, – нам с тобой много, много нужно погово- рить… только одним… понимаешь? Она тихо опустила веки в знак согласия, потом боязливо оглянулась на бабушку и быстро шепнула: – Да… я и сама хотела… потом… подождите… Едва только закатилось солнце, как Олеся стала меня то- ропить идти домой. – Собирайтесь, собирайтесь скорее, – говорила она, увле- кая меня за руку со скамейки. – Если вас теперь сыростью охватит, – болезнь сейчас же назад вернется. – А ты куда же, Олеся? – спросила вдруг Мануйлиха, видя, что ее внучка поспешно набросила на голову большой серый шерстяной платок. – Пойду… провожу немножко, – ответила Олеся. Она произнесла это равнодушно, глядя не на бабушку, а в окно, но в ее голосе я уловил чуть заметный оттенок раз- дражения. – Пойдешь-таки? – с ударением переспросила старуха. Глаза Олеси сверкнули и в упор остановились на лице Ма- нуйлихи. – Да, и пойду! – возразила она надменно. – Уж давно об этом говорено и переговорено… Мое дело, мой и ответ. – Эх, ты!.. – с досадой и укоризной воскликнула старуха. Она хотела еще что-то прибавить, но только махнула ру- кой, поплелась своей дрожащей походкой в угол и, кряхтя, закопошилась там над какой-то корзиной. Я понял, что этот быстрый недовольный разговор, кото- рому я только что был свидетелем, служит продолжением длинного ряда взаимных ссор и вспышек. Спускаясь рядом с Олесей к бору, я спросил ее: – Бабушка не хочет, чтобы ты ходила со мной гулять? Да? Олеся с досадой пожала плечами. – Пожалуйста, не обращайте на это внимания. Ну да, не хочет… Что ж!.. Разве я не вольна делать, что мне нравится? Во мне вдруг поднялось неудержимое желание упрекнуть Олесю за ее прежнюю суровость. – Значит, и раньше, еще до моей болезни, ты тоже могла, но только не хотела оставаться со мною один на один… Ах, Олеся, если бы ты знала, какую ты причиняла мне боль… Я так ждал, так ждал каждый вечер, что ты опять пойдешь со мною… А ты, бывало, всегда такая невнимательная, скуч- ная, сердитая… О, как ты меня мучила, Олеся!.. – Ну, перестаньте, голубчик… Забудьте это, – с мягким извинением в голосе попросила Олеся. – Нет, я ведь не в укор тебе говорю, – так, к слову при- шлось… Теперь я понимаю, почему это было… А ведь сна- чала – право, даже смешно и вспомнить – я подумал, что ты обиделась на меня из-за урядника. И эта мысль меня сильно огорчала. Мне казалось, что ты меня таким далеким, чужим человеком считаешь, что даже простую дружескую услугу те- бе от меня трудно принять… Очень мне это было горько… Я ведь и не подозревал, Олеся, что все это от бабушки идет… Лицо Олеси вдруг вспыхнуло ярким румянцем. – И вовсе не от бабушки!.. Сама я этого не хотела! – го- рячо, с задором воскликнула она. Я поглядел на нее сбоку, так что мне стал виден чистый, нежный профиль ее слегка наклоненной головы. Только те- перь я заметил, что и сама Олеся похудела за это время и вокруг ее глаз легли голубоватые тени. Почувствовав мой взгляд, Олеся вскинула на меня глаза, но тотчас же опустила их и отвернулась с застенчивой улыбкой. – Почему ты не хотела, Олеся? Почему? – спросил я об- рывающимся от волнения голосом и, схватив Олесю за руку, заставил ее остановиться. Мы в это время находились как раз на середине длин- ной, узкой и прямой, как стрела, лесной просеки. Высо- кие, стройные сосны обступали нас с обеих сторон, обра- зуя гигантский, уходящий вдаль коридор со сводом из души- стых сплетшихся ветвей. Голые, облупившиеся стволы были окрашены багровым отблеском догорающей зари… – Почему? Почему, Олеся? – твердил я шепотом и все сильнее сжимал ее руку. – Я не могла… Я боялась, – еле слышно произнесла Оле- ся. – Я думала, что можно уйти от судьбы… А теперь… те- перь… Она задохнулась, точно ей не хватало воздуху, и вдруг ее руки быстро и крепко обвились вокруг моей шеи, и мои губы сладко обжег торопливый, дрожащий шепот Олеси: – Теперь мне все