Куприн. Рассказ Гранатовый браслет
 Скачать 2 Mb.
|
|
Глава VI. Танталовы муки Каждую среду на полдня и каждую субботу до вечера вос- кресенья юнкера ходили в отпуск. Злосчастные фараоны с завистью и с нетерпением следили за тем, как тщательно об- ряжались обер-офицеры перед выходом из стен училища в город; как заботливо стягивали они в талию новые прекрас- ные мундиры с золотыми галунами, с красным вензелем на белом поле. Мундиры, туго опоясанные широким кушаком, на котором перекрещивались две гренадерские пылающие гранаты. На левом боку кушака прикреплялся штык в кожа- ном футляре. Прежде – помнил Александров по своим ран- ним кадетским годам – оружием юнкера был не узенький, как селедка, штык, а тяжелый, широкий гренадерский тесак с медной витою рукоятью – настоящее боевое оружие, ко- торым при желании свободно можно было бы оглушить бы- ка. Александров уже знал, что совсем не его славные пред- ки, «старинные александровцы», вызвали своим поведением такую прискорбную замену оружия. Виноваты были юнкера военного окружного училища, что в Красных казармах, те самые, которые после стажа в полку держат при своем учи- лище экзамен на армейского подпрапорщика и которые на- бираются с бора по сосенке. Это они одной зимней ночью на Масленице завязали огромный скандал в области распре- веселых непотребных домов на Драчовке и в Соболевом пе- реулке, а когда дело дошло до драки, то пустили в ход те- саки, в чем им добросовестно помогли строевые гренадеры Московского округа. Около этого дурацкого события под- нялся большой и, как всегда, преувеличенный шум, приту- шить который начальство не успело вовремя, и результатом был строгий общий разнос из Петербурга с приказом заме- нить во всем Московском гарнизоне тяжкие обоюдоострые тесаки невинными штыками… Этот выходной костюм довершался летом – бескозыркой с красным околышем и кокардой, зимою – каракулевой низ- кой шапкой с золотым (медным) начищенным орлом. И тот и другой головной убор бывал лихо и вызывающе сдвинут на правый бок. Широкие черные штаны, по моде, заимствован- ной у императорских стрелков, надевались с широким на- пуском и низко заправлялись в собственные шикарные са- поги, французского или русского лака, стоившие не дешево. Постоянный училищный поставщик Ефремов брал за них с колодками от пятнадцати до восемнадцати рублей. Совсем, окончательно бедные юнкера принуждены были ходить в от- пуск в казенных сапогах, слегка и вовсе уж не так дурно бла- гоухавших дегтем. Зато белые замшевые перчатки были и обязательны и недороги: мыть их можно было хоть сто раз, и они ничуть не изнашивались. Да в училище никому бы не могло прийти в голову смеяться или глумиться над юнке- ром, родственники которого были людьми несостоятельны- ми, часто многосемейными и живущими в глухой провинции на жалкую полковничью или майорскую пенсию. Случаи по- добного издевательства были совсем неизвестны в домашней истории Александровского училища, питомцы которого, по каким-то загадочным влияниям, жили и возрастали на осно- вах рыцарской военной демократии, гордого патриотизма и сурового, но благородного заботливого и внимательного то- варищества. С особенной пристальностью следили, разинув рты, несчастные фараоны за тем, как обер-офицеры, прежде чем получить увольнительный билет, шли к курсовому офицеру или к самому Дрозду на осмотр. – Почему косит борт? Зачем кокарда не посредине? Грудь морщит. Подтянуть! Кругом! Расправить складку на спине. Но вот ровным, щегольским, учебным шагом подходит, громыхая казенными сапожищами, ловкий «господин обер- офицер». Раз, два. Вместе с приставлением правой ноги рука в белой перчатке вздергивается к виску. Прием сделан без- упречно. Дрозд осматривает молодцеватого юнкера с ног до головы, как лошадиный знаток породистого жеребца. – Хорошо, юнкер. И одет безупречно. За версту видно бравого александровца. Видно сову по полету, добра молод- ца по соплям. – Рад стараться, ваше высокоблагородие! – Ступайте с Богом. – Двухприемный, крепкий поворот налево, и юнкер освобожден. Новичкам еще много остается дней до облачения в парад- ную форму и до этого требовательного