Куприн. Рассказ Гранатовый браслет
 Скачать 2 Mb.
|
|
Глава IX. Свой дом Проходят дни, проходят недели… Юнкер четвертой ро- ты первого курса Третьего военного Александровского учи- лища Александров понемногу, незаметно для самого себя, втягивается в повседневную казарменную жизнь, с ее точ- ным размеренным укладом, с ее внутренними законами, тра- дициями и обычаями, с привычными, давнишними шутка- ми, песнями и проказами. Недавняя торжественная присяга как бы стерла с молодых фараонов последние следы ребяче- ского, полуштатского кадетства, а парад в Кремле у Красно- го крыльца объединил всех юнкеров в духе самоуверенно- сти, военной гордости, радостной жертвенности, и уже для него училище делалось «своим домом», и с каждым днем он находил в нем новые, маленькие прелести. Разрешалось ку- рить в свободное время между занятиями. Для этого в каж- дой роте полагалась отдельная курилка: признание юнкер- ской взрослости. После обеда можно было посылать служи- теля за пирожными в соседнюю булочную Севастьянова. Из отпуска нужно было приходить секунда в секунду, в восемь с половиной часов, но стоило заявить о том, что пойдешь в театр, – отпуск продолжается до полуночи. По большим праздникам юнкеров, оставшихся в училище, часто возили в цирк, в театр и на балы. Отношения с начальством утвержда- лись на правдивости и широком взаимном доверии. Любим- чиков не было, да их и не потерпели бы. Случались офицеры слишком строгие, придирчивые трынчики, слишком скорые на большие взыскания. Их терпели, как Божью кару, и тра- вили в ядовитых песнях. Но никогда ни один начальник не решался закричать на юнкера или оскорбить его словом. Тут щетинилось все училище. Помещение училища (бывшего дворца богатого вельмо- жи) было, пожалуй, тесновато для четырехсот юнкеров в воз- расте от восемнадцати до двадцати лет и для всех их потреб- ностей. В середине полутораэтажного здания училища на- ходился большой, крепко утрамбованный четырехугольный учебный плац. Со всех сторон на него выходили высокие крылья четырех ротных помещений. Впоследствии Алексан- дрова часто удивляла и даже порою казалась невероятной вместительность и емкость училищного здания, казавшегося снаружи таким скромным. Между третьей и четвертой рота- ми вмещался обширный сборный зал, легко принимавший в себе весь наличный состав училища, между первой и вто- рой ротами – восемь аудиторий, где читались лекции, и че- тыре больших комнаты для репетиций. В верхнем этаже бы- ли еще: домашняя церковь, больница, химическая лаборато- рия, баня, гимнастический и фехтовальный залы. В нижнем полуэтаже жил офицерский состав: холостые с денщиками, женатые с семьями и прислугой, четверо ротных командиров, инспектор классов, батальонный командир, на- чальник училища, батальонный адъютант, священник с при- чтом, доктор с фельдшерами. Была, конечно, и многолюд- ная канцелярия. Но никто не знал, где она находится. Также неизвестно было юнкерам, где и как существуют люди, об- служивающие их жизнь: все эти прачки, полотеры, музыкан- ты, ламповщики, служители, портные, дворники, швейцары, истопники и повара. Вследствие такого обилия людей всю- ду чувствовалась некоторая сжатость. Учить лекции и делать чертежи приходилось в спальне, сидя боком на кровати и опираясь локтями на ясеневый шкафчик, где лежала обувь и туалетные принадлежности. По ночам тяжеловато было ды- шать, и приходилось открывать форточки на улицу. Но – пу- стяки! Все переносила весело крепкая молодежь, и лазарет всегда пустовал, разве изредка – ушиб, или вытяжение жилы на гимнастике, или, еще реже, такая болезнь, о которой по- чему-то не принято говорить. Как всегда во всех тесных общежитиях, так