Куприн. Рассказ Гранатовый браслет
 Скачать 2 Mb.
|
|
XIII Невозможно описать того состояния, в котором я нахо- дился в продолжение моей бешеной скачки. Минутами я со- всем забывал, куда и зачем еду; оставалось только смутное сознание, что совершилось что-то непоправимое, нелепое и ужасное, – сознание, похожее на тяжелую беспричинную тревогу, овладевающую иногда в лихорадочном кошмаре че- ловеком. И в то же время – как это странно! – у меня в го- лове не переставал дрожать, в такт с лошадиным топотом, гнусавый, разбитый голос слепого лирника: Ой вышло вийско турецкое, Як та черная хмара… Добравшись до узкой тропинки, ведшей прямо к хате Ма- нуйлихи, я слез с Таранчика, на котором по краям потника и в тех местах, где его кожа соприкасалась со сбруей, белы- ми комьями выступила густая пена, и повел его в поводу. От сильного дневного жара и от быстрой езды кровь шумела у меня в голове, точно нагнетаемая каким-то огромным, без- остановочным насосом. Привязав лошадь к плетню, я вошел в хату. Сначала мне показалось, что Олеси нет дома, и у меня даже в груди и во рту похолодело от страха, но спустя минуту я ее увидел, ле- жащую на постели, лицом к стене, с головой, спрятанной в подушки. Она даже не обернулась на шум отворяемой двери. Мануйлиха, сидевшая тут же рядом, на земле, с трудом поднялась на ноги и замахала на меня руками. – Тише! Не шуми ты, окаянный, – с угрозой зашептала она, подходя ко мне вплотную. И, взглянув мне прямо в гла- за своими выцветшими, холодными глазами, она прошипела злобно: – Что? Доигрался, голубчик? – Послушай, бабка, – возразил я сурово, – теперь не время считаться и выговаривать. Что с Олесей? – Тсс… тише! Без памяти лежит Олеся, вот что с Оле- сей… Кабы ты не лез, куда тебе не следует, да не болтал бы чепухи девчонке, ничего бы худого не случилось. И я-то, ду- ра петая, смотрела, потворствовала… А ведь чуяло мое серд- це беду… Чуяло оно недоброе с того самого дня, когда ты чуть не силою к нам в хату ворвался. Что? Скажешь, это не ты ее подбил в церковь потащиться? – вдруг с искривлен- ным от ненависти лицом накинулась на меня старуха. – Не ты, барчук проклятый? Да не лги – и не верти лисьим хво- стом-то, срамник! Зачем тебе понадобилось ее в церковь ма- нить? – Не манил я ее, бабка… Даю тебе слово в этом. Сама она захотела. – Ах ты, горе, горе мое! – всплеснула руками Мануйли- ха. – Прибежала оттуда – лица на ней нет, вся рубаха в шмат- ки растерзана… Простоволосая… Рассказывает, как что бы- ло, а сама – то хохочет, то плачет… Ну, прямо вот как кли- куша какая… Легла в постель… все плакала, а потом, гля- жу, как будто бы и задремала. Я-то, дура старая, обрадова- лась было: вот, думаю, все сном пройдет, перекинется. Гля- жу, рука у нее вниз свесилась, думаю: надо поправить, зате- кет рука-то… Тронула я ее, голубушку, за руку, а она вся так жаром и пышет… Значит, огневица с ней началась… С час без умолку говорила, быстро да жалостно так… Вот толь- ко-только замолчала на минуточку. Что ты наделал? Что ты наделал с ней? – с новым наплывом отчаяния воскликнула старуха. И вдруг ее коричневое лицо собралось в чудовищную от- вратительную гримасу плача: губы растянулись и опустились по углам вниз, все личные мускулы напряглись и задрожали, брови поднялись кверху, наморщив лоб глубокими складка- ми, а из глаз необычайно часто посыпались крупные, как го- рошины, слезы. Обхватив руками голову и положив локти на стол, она принялась качаться взад и вперед всем телом и завыла нараспев вполголоса: – Дочечка моя-а-а! Внучечка миленькая-а-а!.. Ох, г-о-о- орько мне, то-о-ошно!.. – Да не реви, ты, старая, – грубо прервал я Мануйлиху. – Разбудишь! Старуха замолчала, но все с той же страшной гримасой на