осмотра. Но они и сами с горечью понимают, что такая красивая, ловкая и лег- кая отчетливость во всех воинских движениях не дается про- стым подражанием, а приобретается долгой практикой, ко- торая наконец становится бессознательным инстинктом. До безумия, до чесотки хочется в отпуск, но нечего об этом счастии и думать. Не успел еще фараон дозреть до от- пуска. Медленно ползут дни и недели скучного томления. Роздых и умягчение фараонским душам бывает только по четвергам. Каждый четверг за обедом играет в полуподваль- ной громадной каменной юнкерской столовой училищный оркестр. Этот оркестр и его изумительный дирижер, старый Крейнбринг, которого помнят древнейшие поколения алек- сандровцев, составляют вместе одну из почтенных москов- ских достопримечательностей. Всем юнкерам, так же как и многим коренным москви- чам, давно известно, что в этом оркестре отбывают призыв лучшие ученики московской консерватории, по классам ду- ховых инструментов, от начала службы до перехода в вели- колепный Большой московский театр. Юнкера – великие ма- стера проникнуть в разные крупные и малые дела и делиш- ки – знают, что на флейте играет в их оркестре известный Дышман, на корнет-а-пистоне – прославленный Зеленчук, на гобое – Смирнов, на кларнете – Михайловский, на вал- торне – Чародей-Дудкин, на огромных медных басах – наем- ные, сверхсрочно служащие музыканты гренадерских мос- ковских полков, бывшие ученики старого требовательного Крейнбринга, и так далее. Барабанщик же Александровского оркестра – несменяемый великий артист Индурский, из кан- тонистов, однолетка с Крейнбрингом, – маленький, строй- ный старичок с черными усами и с седыми баками по пояс. Он первейший из всех барабанщиков Московского военно- го округа, а может быть, всего мира. Говорят, что однажды состоялось в московском манеже торжественное состязание специалистов по маленькому барабану, и Индурский блиста- тельно вышел из него первым. Всем известно, что Индур- ский никому не хочет сообщить тайну своей несравненной дроби и унесет ее с собой в могилу. Что поделаешь? Во вся- ком военном училище есть такого рода безвредный, немнож- ко смешной со стороны, невинный и наивный шовинизм. Садясь за четверговый обед, юнкера находят на столах музыкальную программу, писанную круглым военно-писар- ским «рондо» и оттиснутую гектографом. В нее обыкновен- но входили новые штраусовские вальсы, оперные увертюры и попурри, легкие пьесы Шуберта, Шумана, Мендельсона и Вагнера. Оркестр Крейнбринга был так на славу выдресси- рован, что исполнял самые деликатные подробности, самое сладкое пиано с тонким совершенством хорошего струнного оркестра. Нередко юнкера аплодировали, но старый, немного гор- батый Крейнбринг не обращал никакого внимания на эти знаки поощрения. Иногда юнкера просили сыграть одну из своих любимых вещиц, например «Мельницу», «Марш Бу- ланже», «Турецкий патруль», увертюру из «Руслана» или особенно «Почту в лесу». Последняя пьеска игралась с фо- кусом, чрезвычайно занимательным. Великий мастер кор- нет-а-пистона Зеленчук перед началом номера незаметно для юнкеров уходил из столовой и прятался в конце длин- ного-предлинного коридора. Вся прелесть состояла в том, что, как только кончалась оркестровая интродукция, Зелен- чук вплетал в нее тихий, немного печальный отзыв, шедший как будто в самом деле из далекой глубины леса. И таким об- разом оркестр довольно долго перекликался с заблудшимся почтальоном, все время приближаясь друг к другу, пока не встречались в общем хоре. Но упросить Крейнбринга бывало не легко. Этот старый немец отличался козлиным упрямством. С высоты своей славы – пусть только московской, но несомненной – он, как и почти все музыкальные маэстро, презирал большую, неве- жественную толпу и был совсем нечувствителен к компли- ментам. Москвичи говорили про него, что он уважает только двух человек на свете: дирижера Большого театра, стропти- вого и властного Авранека, а затем председателя немецко- го клуба, фон Титцнера, который в честь компатриота и со- члена выписывал колбасу из Франкфурта и черное пиво из Мюнхена. Но одну вещь, весьма ценимую юнкерами, он не только