Куприн. Рассказ Гранатовый браслет
 Скачать 2 Mb.
|
|
XII И была седьмая ночь великой любви Соломона. Странно тихи и глубоко нежны были в эту ночь ласки царя и Суламифи. Точно какая-то задумчивая печаль, осторож- ная стыдливость, отдаленное предчувствие окутывали лег- кою тенью их слова, поцелуи и объятия. Глядя в окно на небо, где ночь уже побеждала догораю- щий вечер, Суламифь остановила свои глаза на яркой голу- боватой звезде, которая трепетала кротко и нежно. – Как называется эта звезда, мой возлюбленный? – спро- сила она. – Это звезда Сопдит, – ответил царь. – Это священная звезда. Ассирийские маги говорят нам, что души всех людей живут на ней после смерти тела. – Ты веришь этому, царь? Соломон не ответил. Правая рука его была под головою Суламифи, а левою он обнимал ее, и она чувствовала его ароматное дыхание на себе, на волосах, на виске. – Может быть, мы увидимся там с тобою, царь, после того как умрем? – спросила тревожно Суламифь. Царь опять промолчал. – Ответь мне что-нибудь, возлюбленный, – робко попро- сила Суламифь. Тогда царь сказал: – Жизнь человеческая коротка, но время бесконечно, и вещество бессмертно. Человек умирает и утучняет гниени- ем своего тела землю, земля вскармливает колос, колос при- носит зерно, человек поглощает хлеб и питает им свое тело. Проходят тьмы и тьмы тем веков, все в мире повторяется, – повторяются люди, звери, камни, растения. Во многообраз- ном круговороте времени и вещества повторяемся и мы с то- бою, моя возлюбленная. Это так же верно, как и то, что ес- ли мы с тобою наполним большой мешок доверху морским гравием и бросим в него всего лишь один драгоценный сап- фир, то, вытаскивая много раз из мешка, ты все-таки рано или поздно извлечешь и драгоценность. Мы с тобою встре- тимся, Суламифь, и мы не узнаем друг друга, но с тоской и с восторгом будут стремиться наши сердца навстречу, потому что мы уже встречались с тобою, моя кроткая, моя прекрас- ная Суламифь, но мы не помним этого. – Нет, царь, нет! Я помню. Когда ты стоял под окном мо- его дома и звал меня: «Прекрасная моя, выйди, волосы мои полны ночной росою!» – я узнала тебя, я вспомнила тебя, и радость и страх овладели моим сердцем. Скажи мне, мой царь, скажи, Соломон: вот, если завтра я умру, будешь ли ты вспоминать свою смуглую девушку из виноградника, свою Суламифь? И, прижимая ее к своей груди, царь прошептал, взволно- ванный: – Не говори так никогда… Не говори так, о Суламифь! Ты избранная Богом, ты настоящая, ты царица души моей… Смерть не коснется тебя… Резкий медный звук вдруг пронесся над Иерусалимом. Он долго заунывно дрожал и колебался в воздухе, и когда за- молк, то долго еще плыли его трепещущие отзвуки. – Это в храме Изиды окончилось таинство, – сказал царь. – Мне страшно, прекрасный мой! – прошептала Сула- мифь. – Темный ужас проник в мою душу… Я не хочу смерти… я еще не успела насладиться твоими объятиями… Обойми меня… Прижми меня к себе крепче… Положи ме- ня, как печать, на сердце твоем, как печать, на мышце тво- ей!.. – Не бойся смерти, Суламифь! Так же сильна, как и смерть, любовь… Отгони грустные мысли… Хочешь, я рас- скажу тебе о войнах Давида, о пирах и охотах фараона Сус- сакима? Хочешь ты услышать одну из тех сказок, которые складываются в стране Офир?.. Хочешь, я расскажу тебе о чудесах Викрамадитья? – Да, мой царь. Ты сам знаешь, что, когда я слушаю тебя, сердце мое растет от радости! Но я хочу тебя попросить о чем-то… – О Суламифь, – все, что хочешь! Попроси у меня мою жизнь – я с восторгом отдам ее тебе. Я буду только жалеть, что слишком малой ценой заплатил за твою любовь. Тогда Суламифь улыбнулась в темноте от счастья и, обвив царя руками, прошептала ему на ухо: – Прошу тебя, когда наступит утро, пойдем вместе туда… на виноградник… Туда, где зелень, и кипарисы, и кедры, где около каменной стены ты взял руками мою душу… Прошу тебя об этом, возлюбленный… Там снова окажу я тебе ласки мои… В упоении поцеловал царь губы своей милой. Но Суламифь вдруг встала на своем ложе и прислушалась. – Что с тобою, дитя мое?.. Что испугало тебя? – спросил Соломон. – Подожди, мой милый… сюда идут… Да… Я слышу ша- ги… Она замолчала. И было так тихо, что они различали бие- ние своих сердец. Легкий шорох послышался за дверью, и вдруг она распах- нулась быстро и беззвучно. – Кто там? – воскликнул Соломон. Но Суламифь уже спрыгнула с ложа, одним движением метнулась навстречу темной фигуре человека с блестящим мечом в руке. И тотчас же, пораженная насквозь коротким, быстрым ударом, она со слабым, точно удивленным криком упала на пол. Соломон разбил рукой сердоликовый экран, закрывавший свет ночной лампады. Он увидел Элиава, который стоял у двери, слегка наклонившись над телом девушки, шатаясь, точно пьяный. Молодой воин под взглядом Соломона под- нял голову и, встретившись глазами с гневными, страшны- ми глазами царя, побледнел и застонал. Выражение отчая- ния и ужаса исказило его черты. И вдруг, согнувшись, спря- тав в плащ голову, он робко, точно испуганный шакал, стал выползать из комнаты. Но царь остановил его, сказав только три слова: – Кто принудил тебя? Весь трепеща и щелкая зубами, с глазами, побелевшими от страха, молодой воин уронил глухо: – Царица Астис… – Выйди, – приказал Соломон. – Скажи очередной страже, чтобы она стерегла тебя. Скоро по бесчисленным комнатам дворца забегали люди с огнями. Все покои осветились. Пришли врачи, собрались военачальники и друзья царя. Старший врач сказал: – Царь, теперь не поможет ни наука, ни Бог. Когда извле- чем меч, оставленный в ее груди, она тотчас же умрет. Но в это время Суламифь очнулась и сказала со спокой- ною улыбкой: – Я хочу пить. И когда напилась, она с нежной, прекрасной улыбкой остановила свои глаза на царе и уже больше не отводила их; а он стоял на коленях перед ее ложем, весь обнаженный, как и она, не замечая, что его колени купаются в ее крови и что руки его обагрены алою кровью. Так, глядя на своего возлюбленного и улыбаясь кротко, говорила с трудом прекрасная Суламифь: – Благодарю тебя, мой царь, за все: за твою любовь, за твою красоту, за твою мудрость, к которой ты позволил мне прильнуть устами, как к сладкому источнику. Дай мне поце- ловать твои руки, не отнимай их от моего рта до тех пор, пока последнее дыхание не отлетит от меня. Никогда не было и не будет женщины счастливее меня. Благодарю тебя, мой царь, мой возлюбленный, мой прекрасный. Вспоминай изредка о твоей рабе, о твоей обожженной солнцем Суламифи. И царь ответил ей глубоким, медленным голосом: – До тех пор, пока люди будут любить друг друга, пока красота души и тела будет самой лучшей и самой сладкой мечтой в мире, до тех пор, клянусь тебе, Суламифь, имя твое во многие века будет произноситься с умилением и благо- дарностью. К утру Суламифи не стало. Тогда царь встал, велел дать себе умыться и надел самый роскошный пурпуровый хитон, вышитый золотыми скарабе- ями, и возложил на свою голову венец из кроваво-красных рубинов. После этого он подозвал к себе Ванею и сказал спо- койно: – Ванея, ты пойдешь и умертвишь Элиава. Но старик закрыл лицо руками и упал ниц перед царем. – Царь, Элиав – мой внук! – Ты слышал меня, Ванея? – Царь, прости меня, не угрожай мне своим гневом, при- кажи это сделать кому-нибудь другому. Элиав, выйдя из дворца, побежал в храм и схватился за рога жертвенника. Я стар, смерть моя близка, я не смею взять на свою душу этого