Куприн. Рассказ Гранатовый браслет
 Скачать 2 Mb.
|
|
IV Весна наступила в этом году ранняя, дружная и – как все- гда на Полесье – неожиданная. Побежали по деревенским улицам бурливые, коричневые, сверкающие ручейки, серди- то пенясь вокруг встречных каменьев и быстро вертя щепки и гусиный пух; в огромных лужах воды отразилось голубое небо с плывущими по нему круглыми, точно крутящимися, белыми облаками; с крыш посыпались частые звонкие кап- ли. Воробьи, стаями обсыпавшие придорожные ветлы, кри- чали так громко и возбужденно, что ничего нельзя было рас- слышать за их криком. Везде чувствовалась радостная, то- ропливая тревога жизни. Снег сошел, оставшись еще кое-где грязными рыхлыми клочками в лощинах и тенистых перелесках. Из-под него вы- глянула обнаженная, мокрая, теплая земля, отдохнувшая за зиму и теперь полная свежих соков, полная жажды нового материнства. Над черными нивами вился легкий парок, на- полнявший воздух запахом оттаявшей земли, – тем свежим, вкрадчивым и могучим пьяным запахом весны, который да- же и в городе узнаешь среди сотен других запахов. Мне каза- лось, что вместе с этим ароматом вливалась в мою душу ве- сенняя грусть, сладкая и нежная, исполненная беспокойных ожиданий и смутных предчувствий, – поэтическая грусть, делающая в ваших глазах всех женщин хорошенькими и все- гда приправленная неопределенными сожалениями о про- шлых вёснах. Ночи стали теплее; в их густом влажном мраке чувствовалась незримая спешная творческая работа приро- ды… В эти весенние дни образ Олеси не выходил из моей голо- вы. Мне нравилось, оставшись одному, лечь, зажмурить гла- за, чтобы лучше сосредоточиться, и беспрестанно вызывать в своем воображении ее то суровое, то лукавое, то сияющее нежной улыбкой лицо, ее молодое тело, выросшее в приво- лье старого бора так же стройно и так же могуче, как растут молодые елочки, ее свежий голос, с неожиданными низки- ми бархатными нотками… «Во всех ее движениях, в ее сло- вах, – думал я, – есть что-то благородное (конечно, в лучшем смысле этого довольно пошлого слова), какая-то врожденная изящная умеренность…» Также привлекал меня к Олесе и некоторый ореол окружавшей ее таинственности, суеверная репутация ведьмы, жизнь в лесной чаще среди болота и в особенности – эта гордая уверенность в свои силы, сквозив- шая в немногих обращенных ко мне словах. Нет ничего мудреного, что, как только немного просохли лесные тропинки, я отправился в избушку на курьих ножках. На случай если бы понадобилось успокоить ворчливую ста- руху, я захватил с собою полфунта чаю и несколько пригор- шен кусков сахару. Я застал обеих женщин дома. Старуха возилась около яр- ко пылавшей печи, а Олеся пряла лен, сидя на очень высокой скамейке; когда я, входя, стукнул дверью, она обернулась, нитка оборвалась под ее руками, и веретено покатилось по полу. Старуха некоторое время внимательно и сердито вгляды- валась в меня, сморщившись и заслоняя лицо ладонью от жа- ра печки. – Здравствуй, бабуся! – сказал я громким, бодрым голо- сом. – Не узнаешь, должно быть, меня? Помнишь, я в про- шлом месяце заходил про дорогу спрашивать? Ты мне еще гадала? – Ничего не помню, батюшка, – зашамкала старуха, недо- вольно тряся головой, – ничего не помню. И что ты у нас позабыл, – никак не пойму. Что мы тебе за компания? Мы люди простые, серые… Нечего тебе у нас делать. Лес велик, есть место, где разойтись… так-то… Ошеломленный нелюбезным приемом, я совсем потерял- ся и очутился в том глупом положении, когда не знаешь, что делать: обратить ли грубость в шутку, или самому рассер- диться, или, наконец, не сказав ни слова, повернуться и уй- ти назад. Невольно я повернулся с беспомощным выражени- ем к Олесе. Она чуть-чуть улыбнулась с оттенком незлой на- смешки, встала из-за прялки и подошла к старухе. – Не бойся, бабка, – сказала она примирительно, – это не лихой человек, он нам