часто ставил в четверговые программы, но иногда даже со- глашался повторять ее. Это была увертюра к недоконченной опере Литольфа «Робеспьер». Кто знает, почему он давал ей такое предпочтение: из ненависти ли к Великой француз- ской революции, из почтения ли к личности Робеспьера или его просто волновала музыка Литольфа? В этой героической увертюре в самом финале есть страш- ный эффект, производимый резким и грозным ударом ли- тавров; это тот момент, когда тяжелый стальной нож падает на склоненную шею «Неподкупного». Между юнкерами по поводу этой увертюры ходило дав- нее предание, передававшееся из поколения в поколение. Рассказывали, что будто бы первым литаврщиком, испол- нявшим роковой удар гильотины, был никому не известный скромный маленький музыкант, личный друг Крейнбринга еще с детских лет. Говорили дальше, что этот музыкант пришел однажды в оркестр в каком-то особенно серьезном, почти торжествен- ном настроении. На расспросы товарищей он отвечал нехо- тя и равнодушно, но сказал одному из них, якобы самому Крейнбрингу: «Сегодня вы услышите такой удар гильотины, которого не забудете никогда в жизни». И правда. Случилось нечто невероятно жуткое. Безвестный музыкант выждал точ- но определенную секунду и ударил в литавры с необычай- ной силой. Но тут же он упал на пол, пораженный разры- вом сердца. Уверяли еще старые юнкера молодых, что буд- то бы Крейнбринг научил барабанщика Индурского этому необыкновенному удару в память своего преждевременно скончавшегося друга… Так же как и сам в память его играл увертюру. Что здесь было правдой и что выдумкой, никто не удосужился проверить; спросить же сердитого, важного и молчаливого Крейнбринга никто бы не отважился, да он, ка- жется, знал по-русски одни музыкальные слова, но все рав- но: юному сердцу нельзя жить без романтики. Конечно, прекрасен был училищный оркестр, гордость александровцев, и ждали юнкера четвергового концерта с жадным нетерпением; но для бедных желторотых фараонов один час вокального наслаждения далеко не искупал многих часов беспрестанной прозаической строжайшей муштры и неловкой связанности и беспомощности в чужом, еще не об- житом доме, в котором невольно натыкаешься на все углы и косяки. Первое, чему неизбежно учили каждого юнкера, была за- поведь: – Сначала забудьте все то, чему вас учили в кадетском корпусе. Теперь вы не мальчики, и каждый из вас в случае надобности может быть мгновенно призван в состав действу- ющей армии и, следовательно, отправлен на поле сражения. Значит, каждого указания и приказания старших слушаться и подчиняться ему беспрекословно. И правда, очень многому, почти всему, приходилось пе- реучиваться наново. – Чтобы плечи и грудь были поставлены правильно, – учил Дрозд, – вдохни и набери воздуха столько, сколько можешь. Сначала затаи воздух, чтобы запомнить положение груди и плеч, и, когда выпустишь воздух, оставь их в том же самом порядке, как они находились с воздухом. Так вы и должны держаться в строю. Всегда ходи и держись, даже вне строя, так, как подобает воину. Не шаркайте подметками, не везите, не волочите ног по полу. Шаг легкий, быстрый, крупный и веселый. Идете вдвоем, непременно в ногу. Даже когда идешь один, в убор- ную, и то иди, как будто идешь в ногу. Никогда не горбиться. Для этого научись держать высоко голову, однако не выстав- ляя вперед подбородок, и наоборот, втягивая его в себя… Александров! Сейчас вы промаршируете вперед и назад. По- пробуйте идти сгорбившись, а голову как можно выше. Ну! Шагом марш! Раз-два, раз-два! Стой! Ну, что, юнкер Алек- сандров? Ловко ли сутулиться, а голову держать высоко? – Никак нет, ваше высокоблагородие (так величали юнке- ра офицеров в строю и по службе). Даже скорее трудно. – Ну вот, теперь поняли? А жаль, что вы сами себя в это время не видели. Зрелище было довольно-таки гнус- ное… Итак, друзья мои, никогда не забывайте, что на вас вся Москва смотрит. Гляди, как орел, ходи женихом. Вы же, юнкера второго курса, следите зорко за этими желторотыми. Не скупитесь на замечания и выговоры. Им это будет только на пользу. Ибо, – и тут он повысил голос до окрика, – ибо, как только