двойного преступления. Но царь возразил: – Однако, когда я поручил тебе умертвить моего брата Адонию, также схватившегося за священные рога жертвен- ника, разве ты ослушался меня, Ванея? – Прости меня! Пощади меня, царь! – Подними лицо твое, – приказал Соломон. И когда Ванея поднял голову и увидел глаза царя, он быст- ро встал с пола и послушно направился к выходу. Затем, обратившись к Ахиссару, начальнику и смотрите- лю дворца, он приказал: – Царицу я не хочу предавать смерти, пусть она живет, как хочет, и умирает, где хочет. Но никогда она не увидит более моего лица. Сегодня, Ахиссар, ты снарядишь караван и проводишь царицу до гавани в Иаффе, а оттуда в Египет, к фараону Суссакиму. Теперь пусть все выйдут. И, оставшись один лицом к лицу с телом Суламифи, он долго глядел на ее прекрасные черты. Лицо ее было бело, и никогда оно не было так красиво при ее жизни. Полуоткры- тые губы, которые всего час тому назад целовал Соломон, улыбались загадочно и блаженно, и зубы, еще влажные, чуть- чуть поблескивали из-под них. Долго глядел царь на свою мертвую возлюбленную, потом тихо прикоснулся пальцем к ее лбу, уже начавшему терять теплоту жизни, и медленными шагами вышел из покоя. За дверями его дожидался первосвященник Азария, сын Садокии. Приблизившись к царю, он спросил: – Что нам делать с телом этой женщины? Теперь суббота. И вспомнил царь, как много лет тому назад скончался его отец, и лежал на песке, и уже начал быстро разлагаться. Собаки, привлеченные запахом падали, уже бродили вокруг него с горящими от голода и жадности глазами. И, как и те- перь, спросил его первосвященник, отец Азарии, дряхлый старик: – Вот лежит твой отец, собаки могут растерзать его труп… Что нам делать? Почтить ли память царя и осквернить суб- боту или соблюсти субботу, но оставить труп твоего отца на съедение собакам? Тогда ответил Соломон: – Оставить. Живая собака лучше мертвого льва. И когда теперь, после слов первосвященника, вспомнил он это, то сердце его сжалось от печали и страха. Ничего не ответив первосвященнику, он пошел дальше, в залу судилища. Как и всегда по утрам, двое его писцов, Елихофер и Ахия, уже лежали на циновках, по обе стороны трона, держа наго- тове свертки папируса, тростник и чернила. При входе царя они встали и поклонились ему до земли. Царь же сел на свой трон из слоновой кости с золотыми украшениями, оперся локтем на спину золотого льва и, склонив голову на ладонь, приказал: – Пишите! «Положи меня, как печать, на сердце твоем, как перстень, на руке твоей, потому что крепка, как смерть, любовь и же- стока, как ад, ревность: стрелы ее – стрелы огненные». И, помолчав так долго, что писцы в тревоге затаили дыха- ние, он сказал: – Оставьте меня одного. И весь день, до первых вечерних теней, оставался царь один на один со своими мыслями, и никто не осмелился вой- ти в громадную, пустую залу судилища. <1908> Гранатовый браслет Рассказ L. van Beethoven. 2 Son. (ор. 2, № 2). Largo Appassionato I В середине августа, перед рождением молодого месяца, вдруг наступили отвратительные погоды, какие так свой- ственны северному побережью Черного моря. То по целым суткам тяжело лежал над землею и морем густой туман, и тогда огромная сирена на маяке ревела днем и ночью, точно бешеный бык. То с утра до утра шел не переставая мелкий, как водяная пыль, дождик, превращавший глинистые дороги и тропинки в сплошную густую грязь, в которой увязали на- долго возы и экипажи. То задувал с северо-запада, со сторо- ны степи, свирепый ураган; от него верхушки деревьев рас- качивались, пригибаясь и выпрямляясь, точно волны в бурю, гремели по ночам железные кровли дач, казалось, будто кто- то бегает по ним в подкованных