лице продолжала качаться взад и вперед, между тем как крупные слезы падали на стол… Так прошло минут с десять. Я сидел с Мануйлихой и с тоской слушал, как, однообразно и прерывисто жужжа, бьется об оконное стекло муха… – Бабушка! – раздался вдруг слабый, чуть слышный голос Олеси. – Бабушка, кто у нас? Мануйлиха поспешно заковыляла к кровати и тотчас же опять завыла: – Ох, внучечка моя, ро-одная-а-а!! Ох, горько мне, ста-а- арой, тошно мне-е-е-е… – Ах, бабушка, да перестань ты! – с жалобной мольбой и страданием в голосе сказала Олеся. – Кто у нас в хате сидит? Я осторожно, на цыпочках, подошел к кровати с тем неловким, виноватым сознанием своего здоровья и своей грубости, какое всегда ощущаешь около больного. – Это я, Олеся, – сказал я, понижая голос. – Я только что приехал верхом из деревни… А все утро я в городе был… Тебе нехорошо, Олеся? Она, не отнимая лица от подушек, протянула назад обна- женную руку, точно ища чего-то в воздухе. Я понял это дви- жение и взял ее горячую руку в свои руки. Два огромных си- них пятна – резко выделялись на белой, нежной коже. – Голубчик мой, – заговорила Олеся, медленно, с трудом отделяя одно слово от другого. – Хочется мне… на тебя по- смотреть… да не могу я… Всю меня… изуродовали… Пом- нишь… тебе… мое лицо так нравилось?.. Правда, ведь нра- вилось, родной?.. И я так этому всегда радовалась… А те- перь тебе противно будет… смотреть на меня… Ну, вот… я… и не хочу… – Олеся, прости меня, – шепнул я, наклоняясь к самому ее уху. Ее пылающая рука крепко и долго сжимала мою. – Да что ты!.. Что ты, милый?.. Как тебе не стыдно и ду- мать об этом? Чем же ты виноват здесь? Все я одна, глупая… Ну, чего я полезла… в самом деле? Нет, солнышко, ты себя не виновать… – Олеся, позволь мне… Только обещай сначала, что поз- волишь… – Обещаю, голубчик… все, что ты хочешь… – Позволь мне, пожалуйста, послать за доктором… Про- шу тебя! Ну, если хочешь, ты можешь ничего не исполнять из того, что он прикажет. Но ты хоть для меня согласись, Олеся. – Ох, милый… В какую ты меня ловушку поймал! Нет, уж лучше ты позволь мне своего обещания не держать. Я если бы и в самом деле была больна, при смерти бы лежала, так и то к себе доктора не подпустила бы. А теперь я разве больна? Это просто у меня от испугу так сделалось, это пройдет к вечеру. А нет – так бабушка мне ландышевой настойки даст или малины в чайнике заварит. Зачем же тут доктор? Ты – мой доктор самый лучший. Вот ты пришел, и мне сразу легче сделалось… Ах, одно мне только нехорошо: хочу поглядеть на тебя хоть одним глазком, да боюсь… Я с нежным усилием отнял ее голову от подушки. Лицо Олеси пылало лихорадочным румянцем, темные глаза бле- стели неестественно ярко, сухие губы нервно вздрагивали. Длинные красные ссадины изборождали ее лоб, щеки и шею. Темные синяки были на лбу и под глазами. – Не смотри на меня… Прошу тебя… Гадкая я теперь, – умоляюще шептала Олеся, стараясь своею ладонью закрыть мне глаза. Сердце мое переполнилось жалостью. Я приник губами к Олесиной руке, неподвижно лежавшей на одеяле, и стал по- крывать ее долгими, тихими поцелуями. Я и раньше целовал иногда ее руки, но она всегда отнимала их у меня с тороп- ливым, застенчивым испугом. Теперь же она не противилась этой ласке и другой, свободной рукой тихо гладила меня по волосам. – Ты все знаешь? – шепотом спросила она. Я молча наклонил голову. Правда, я не все понял из рас- сказа Никиты Назарыча. Мне не хотелось только, чтобы Оле- ся волновалась, вспоминая об утреннем происшествии. Но вдруг при мысли об оскорблении, которому она подверглась, на меня сразу нахлынула волна неудержимой ярости. – О! Зачем меня там не было в это время! – вскричал я, выпрямившись и сжимая кулаки. – Я