худого не сделает. Милости просим садиться, – прибавила она, указывая мне на лавку в переднем углу и не обращая более внимания на воркотню старухи. Ободренный ее вниманием, я догадался выдвинуть самое решительное средство. – Какая же ты сердитая, бабуся… Чуть гости на порог, а ты сейчас и бранишься. А я было тебе гостинцу принес, – сказал я, доставая из сумки свои свертки. Старуха бросила быстрый взгляд на свертки, но тотчас же отвернулась к печке. – Никаких мне твоих гостинцев не нужно, – проворчала она, ожесточенно разгребая кочергой уголья. – Знаем мы то- же гостей этих. Сперва без мыла в душу лезут, а потом… Что у тебя в кулечке-то? – вдруг обернулась она ко мне. Я тотчас же вручил ей чай и сахар. Это подействовало на старуху смягчающим образом, и хотя она и продолжала вор- чать, но уже не в прежнем, непримиримом тоне. Олеся села опять за пряжу, а я поместился около нее на низкой, короткой и очень шаткой скамеечке. Левой рукой Олеся быстро сучила белую, мягкую, как шелк, кудель, а в правой у нее с легким жужжанием крутилось веретено, кото- рое она то пускала падать почти до земли, то ловко подхва- тывала его и коротким движением пальцев опять заставляла вертеться. Эта работа, такая простая на первый взгляд, но, в сущности, требующая огромного, многовекового навыка и ловкости, так и кипела в ее руках. Невольно я обратил вни- мание на эти руки: они загрубели и почернели от работы, но были невелики и такой красивой формы, что им позавидо- вали бы многие благовоспитанные девицы. – А вот вы мне тогда и не сказали, что вам бабка гадала, – произнесла Олеся. И, видя, что я опасливо обернулся назад, она прибавила: – Ничего, ничего, она немного на ухо туга, не услышит. Она только мой голос хорошо разбирает. – Да, гадала. А что? – Да так себе… Просто спрашиваю… А вы верите? – ки- нула она на меня украдкой быстрый взгляд. – Чему? Тому, что твоя бабка мне гадала, или вообще? – Нет, вообще… – Как сказать, вернее будет, что не верю, а все-таки почем знать? Говорят, бывают случаи… Даже в умных книгах об них напечатано. А вот тому, что твоя бабка говорила, так со- всем не верю. Так и любая баба деревенская сумеет поворо- жить. Олеся улыбнулась. – Да, это правда, что она теперь плохо гадает. Стара стала, да и боится она очень. А что вам карты сказали? – Ничего интересного не было. Я теперь и не помню. Что обыкновенно говорят: дальняя дорога, трефовый интерес… Я и позабыл даже. – Да, да, плохая она стала ворожка. Слова многие позабы- ла от старости… Куда ж ей? Да и опасается она. Разве только деньги увидит, так согласится. – Чего же она боится? – Известно чего, – начальства боится… Урядник приедет, так завсегда грозит: «Я, говорит, тебя во всякое время могу упрятать. Ты знаешь, говорит, что вашему брату за чародей- стрво полагается? Ссылка в каторжную работу, без сроку, на Соколиный остров». Как вы думаете, врет он это или нет? – Нет, врать он не врет; действительно за это что-то по- лагается, но уже не так страшно… Ну, а ты, Олеся, умеешь гадать? Она как будто бы немного замялась, но всего лишь на мгновение. – Гадаю… Только не за деньги, – добавила она поспешно. – Может быть, ты и мне кинешь карты? – Нет, – тихо, но решительно ответила она, покачав голо- вой. – Почему же ты не хочешь? Ну, не теперь, так когда-ни- будь после… Мне почему-то кажется, что ты мне правду ска- жешь. – Нет. Не стану. Ни за что не стану. – Ну, уж это нехорошо, Олеся. Ради первого знакомства нельзя отказывать… Почему ты не согласна? – Потому, что я на вас уже бросала карты, в другой раз нельзя… – Нельзя? Отчего же? Я этого не понимаю. – Нет, нет, нельзя… нельзя… – зашептала она с суевер- ным страхом. – Судьбу нельзя два раза пытать… Не годит- ся… Она узнает, подслушает… Судьба не любит, когда ее спрашивают. Оттого все ворожки несчастные. Я хотел ответить Олесе какой-нибудь шуткой и не мог: слишком много