увижу, что мой юнкер переваливается, как брю- хатая попадья, или ползет, как вошь по мокрому месту, или смотрит на землю, как разочарованная свинья, или свесит голову набок, подобно этакому увядающему цветку, – буду греть беспощадно: лишние дневальства, без отпуска, арест при исполнении служебных обязанностей. Да, это были дни воистину учетверенного нагревания. Грел свой дядька-однокурсник, грел свой взводный порту- пей-юнкер, грел курсовой офицер и, наконец, главный разо- греватель, красноречивый Дрозд, лапидарные поучения ко- торого как-то особенно ядовито подчеркивались его легким и характерным заиканием. Учили строевому маршу с ружьем, обязательно со скатан- ной шинелью через плечо и в высоких казенных сапогах, но учили также и легкой уверенной красивой городской поход- ке. Учили простой стойке, с ружьем и без ружья. Учили или, вернее, переучивали ружейные приемы. Сравнительно с легкими драгунскими берданками, кото- рые употреблялись в корпусе, двенадцатисполовиноюфун- товые пехотные винтовки были с непривычки тяжеловаты. Поднять за штык на вытянутой руке такую винтовку мог сре- ди первокурсников один Жданов. Но больше всего было натаскивания и возни с тонким ис- кусством отдания чести. Учились одновременно и во всех длинных коридорах и в бальном (сборном) зале, где стояли портреты выше человеческого роста императоров Николая Первого и Александра Второго и были врезаны в мраморные доски золотыми буквами имена и фамилии юнкеров, окон- чивших училище с полными двенадцатью баллами по всем предметам. Здесь практически проверялась память: кому и как надо отдавать честь. Всем господам обер- и штаб-офицерам чу- жой части надлежит простое прикладывание руки к головно- му убору. Всем генералам русской армии, начальнику учили- ща, командиру батальона и своему ротному командиру честь отдается, становясь во фронт. – Смотри, Александров, – приказывает Тучабский. – Сей- час ты пойдешь ко мне навстречу. Я – командир батальона. Шагом марш, раз-два, раз-два… Не отчетливо сделал полу- оборот на левой ноге. Повторим. Еще раз. Шагом марш… Ну, а теперь опоздал. Надо начинать за четыре шага, а ты весь налез на батальонного. Повторить… раз-два. Эко, ка- кой ты непонятливый фараон! Рука приставляется к борту бескозырки одновременно с приставлением ноги. Это надо отчетливо делать, а у тебя размазня выходит. Отставить! По- вторим еще раз. Конечно, эти ежедневные упражнения казались бы беско- нечно противными и вызывали бы преждевременную горечь в душах юношей, если бы их репетиторы не были так неза- метно терпеливы и так сурово участливы. Случалось, они резко одергивали своих птенцов и порою, чтобы расцветить монотонность однообразной работы, рас- цвечивали науку острым, крупным солдатским словечком, сбереженным от времен далеких училищных предков. Но злоба, придирчивость, оскорбление, издевательство или бла- говоление к любимчикам совершенно отсутствовали в их об- ращении с младшими. Училищное начальство – и Дрозд в особенности – понимало большое значение такого строго- го и мягкого, семейного, дружеского военного воспитания и не препятствовало ему. Оно по справедливости гордилось ладным табуном своих породистых однолеток и двухлеток жеребчиков – горячих, смелых до дерзости, но чудесно по- слушных в умных руках, умело соединяющих ласку со стро- гостью. Прежний начальник училища, ушедший из него три го- да назад, генерал Самохвалов, или, по-юнкерски, Епишка, довел пристрастие к своим молодым питомцам до степени, пожалуй, немного чрезмерной. Училищная неписаная исто- рия сохранила многие предания об этом взбалмошном, по- чти неправдоподобном, почти сказочном генерале. Ему ничего не стоило, например, нарушить однажды по- рядок торжественного парада, который принимал сам ко- мандующий Московским военным округом. Несмотря на распоряжение приказа, отводившего место батальону Алек- сандровского училища непосредственно позади гренадер- ского корпуса, он приказал ввести и поставить свой батальон впереди гренадер. А на замечание командующего парадом он ответил с великолепной самоуверенностью: – Московские гренадеры – украшение русской армии, но