сапогах, вздрагивали окон- ные рамы, хлопали двери, и дико завывало в печных трубах. Несколько рыбачьих баркасов заблудилось в море, а два и совсем не вернулись: только спустя неделю повыбрасывало трупы рыбаков в разных местах берега. Обитатели пригородного морского курорта – большей ча- стью греки и евреи, жизнелюбивые и мнительные, как все южане, – поспешно перебирались в город. По размякшему шоссе без конца тянулись ломовые дроги, перегруженные всяческими домашними вещами: тюфяками, диванами, сун- дуками, стульями, умывальниками, самоварами. Жалко, и грустно, и противно было глядеть сквозь мутную кисею до- ждя на этот жалкий скарб, казавшийся таким изношенным, грязным и нищенским; на горничных и кухарок, сидевших на верху воза на мокром брезенте с какими-то утюгами, же- стянками и корзинками в руках, на запотевших, обессилев- ших лошадей, которые то и дело останавливались, дрожа ко- ленями, дымясь и часто нося боками, на сипло ругавшихся дрогалей, закутанных от дождя в рогожи. Еще печальнее бы- ло видеть оставленные дачи с их внезапным простором, пу- стотой и оголенностью, с изуродованными клумбами, разби- тыми стеклами, брошенными собаками и всяческим дачным сором из окурков, бумажек, черепков, коробочек и аптекар- ских пузырьков. Но к началу сентября погода вдруг резко и совсем неждан- но переменилась. Сразу наступили тихие безоблачные дни, такие ясные, солнечные и теплые, каких не было даже в июле. На обсохших сжатых полях, на их колючей желтой ще- тине заблестела слюдяным блеском осенняя паутина. Успо- коившиеся деревья бесшумно и покорно роняли желтые ли- стья. Княгиня Вера Николаевна Шеина, жена предводителя дворянства, не могла покинуть дачи, потому что в их город- ском доме еще не покончили с ремонтом. И теперь она очень радовалась наступившим прелестным дням, тишине, уеди- нению, чистому воздуху, щебетанью на телеграфных прово- локах ласточек, стаившихся к отлету, и ласковому соленому ветерку, слабо тянувшему с моря. II Кроме того, сегодня был день ее именин – семнадцатое сентября. По милым, отдаленным воспоминаниям детства она всегда любила этот день и всегда ожидала от него чего-то счастливо-чудесного. Муж, уезжая утром по спешным делам в город, положил ей на ночной столик футляр с прекрасны- ми серьгами из грушевидных жемчужин, и этот подарок еще больше веселил ее. Она была одна во всем доме. Ее холостой брат Николай, товарищ прокурора, живший обыкновенно вместе с ними, также уехал в город, в суд. К обеду муж обещал привезти немногих и только самых близких знакомых. Хорошо вы- ходило, что именины совпали с дачным временем. В горо- де пришлось бы тратиться на большой парадный обед, по- жалуй, даже на бал, а здесь, на даче, можно было обойтись самыми небольшими расходами. Князь Шеин, несмотря на свое видное положение в обществе, а может быть, и бла- годаря ему, едва сводил концы с концами. Огромное родо- вое имение было почти совсем расстроено его предками, а жить приходилось выше средств: делать приемы, благотво- рить, хорошо одеваться, держать лошадей и т. д. Княгиня Вера, у которой прежняя страстная любовь к мужу давно уже перешла в чувство прочной, верной, истинной дружбы, все- ми силами старалась помочь князю удержаться от полного разорения. Она во многом, незаметно для него, отказывала себе и, насколько возможно, экономила в домашнем хозяй- стве. Теперь она ходила по саду и осторожно срезала ножни- цами цветы к обеденному столу. Клумбы опустели и име- ли беспорядочный вид. Доцветали разноцветные махровые гвоздики, а также левкой – наполовину в цветах, а наполо- вину в тонких зеленых стручьях, пахнувших капустой, розо- вые кусты еще давали – в третий раз за это лето – бутоны и розы, но