искреннего убеждения было в ее словах, так что даже, когда она, упомянув про судьбу, со странной бояз- нью оглянулась на дверь, я невольно повторил это движение. – Ну, если не хочешь мне погадать, так расскажи, что у тебя тогда вышло? – попросил я. Олеся вдруг бросила прялку и притронулась рукой к моей руке. – Нет… Лучше не надо, – сказала она, и ее глаза приняли умоляюще-детское выражение. – Пожалуйста, не просите… Нехорошо вам вышло… Не просите лучше… Но я продолжал настаивать. Я не мог разобрать: был ли ее отказ и темные намеки на судьбу наигранным приемом гадалки, или она действительно сама верила в то, о чем го- ворила, но мне стало как-то не по себе, почти жутко. – Ну хорошо, я, пожалуй, скажу, – согласилась наконец Олеся. – Только смотрите, уговор лучше денег: не сердить- ся, если вам что не понравится. Вышло вам вот что: чело- век вы хотя и добрый, но только слабый… Доброта ваша не хорошая, не сердечная. Слову вы своему не господин. Над людьми любите верх брать, а сами им хотя и не хотите, но подчиняетесь. Вино любите, а также… Ну да все равно, го- ворить, так уже все по порядку… До нашей сестры больно охочи, и через это вам много в жизни будет зла… Деньгами вы не дорожите и копить их не умеете – богатым никогда не будете… Говорить дальше? – Говори, говори! Все, что знаешь, говори! – Дальше вышло, что жизнь ваша будет невеселая. Нико- го вы сердцем не полюбите, потому что сердце у вас холод- ное, ленивое, а тем, которые вас будут любить, вы много го- ря принесете. Никогда вы не женитесь, так холостым и умре- те. Радостей вам в жизни больших не будет, но будет много скуки и тяготы… Настанет такое время, что руки сами на себя наложить захотите… Такое у вас дело одно выйдет… Но только не посмеете, так снесете… Сильную нужду будете терпеть, однако под конец жизни судьба ваша переменится через смерть какого-то близкого вам человека и совсем для вас неожиданно. Только все это будет еще через много лет, а вот в этом году… Я не знаю, уж когда именно, – карты гово- рят, что очень скоро… Может быть, даже и в этом месяце… – Что же случится в этом году? – спросил я, когда она опять остановилась. – Да уж боюсь даже говорить дальше. Падает вам большая любовь со стороны какой-то трефовой дамы. Вот только не могу догадаться, замужняя она или девушка, а знаю, что с темными волосами… Я невольно бросил быстрый взгляд на голову Олеси. – Что вы смотрите? – покраснела вдруг она, почувствовав мой взгляд с пониманием, свойственным некоторым женщи- нам. – Ну да, вроде моих, – продолжала она, машинально по- правляя волосы и еще больше краснея. – Так ты говоришь – большая трефовая любовь? – пошу- тил я. – Не смейтесь, не надо смеяться, – серьезно, почти строго, заметила Олеся. – Я вам все только правду говорю. – Ну хорошо, не буду, не буду. Что же дальше? – Дальше… Ох! Нехорошо выходит этой трефовой даме, хуже смерти. Позор она через вас большой примет, такой, что во всю жизнь забыть нельзя, печаль долгая ей выходит… А вам в ее планете ничего дурного не выходит. – Послушай, Олеся, а не могли ли тебя карты обмануть? Зачем же я буду трефовой даме столько неприятностей де- лать? Человек я тихий, скромный, а ты столько страхов про меня наговорила. – Ну, уж этого я не знаю. Да и вышло-то так, что не вы это сделаете, – не нарочно, значит, а только через вас вся эта беда стрясется… Вот когда мои слова сбудутся, вы меня тогда вспомните. – И все это тебе карты сказали, Олеся? Она ответила не сразу, уклончиво и как будто бы неохот- но: – И карты… Да я и без них узнаю много, вот хоть бы по лицу. Если, например, который человек должен скоро нехо- рошей смертью умереть, я это сейчас у него на лице прочи- таю, даже говорить мне с ним не нужно. – Что же ты видишь у него в лице? – Да я и сама не знаю. Страшно мне вдруг сделается, точно он неживой передо мной стоит. Вот хоть у бабушки спроси- те, она