равно, все равно!.. Потому что я люблю тебя, мой дорогой, мое счастье, мой ненаглядный!.. Она прижималась ко мне все сильнее, и я чувствовал, как трепетало под моими руками ее сильное, крепкое, горячее тело, как часто билось около моей груди ее сердце. Ее страст- ные поцелуи вливались в мою еще не окрепшую от болезни голову, как пьяное вино, и я начал терять самообладание. – Олеся, ради Бога, не надо… оставь меня, – говорил я, стараясь разжать ее руки, – Теперь и я боюсь… боюсь самого себя… Пусти меня, Олеся. Она подняла кверху свое лицо, и все оно осветилось том- ной, медленной улыбкой. – Не бойся, мой миленький, – сказала она с непередавае- мым выражением нежной ласки и трогательной смелости. – Я никогда не попрекну тебя, ни к кому ревновать не стану… Скажи только: любишь ли? – Люблю, Олеся. Давно люблю и крепко люблю. Но… не целуй меня больше… Я слабею, у меня голова кружится, я не ручаюсь за себя… Ее губы опять долго и мучительно-сладко прильнули к мо- им, и я не услышал, а скорее угадал ее слова: – Ну, так и не бойся и не думай ни о чем больше… Сего- дня наш день, и никто у нас его не отнимет… И вся эта ночь слилась в какую-то волшебную, чарующую сказку. Взошел месяц, и его сияние причудливо пестро и та- инственно расцветило лес, легло среди мрака неровными, иссиня-бледными пятнами на корявые стволы, на изогнутые сучья, на мягкий, как плюшевый ковер, мох. Тонкие стволы берез белели резко и отчетливо, а на их редкую листву, ка- залось, были наброшены серебристые, прозрачные, газовые покровы. Местами свет вовсе не проникал под густой навес сосновых ветвей. Там стоял полный, непроницаемый мрак, и только в самой середине его скользнувший неведомо от- куда луч вдруг ярко озарял длинный ряд деревьев и бросал на землю узкую правильную дорожку, – такую светлую, на- рядную и прелестную, точно аллея, убранная эльфами для торжественного шествия Оберона и Титании. И мы шли, об- нявшись, среди этой улыбающейся живой легенды, без еди- ного слова, подавленные своим счастием и жутким безмол- вием леса. – Дорогой мой, а я ведь и забыла совсем, что тебе домой надо спешить, – спохватилась вдруг Олеся. – Вот какая гад- кая! Ты только что выздоровел, а я тебя до сих пор в лесу держу. Я обнял ее и откинул платок с ее густых темных волос и, наклонясь к ее уху, спросил чуть слышно: – Ты не жалеешь, Олеся? Не раскаиваешься? Она медленно покачала головой. – Нет, нет… Что бы потом ни случилось, я не пожалею. Мне так хорошо… – А разве непременно должно что-нибудь случиться? В ее глазах мелькнуло отражение знакомого мне мистиче- ского ужаса. – О да, непременно… Помнишь, я тебе говорила про тре- фовую даму? Ведь эта трефовая дама – я, это со мной бу- дет несчастье, про что сказали карты… Ты знаешь, я ведь хотела тебя попросить, чтобы ты и вовсе у нас перестал бы- вать. А тут как раз ты заболел, и я тебя чуть не полмесяца не видала… И такая меня по тебе тоска обуяла, такая грусть, что, кажется, все бы на свете отдала, лишь бы с тобой хоть минуточку еще побыть… Вот тогда-то я и решилась. Пусть, думаю, что будет, то и будет, а я своей радости никому не отдам… – Это правда, Олеся. Это и со мной так было, – сказал я, прикасаясь губами к ее виску. – Я до тех пор не знал, что люблю тебя, покамест не расстался с тобой. Недаром, видно, кто-то сказал, что разлука для любви то же, что ветер для ог- ня: маленькую любовь она тушит, а большую раздувает еще сильней. – Как ты сказал? Повтори, повтори, пожалуйста, – заин- тересовалась Олеся. Я повторил еще раз это не знаю кому принадлежащее из- речение. Олеся задумалась, и я увидел по движению ее губ, что она повторяет мои слова. Я близко вглядывался в ее бледное, закинутое назад ли- цо, в ее большие черные глаза с блестевшими в них яркими лунными бликами, – и смутное предчувствие близкой беды вдруг внезапным холодом заползло в мою душу. |