бы… я бы… – Ну, полно… полно… Не сердись, голубчик, – кротко прервала меня Олеся. Я не мог более удерживать слез, давно давивших мне гор- ло и жегших глаза. Припав лицом к плечу Олеси, я беззвуч- но и горько зарыдал, сотрясаясь всем телом. – Ты плачешь? Ты плачешь? – в голосе ее звучали удивле- ние, нежность и сострадание. – Милый мой… Да перестань же, перестань… Не мучь себя, голубчик. Ведь мне так хоро- шо возле тебя. Не будем же плакать, пока мы вместе. Давай хоть последние дни проведем весело, чтобы нам не так тя- жело было расставаться. Я с изумлением поднял голову. Неясное предчувствие вдруг медленно сжало мое сердце. – Последние дни, Олеся? Почему – последние? Зачем же нам расставаться. Олеся закрыла глаза и несколько секунд молчала. – Надо нам проститься с тобой, Ванечка, – заговорила она решительно. – Вот как только чуть-чуть поправлюсь, сейчас же мы с бабушкой и уедем отсюда. Нельзя нам здесь оста- ваться больше… – Ты боишься чего-нибудь? – Нет, мой дорогой, ничего я не боюсь, если понадобится. Только зачем же людей в грех вводить? Ты, может быть, не знаешь… Ведь я там… в Переброде… погрозилась со зла да со стыда… А теперь чуть что случится, сейчас на нас скажут: скот ли начнет падать, или хата у кого загорится, – все мы будем виноваты. Бабушка, – обратилась она к Мануйлихе, возвышая голос, – правду ведь я говорю? – Чего ты говорила-то, внученька? Не расслышала я, при- знаться! – прошамкала старуха, подходя ближе и приставляя к уху ладонь. – Я говорю, что теперь, какая бы беда в Переброде ни слу- чилась, все на нас с тобой свалят. – Ох, правда, правда, Олеся, – все на нас, горемычных, свалят… Не жить нам на белом свете, изведут нас с тобой, совсем изведут, проклятики… А тогда, как меня из села вы- гнали… Что ж? Разве не так же было? Погрозилась я… тоже вот с досады… одной дурище полосатой, а у нее – хвать – ребенок помер. То есть ни сном ни духом тут моей вины не было, а ведь меня чуть не убили, окаянные… Камнями ста- ли шибать… Я бегу от них, да только тебя, малолетку, все оберегаю… Ну, думаю, пусть уж мне попадет, а за что же дитю-то неповинную обижать?.. Одно слово – варвары, ви- сельники поганые! – Да куда же вы поедете? У вас ведь нигде ни родных, ни знакомых нет… Наконец и деньги нужны, чтобы на новом месте устроиться. – Обойдемся как-нибудь, – небрежно проговорила Оле- ся. – И деньги у бабушки найдутся, припасла она кое-что. – Ну уж и деньги тоже! – с неудовольствием возразила ста- руха, отходя от кровати. – Копеечки сиротские, слезами об- литые… – Олеся… А я как же? Обо мне ты и думать даже не хо- чешь! – воскликнул я, чувствуя, как во мне подымается горь- кий, больной, недобрый упрек против Олеси. Она привстала и, не стесняясь присутствием бабки, взяла руками мою голову и несколько раз подряд поцеловала меня в лоб и щеки. – Об тебе я больше всего думаю, мой родной. Только… видишь ли… не судьба нам вместе быть… вот что!.. Пом- нишь, я на тебя карты бросала? Ведь все так и вышло, как они сказали тогда. Значит, не хочет судьба нашего с тобой счастья… А если бы не это, разве, ты думаешь, я чего-нибудь испугалась бы? – Олеся, опять ты про свою судьбу? – воскликнул я нетер- пеливо. – Не хочу я в нее верить… и не буду никогда ве- рить!.. – Ох, нет, нет… не говори этого, – испуганно зашептала Олеся. – Я не за себя, за тебя боюсь, голубчик. Нет, лучше ты уж об этом и разговора не начинай совсем. Напрасно я старался разубедить Олесю, напрасно рисовал перед ней картины безмятежного счастья, которому не по- мешают ни завистливая судьба, ни грубые, злые люди. Олеся только целовала мои руки и отрицательно качала головой. – Нет… нет… нет… я знаю, я вижу, – твердила она на- стойчиво. – Ничего нам, кроме