вам скажет, что я правду говорю. Трофим, мельник, в позапрошлом году у себя на млине удавился, а я его толь- ко за два дня перед тем видела и тогда же сказала бабушке: «Вот посмотри, бабуся, что Трофим на днях дурной смер- тью умрет». Так оно и вышло. А на прошлые Святки зашел к нам конокрад Яшка, просил бабушку погадать. Бабушка разложила на него карты, стала ворожить. А он шутя спра- шивает: «Ты мне скажи, бабка, какой я смертью умру?» А сам смеется. Я как поглядела на него, так и пошевельнуться не могу: вижу, сидит Яков, а лицо у него мертвое, зеленое… Глаза закрыты, а губы черные… Потом, через неделю, слы- шим, что поймали мужики Якова, когда он лошадей хотел свести… Всю ночь его били… Злой у нас народ здесь, без- жалостный… В пятки гвозди ему заколотили, перебили ко- льями все ребра, а к утру из него и дух вон. – Отчего же ты ему не сказала, что его беда ждет? – А зачем говорить? – возразила Олеся. – Что у судьбы положено, разве от этого убежишь? Только бы понапрасну человек свои последние дни тревожился… Да мне и самой гадко, что я так вижу, сама себе я противна делаюсь… Толь- ко что ж? Это ведь у меня от судьбы. Бабка моя, когда помо- ложе была, тоже смерть узнавала, и моя мать тоже, и бабкина мать – это не от нас… это в нашей крови так. Она перестала прясть и сидела, низко опустив голову, ти- хо положив руки вдоль колен. В ее неподвижно остановив- шихся глазах с расширившимися зрачками отразился ка- кой-то темный ужас, какая-то невольная покорность таин- ственным силам и сверхъестественным знаниям, осенявшим ее душу. V В это время старуха разостлала на столе чистое полотенце с вышитыми концами и поставила на него дымящийся гор- шок. – Иди ужинать, Олеся, – позвала она внучку и после ми- нутного колебания прибавила, обращаясь ко мне: – Может быть, и вы, господин, с нами откушаете? Милости просим… Только неважные у нас кушанья-то, супов не варим, а просто крупничок полевой… Нельзя сказать, чтобы ее приглашение отзывалось особен- ной настойчивостью, и я уже было хотел отказаться от него, но Олеся, в свою очередь, попросила меня с такой милой простотой и с такой ласковой улыбкой, что я поневоле со- гласился. Она сама налила мне полную тарелку крупника – похлебки из гречневой крупы с салом, луком, картофелем и курицей – чрезвычайно вкусного и питательного кушанья. Садясь за стол, ни бабушка, ни внучка не перекрестились. За ужином я не переставал наблюдать за обеими женщина- ми, потому что, по моему глубокому убеждению, которое я и до сих пор сохраняю, нигде человек не высказывается так ясно, как во время еды. Старуха глотала крупник с торопли- вой жадностью, громко чавкая и запихивая в рот огромные куски хлеба, так что под ее дряблыми щеками вздувались и двигались большие гули. У Олеси даже в манере есть была какая-то врожденная порядочность. Спустя час после ужина я простился с хозяйками избушки на курьих ножках. – Хотите, я вас провожу немножко? – предложила Олеся. – Какие такие проводы еще выдумала! – сердито прошам- кала старуха. – Не сидится тебе на месте, стрекоза… Но Олеся уже накинула на голову красный кашемировый платок и вдруг, подбежав к бабушке, обняла ее и звонко по- целовала. – Бабушка! Милая, дорогая, золотая… я только на мину- точку, сейчас и назад. – Ну ладно, уж ладно, верченая, – слабо отбивалась от нее старуха. – Вы, господин, не обессудьте: совсем дурочка она у меня. Пройдя узкую тропинку, мы вышли на лесную дорогу, черную от грязи, всю истоптанную следами копыт и избо- рожденную колеями, полными воды, в которой отражался пожар вечерней зари. Мы шли обочиной дороги, сплошь по- крытой бурыми прошлогодними листьями, еще не высохши- ми после снега. Кое-где сквозь их мертвую желтизну поды- мали свои лиловые головки крупные колокольчики «сна» – первого цветка Полесья. – Послушай, Олеся, – начал я, – мне очень хочется спро- сить тебя кое