согласитесь, ваше превосходительство, с тем, что юнкера Александровского училища – это московская гвардия. И он настоял на своем. Неизвестно, как сошла ему с рук эта самодурская выходка. Впрочем, вся Москва любила свое училище, а Епишка, говорят, был в милости у государя Александра Третьего. Рассказывали о таком случае: какой-то пехотный подпо- ручик, да еще не Московского гарнизона, да еще, говорят, не особенно трезвый, придрался на улице к юнкеру-второ- курснику якобы за неправильное отдание чести и заставил его несколько раз повторить этот прием. Собралась глазастая московская толпа. Юнкер от стыда, от оскорбления и бешен- ства сделал чрезвычайно тяжелый дисциплинарный просту- пок. Заметив проезжавшего легкой рысью лихача на серой лошади, он вскочил в пролетку и крикнул: «Валяй вовсю!» Примчавшись в училище, потрясенный только что случив- шейся с ним бедою, он прибежал к Самохвалову и расска- зал ему подробно все совершившееся с ним. Епишка кри- чал на него благим матом с полчаса, а потом закатал его в карцер, всей полнотой своей грузной начальнической вла- сти, под усиленный арест. Когда же прибыл в училище оби- женный пехотный подпоручик со своею жалобой, Самохва- лов приказал выстроить все училище. – Юнкер моего училища, – сказал он, – не мог бы совер- шить такого проступка. Впрочем, сделайте милость, вот вам все мои юнкера. Ищите виновного. Конечно, подпоручик, растерявшийся под обстрелом че- тырехсот пар насмешливых и недружелюбных взглядов, не нашел своего обидчика, а юнкер благополучно избег отдачи в солдаты почти накануне производства. Много других подобных поблажек делал Епишка своим возлюбленным юнкерам. Нередко прибегал к нему юнкер с отчаянной просьбой: по всем отраслям военной науки у него баллы душевного спокойствия, но преподаватель фортифи- кации только и знает, что лепит ему шестерки и даже пятер- ки… Невзлюбил сироту! И вот в среднем никак не выйдет девяти, и прощай теперь первый разряд, прощай старшин- ство в чине… Тогда Епишка неизменно гнал юнкера в карцер, оставлял на две недели без отпуска и назначал на три внеочередных дежурства. А потом вызывал к себе учителя, полковника ин- женерных войск, и ласково, убедительно, мягко говорил ему: – Ах, полковник! Я ведь давно позабыл высокое искусство фортификации. Помню как сквозь сон: Вобана, Тотлебена, ну там какие-то барбеты, траверсы, капониры… а вы ведь в этом деле восходящая звезда первой величины. Но согла- ситесь же, полковник: разве мой юнкер может знать форти- фикацию меньше, чем на девять, тем более такой отличный юнкер? Краса и гордость училища. Уверяю вас, он будет са- мым достойным офицером. Но куда же ему в инженеры? Тут необходим талант и такая светлая голова, как у вас. Ну, со- гласитесь же с тем, что скрепя сердце все-таки можно моему юнкеру натянуть на девятку? И полковник соглашался. – Бог с ним, с этим сумбурным Епишкой… Уж лучше с ним не связываться. Но странно: юнкерам был забавен Самохвалов своей за- кидливостью и своим фейерверочным темпераментом; це- нили его преданность училищу и его гордость своими алек- сандровцами. Но в глубине души не любили и не уважали его одну несправедливую черту. Ублажая и распуская юн- керов, он с беспощадной, бурбонской жестокой грубостью обращался с подчиненными ему офицерами. Необыкновен- но тяжелы были его взыскания, налагаемые на офицеров, но еще труднее им было переносить, в присутствии юнкеров, его замечания и выговоры, переходящие порой в бесстыдные ругательства, оскорблявшие и их и его честь. Впрочем, на этой почве его ждало тяжелейшее возмездие. Первым вышел из терпения штабс-капитан Квалиев, гру- зин, герой турецкой кампании 1877–1878 годов, георгиев- ский кавалер, тяжело раненный при взятии Плевны, офицер, глубоко почитаемый юнкерами. После одной из безобразных выходок Самохвалова Квалиев пришел к нему на квартиру и потребовал от него объяснений (говорят, что от лица всех офицеров). В результате этого свидания было то, что Само- хвалов оставил училище и был переведен командиром бри- гады на крайний юг России. Про Квалиева говорили мало и темно. Были вести, что он покончил впоследствии жизнь са- |