горя, не будет… ничего… ничего… Растерянный, сбитый с толку этим суеверным упорством, я наконец спросил: – Но ведь, во всяком случае, ты дашь мне знать о дне отъ- езда? Олеся задумалась. Вдруг слабая улыбка пробежала по ее губам. – Я тебе на это скажу маленькую сказочку… Однажды волк бежал по лесу, увидел зайчика и говорит ему: «Заяц, а заяц, ведь я тебя съем!» Заяц стал проситься: «Помилуй ме- ня, волк, мне еще жить хочется, у меня дома детки малень- кие». Волк не соглашается. Тогда заяц говорит: «Ну, дай мне хоть три дня еще на свете пожить, а потом и съешь. Все же мне легче умирать будет». Дал ему волк эти три дня, не ест его, а только все стережет. Прошел один день, прошел дру- гой, наконец и третий кончается. «Ну, теперь готовься, – го- ворит волк, – сейчас я начну тебя есть». Тут мой заяц и за- плакал горючими слезами: «Ах, зачем ты мне, волк, эти три дня подарил! Лучше бы ты сразу меня съел, как только уви- дел. А то я все три дня не жил, а только терзался!» Милый мой, ведь зайчик-то этот правду сказал. Как ты думаешь? Я молчал, охваченный тоскливым предчувствием близко- го одиночества. Олеся вдруг поднялась и присела на посте- ли. Лицо ее стало сразу серьезным. – Ваня, послушай… – произнесла она с расстановкой. – Скажи мне: покамест ты был со мною, был ли ты счастлив? Хорошо ли тебе было? – Олеся! И ты еще спрашиваешь! – Подожди… Жалел ли ты, что узнал меня? Думал ли ты о другой женщине, когда виделся со мною? – Ни одного мгновения! Не только в твоем присутствии, но, даже и оставшись один, я ни о ком, кроме тебя, не думал. – Ревновал ли ты меня? Был ли ты когда-нибудь на меня недоволен? Не скучал ли ты со мною? – Никогда, Олеся! Никогда! Она положила обе руки мне на плечи и с невыразимой любовью поглядела в мои глаза. – Так и знай же, мой дорогой, что никогда ты обо мне не вспомнишь дурно или со злом, – сказала она так убедитель- но, точно читала у меня в глазах будущее. – Как расстанемся мы с тобой, тяжело тебе в первое время будет, ох как тяже- ло… Плакать будешь, места себе не найдешь нигде. А потом все пройдет, все изгладится. И уж без горя ты будешь обо мне думать, а легко и радостно. Она опять откинулась головой на подушки и прошептала ослабевшим голосом: – А теперь поезжай, мой дорогой… Поезжай домой, го- лубчик… Устала я немножко. Подожди… поцелуй меня… Ты бабушки не бойся… она позволит. Позволишь ведь, ба- бушка? – Да уж простись, простись как следует, – недовольно про- ворчала старуха. – Чего же передо мной таиться-то?.. Давно знаю… – Поцелуй меня сюда, и сюда еще… и сюда, – говорила Олеся, притрагиваясь пальцем к своим глазам, щекам и рту. – Олеся! Ты прощаешься со мною так, как будто бы мы уже не увидимся больше! – воскликнул я с испугом. – Не знаю, не знаю, мой милый. Ничего не знаю. Ну по- езжай с Богом. Нет, постой… еще минуточку… Наклони ко мне ухо… Знаешь, о чем я жалею? – зашептала она, прика- саясь губами к моей щеке. – О том, что у меня нет от тебя ребеночка. Ах, как я была бы рада этому! Я вышел на крыльцо в сопровождении Мануйлихи. Пол- неба закрыла черная туча с резкими курчавыми краями, но солнце еще светило, склоняясь к западу, и в этом смешении света и надвигающейся тьмы было что-то зловещее. Старуха посмотрела вверх, прикрыв глаза, как зонтиком, ладонью, и значительно покачала головой. – Быть сегодня над Перебродом грозе, – сказала она убе- дительным тоном. – А чего доброго, даже и с градом. XIV Я подъезжал к Переброду, когда внезапный вихрь закру- тил и погнал по дороге столбы пыли. Упали первые – редкие и тяжелые – капли дождя. Мануйлиха не ошиблась. Гроза, медленно накоплявшаяся за весь этот жаркий, нестерпимо душный день, разразилась с необыкновенной силой над