о чем, да я боюсь, что ты рассердишься… Ска- жи мне, правду ли говорят, что твоя бабка… как бы это вы- разиться?.. – Колдунья? – спокойно помогла мне Олеся. – Нет… Не колдунья… – замялся я. – Ну да, если хочешь – колдунья… Конечно, ведь мало ли что болтают. Почему ей просто-напросто не знать каких-нибудь трав, средств, заго- воров?.. Впрочем, если тебе это неприятно, ты можешь не отвечать. – Нет, отчего же, – отозвалась она просто, – что ж тут неприятного? Да она, правда, колдунья. Но только теперь она стала стара и уж не может делать того, что делала раньше. – Что же она умела делать? – полюбопытствовал я. – Разное. Лечить умела, от зубов пользовала, руду заго- варивала, отчитывала, если кого бешеная собака укусит или змея, клады указывала… да всего и не перечислишь. – Знаешь что, Олеся?.. Ты меня извини, а я ведь этому всему не верю. Ну, будь со мною откровенна, я тебя нико- му не выдам: ведь все это – одно притворство, чтобы только людей морочить? Она равнодушно пожала плечами. – Думайте, как хотите. Конечно, бабу деревенскую обмо- рочить ничего не стоит, но вас бы я не стала обманывать. – Значит, ты твердо веришь колдовству? – Да как же мне не верить? Ведь у нас в роду чары… Я и сама многое умею. – Олеся, голубушка… Если бы ты знала, как мне это ин- тересно… Неужели ты мне ничего не покажешь? – Отчего же, покажу, если хотите, – с готовностью согла- силась Олеся. – Сейчас желаете? – Да, если можно, сейчас. – А бояться не будете? – Ну вот глупости. Ночью, может быть, боялся бы, а теперь еще светло. – Хорошо. Дайте мне руку. Я повиновался. Олеся быстро засучила рукав моего паль- то и расстегнула запонку у манжетки, потом она достала из своего кармана небольшой, вершка в три, финский ножик и вынула его из кожаного чехла. – Что ты хочешь делать? – спросил я, чувствуя, как во мне шевельнулось подленькое опасение. – А вот сейчас… Ведь вы же сказали, что не будете боять- ся! Вдруг рука ее сделала едва заметное легкое движение, и я ощутил в мякоти руки, немного выше того места, где щупают пульс, раздражающее прикосновение острого лезвия. Кровь тотчас же выступила во всю ширину пореза, полилась по ру- ке и частыми каплями закапала на землю. Я едва удержался от того, чтобы не крикнуть, но, кажется, побледнел. – Не бойтесь, живы останетесь, – усмехнулась Олеся. Она крепко обхватила рукой мою руку повыше раны и, низко склонившись к ней лицом, стала быстро шептать что- то, обдавая мою кожу горячим прерывистым дыханием. Ко- гда же Олеся выпрямилась и разжала свои пальцы, то на по- раненном месте осталась только красная царапина. – Ну что? Довольно с вас? – с лукавой улыбкой спросила она, пряча свой ножик. – Хотите еще? – Конечно, хочу. Только, если бы можно было, не так уж страшно и без кровопролития, пожалуйста. – Что бы вам такое показать? – задумалась она. – Ну хоть разве это вот: идите впереди меня по дороге… Только, смот- рите, не оборачивайтесь назад. – А это не будет страшно? – спросил я, стараясь беспечной улыбкой прикрыть боязливое ожидание неприятного сюр- приза. – Нет, нет… Пустяки… Идите. Я пошел вперед, очень заинтересованный опытом, чув- ствуя за своей спиной напряженный взгляд Олеси. Но, прой- дя около двадцати шагов, я вдруг споткнулся на совсем ров- ном месте и упал ничком. – Идите, идите! – закричала Олеся. – Не оборачивайтесь! Это ничего, до свадьбы заживет… Держитесь крепче за зем- лю, когда будете падать. Я пошел дальше. Еще десять шагов, и я вторично растя- нулся во весь рост. Олеся громко захохотала и захлопала в ладоши. – Ну что? Довольны? – крикнула она, сверкая своими бе- лыми зубами. – Верите теперь? Ничего, ничего!.. Полетели не вверх, а вниз. – Как ты это сделала? – с удивлением спросил я, отряхи- ваясь от приставших к моей одежде веточек и сухих трави- нок. – Это не секрет? – Вовсе не секрет. Я вам с удовольствием расскажу. Толь- ко