уже измельчавшие, редкие, точно выродившиеся. Зато пышно цвели своей холодной, высокомерной красотою георгины, пионы и астры, распространяя в чутком воздухе осенний, травянистый, грустный запах. Остальные цветы по- сле своей роскошной любви и чрезмерного обильного летне- го материнства тихо осыпали на землю бесчисленные семена будущей жизни. Близко на шоссе послышались знакомые звуки автомо- бильного трехтонного рожка. Это подъезжала сестра княги- ни Веры – Анна Николаевна Фриессе, с утра обещавшая по телефону приехать помочь сестре принимать гостей и по хо- зяйству. Тонкий слух не обманул Веру. Она пошла навстречу. Через несколько минут у дачных ворот круто остановился изящный автомобиль-карета, и шофер, ловко спрыгнув с си- денья, распахнул дверцу. Сестры радостно поцеловались. Они с самого раннего дет- ства были привязаны друг к другу теплой и заботливой друж- бой. По внешности они до странного не были схожи между собою. Старшая, Вера, пошла в мать, красавицу англичанку, своей высокой гибкой фигурой, нежным, но холодным и гор- дым лицом, прекрасными, хотя довольно большими руками и той очаровательной покатостью плеч, какую можно видеть на старинных миниатюрах. Младшая – Анна, – наоборот, унаследовала монгольскую кровь отца, татарского князя, дед которого крестился только в начале XIX столетия и древний род которого восходил до самого Тамерлана, или Ланг-Те- мира, как с гордостью называл ее отец, по-татарски, этого великого кровопийцу. Она была на полголовы ниже сестры, несколько широкая в плечах, живая и легкомысленная, на- смешница. Лицо ее сильно монгольского типа с довольно за- метными скулами, с узенькими глазами, которые она к то- му же по близорукости щурила, с надменным выражением в маленьком, чувственном рте, особенно в слегка выдвинутой вперед полной нижней губе, – лицо это, однако, пленяло ка- кой-то неуловимой и непонятной прелестью, которая заклю- чалась, может быть, в улыбке, может быть, в глубокой жен- ственности всех черт, может быть, в пикантной, задорно-ко- кетливой мимике. Ее грациозная некрасивость возбуждала и привлекала внимание мужчин гораздо чаще и сильнее, чем аристократическая красота ее сестры. Она была замужем за очень богатым и очень глупым че- ловеком, который ровно ничего не делал, но числился при каком-то благотворительном учреждении и имел звание ка- мер-юнкера. Мужа она терпеть не могла, но родила от него двух детей – мальчика и девочку; больше она решила не иметь детей и не имела. Что касается Веры – та жадно хо- тела детей и даже, ей казалось, чем больше, тем лучше, но почему-то они у нее не рождались, и она болезненно и пыл- ко обожала хорошеньких малокровных детей младшей сест- ры, всегда приличных и послушных, с бледными мучнисты- ми лицами и с завитыми льняными кукольными волосами. Анна вся состояла из веселой безалаберности и милых, иногда странных противоречий. Она охотно предавалась са- мому рискованному флирту во всех столицах и на всех ку- рортах Европы, но никогда не изменяла мужу, которого, од- нако, презрительно высмеивала и в глаза, и за глаза; была расточительна, страшно любила азартные игры, танцы, силь- ные впечатления, острые зрелища, посещала за границей со- мнительные кафе, но в то же время отличалась щедрой доб- ротой и глубокой, искренней набожностью, которая застави- ла ее даже принять тайно католичество. У нее были редкой красоты спина, грудь и плечи. Отправляясь на большие ба- лы, она обнажалась гораздо больше пределов, дозволяемых приличием и модой, но говорили, что под низким декольте у нее всегда была надета власяница. Вера же была строго проста, со всеми холодно и немного свысока любезна, независима и царственно спокойна. |