Перебродом. Молния блиста- ла почти беспрерывно, и от раскатов грома дрожали и зве- нели стекла в окнах моей комнаты. Часов около восьми ве- чера гроза утихла на несколько минут, но только для того, чтобы потом начаться с новым ожесточением. Вдруг что-то с оглушительным треском посыпалось на крышу и на стены старого дома. Я бросился к окну. Огромный град, с грецкий орех величиной, стремительно падал на землю, высоко под- прыгивая потом кверху. Я взглянул на тутовое дерево, рос- шее около самого дома, – оно стояло совершенно голое, все листья были сбиты с него страшными ударами града… Под окном показалась еле заметная в темноте фигура Ярмолы, который, накрывшись с головой свиткой, выбежал из кухни, чтобы притворить ставни. Но он опоздал. В одно из стекол вдруг с такой силой ударил громадный кусок льду, что оно разбилось, и осколки его со звоном разлетелись по полу ком- наты. Я почувствовал себя утомленным и прилег, не раздеваясь, на кровать. Я думал, что мне вовсе не удастся заснуть в эту ночь и что я до утра буду в бессильной тоске ворочаться с боку на бок, поэтому я решил лучше не снимать платья, что- бы потом хоть немного утомить себя однообразной ходьбой по комнате. Но со мной случилась очень странная вещь: мне показалось, что я только на минутку закрыл глаза; когда же я раскрыл их, то сквозь щели ставен уже тянулись длинные яркие лучи солнца, в которых кружились бесчисленные зо- лотые пылинки. Над моей кроватью стоял Ярмола. Его лицо выражало су- ровую тревогу и нетерпеливое ожидание: должно быть, он уже давно дожидался здесь моего пробуждения. – Паныч, – сказал он своим глухим голосом, в котором слышалось беспокойство. – Паныч, треба вам отсюда уез- жать… Я свесил ноги с кровати и с изумлением поглядел на Яр- молу. – Уезжать? Куда уезжать? Зачем? Ты, верно, с ума сошел? – Ничего я с ума не сходил, – огрызнулся Ярмола. – Вы не чули, что вчерашний град наробил? У половины села жито, как ногами, потоптано. У кривого Максима, у Козла, у Му- та, у Прокопчуков, у Гордия Олефира… Наслала-таки шко- ду ведьмака чертова… чтоб ей сгинуть! Мне вдруг, в одно мгновение, вспомнился весь вчераш- ний день, угроза, произнесенная около церкви Олесей, и ее опасения. – Теперь вся громада бунтуется, – продолжал Ярмола. – С утра все опять перепились и орут… И про вас, панычу, кричат недоброе… А вы знаете, яка у нас громада?.. Если они ведьмакам що зробят, то так и треба, то справедливое дело, а вам, панычу, я скажу одно – утекайте скорейше. Итак, опасения Олеси оправдались. Нужно было немед- ленно предупредить ее о грозившей ей и Мануйлихе беде. Я торопливо оделся, на ходу сполоснул водою лицо и через полчаса уже ехал крупной рысью по направлению Бисова Ку- та. Чем ближе подвигался я к избушке на курьих ножках, тем сильнее возрастало во мне неопределенное, тоскливое бес- покойство. Я с уверенностью говорил самому себе, что сей- час меня постигнет какое-то новое, неожиданное горе. Почти бегом пробежал я узкую тропинку, вившуюся по песчаному пригорку. Окна хаты были открыты, дверь рас- творена настежь. – Господи! Что же такое случилось? – прошептал я, входя с замиранием сердца в сени. Хата была пуста. В ней господствовал тот печальный, грязный беспорядок, который всегда остается после поспеш- ного выезда. Кучи сора и тряпок лежали на полу, да в углу стоял деревянный остов кровати… С стесненным, переполненным слезами сердцем я хотел уже выйти из хаты, как вдруг мое внимание привлек яркий предмет, очевидно нарочно повешенный на угол оконной ра- мы. Это была нитка дешевых красных бус, известных в По- лесье под названием «кораллов», – единственная вещь, ко- торая осталась мне на память об Олесе и об ее нежной, ве- ликодушной любви. <1898> |