боюсь, что, пожалуй, вы не поймете… Не сумею я объяс- нить… Я действительно не совсем понял ее. Но, если не ошиба- юсь, этот своеобразный фокус состоит в том, что она, идя за мною следом шаг за шагом, нога в ногу, и неотступно гля- дя на меня, в то же время старается подражать каждому, са- мому малейшему моему движению, так сказать, отожествля- ет себя со мною. Пройдя таким образом несколько шагов, она начинает мысленно воображать на некотором расстоя- нии впереди меня веревку, протянутую поперек дороги на аршин от земли. В ту минуту, когда я должен прикоснуть- ся ногой к этой воображаемой веревке, Олеся вдруг делает падающее движение, и тогда, по ее словам, самый крепкий человек должен непременно упасть… Только много време- ни спустя я вспомнил сбивчивое объяснение Олеси, когда читал отчет доктора Шарко об опытах, произведенных им над двумя пациентками Сальпетриера, профессиональными колдуньями, страдавшими истерией. И я был очень удивлен, узнав, что французские колдуньи из простонародья прибега- ли в подобных случаях совершенно к той же сноровке, какую пускала в ход хорошенькая полесская ведьма. – О! Я еще много чего умею, – самоуверенно заявила Оле- ся. – Например, я могу нагнать на вас страх. – Что это значит? – Сделаю так, что вам страшно станет. Сидите вы, напри- мер, у себя в комнате вечером, и вдруг на вас найдет ни с того ни с сего такой страх, что вы задрожите и оглянуться назад не посмеете. Только для этого мне нужно знать, где вы живете, и раньше видеть вашу комнату. – Ну, уж это совсем просто, – усомнился я. – Подойдешь к окну, постучишь, крикнешь что-нибудь. – О нет, нет… Я буду в лесу в это время, никуда из хаты не выйду… Но я буду сидеть и все думать, что вот я иду по улице, вхожу в ваш дом, отворяю двери, вхожу в вашу ком- нату… Вы сидите где-нибудь… ну хоть у стола… я подкра- дываюсь к вам сзади тихонько… вы меня не слышите… я хватаю вас за плечо руками и начинаю давить… все крепче, крепче, крепче… а сама гляжу на вас… вот так – смотрите… Ее тонкие брови вдруг сдвинулись, глаза в упор останови- лись на мне с грозным и притягивающим выражением, зрач- ки увеличились и посинели. Мне тотчас же вспомнилась ви- денная мною в Москве, в Третьяковской галерее, голова Ме- дузы – работа уж не помню какого художника. Под этим при- стальным, странным взглядом меня охватил холодный ужас сверхъестественного. – Ну полно, полно, Олеся… будет, – сказал я с деланным смехом. – Мне гораздо больше нравится, когда ты улыбаешь- ся, – тогда у тебя такое милое, детское лицо. Мы пошли дальше. Мне вдруг вспомнилась выразитель- ность и даже для простой девушки изысканность фраз в раз- говоре Олеси, и я сказал: – Знаешь, что меня удивляет в тебе, Олеся? Вот ты вы- росла в лесу, никого не видавши… Читать ты, конечно, тоже много не могла… – Да я вовсе не умею и читать-то. – Ну, тем более… А между тем ты так хорошо говоришь, не хуже настоящей барышни. Скажи мне, откуда у тебя это? Понимаешь, о чем я спрашиваю? – Да, понимаю. Это все от бабушки… Вы не глядите, что она такая с виду. У! Какая она умная! Вот, может быть, она и при вас разговорится, когда побольше привыкнет… Она все знает, ну просто все на свете, про что ни спросишь. Правда, постарела она теперь. – Значит, она много видела на своем веку? Откуда она родом? Где она раньше жила? Кажется, эти вопросы не понравились Олесе. Она ответи- ла не сразу, уклончиво и неохотно: – Не знаю… Да она об этом и не любит говорить. Если же когда и скажет что, то всегда просит забыть и не вспоминать больше… Ну, однако, мне пора, – заторопилась Олеся, – ба- бушка будет сердиться. До свиданья… Простите, имени ва- шего не знаю. Я назвался. – Иван Тимофеевич? Ну, вот и отлично. Так до свиданья, Иван Тимофеевич! Не брезгуйте нашей хатой, заходите. На прощанье я протянул ей руку, и ее маленькая крепкая рука ответила мне сильным, дружеским пожатием. |