и у юнкеров не переводился – большей частью невинный, но порою и же- стокий – обычай давать летучие прозвища начальству и сосе- дям. К этой языкатой травле очень скоро и приучился Алек- сандров. Первая рота, которая нарочно подбиралась из молодежи высокого роста и выдающейся стройности, носила офици- альное название роты его императорского величества и в от- личие от других имела серебряный вензель на мундирных погонах. Упрощенный ее титул был: «жеребцы его величе- ства». Ею командовал капитан Алкалаев-Калагеоргий, но юнке- ра как будто и знать не хотели этого старого боевого гром- кого имени. Для них он был только Хухрик, а немного пре- зрительнее – Хухра. Никто изо всех юнкеров училища не сумел бы объяснить, что означает это загадочное слово – Хухрик: маленького ехидного зверька, или мех, или какое-то колючее растение, или злотворный настой, или особую болезнь вроде чирия. Однако с этим прозвищем была связана маленькая легенда. Однажды батальон Александровского училища на пробном маневре совершал очень длинный и тяжелый переход. Юн- кера со скатанными шинелями и с ранцами с полной выклад- кой, шанцевым инструментом и частями разборных палаток чуть не падали от зноя, усталости и жажды. Запотелые их ли- ца, густо покрытые черноземной мягкой пылью, были чер- ны, как у негров, и так же, как у негров, блестели на них по- красневшие глаза и сверкали белые крепкие зубы. Наконец-то долгожданный привал. «Стой. Составь ружья. Оправиться!» – раздается в голове колонны команда и пе- редается из роты в роту. Богатая подмосковная деревня. Зелень садов и огородов, освежающая близость воды. Кре- стьянские бабы и девушки высыпают на улицу и смеются. Охотно таскают воду из холодного колодца, дают юнкерам вволю напиться; льют и плескают воду им на руки, обмыть горячие лица и грязные физиономии. Притащили яблок, слив, огурцов, сладкого гороха, суют в руки и карманы. Ве- селый смех, непринужденные шутки и прикосновения. Все- гдашняя извечная сказочная симпатия к солдату и жалость к трудности его подневольной службы. – И как это вы, бедные солдатики, страдаете? Жарища-то, смотри, кака адова, а вы в своей кислой шерсти, и ружья у вас каки тяжеленные. Нам не вподъем. На-ко, на-ко, солдатик, возьми еще яблочко, полегче станет. Конечно, эта ласка и «жаль» относилась большей частью к юнкерам первой роты, которые оказывались и ростом попри- метнее, и наружностью покраше. Но командир ее Алкалаев почему-то вознегодовал и вскипел. Неизвестно, что нашел он предосудительного в свободном ласковом обращении ве- селых юнкеров и развязных крестьянок на открытом возду- хе, под пылающим небом: нарушение ли какого-нибудь па- раграфа военного устава или порчу моральных устоев? Но он защетинился и забубнил: – Сейчас же по местам, юнкера. К винтовкам. Стоять вольно-а, рядов не разравнивать! – Таратов, чему вы смеетесь! Лишнее дневальство! Фельдфебель, запишите! Потом он накинулся было на ошалевших крестьянок: – Чего вы тут столпились? Чего не видали? Это вам не балаган. Идите по своим делам, а в чужие дела нечего вам соваться. Ну, живо, кыш-кыш-кыш! Но тут сразу взъерепенилась крепкая, красивая, румяная сквозь веснушки, языкатая бабенка: – А тебе что нужно?! Ты нам что за генерал? Тоже кышка- ет на нас, как на кур! Ишь ты, хухрик несчастный! – И пошла, и пошла… до тех пор, пока Алкалаев не обратился в позор- ное бегство. Но все-таки метче и ловче словечка, чем хух- рик, она в своем обширном словаре не нашла. Может быть, она вдохновенно родила его тут же на месте столкновения? «И в самом деле, – думал иногда Александров, глядя на случайно проходившего Калагеоргия. – Почему этому чело- веку, худому и длинному, со впадинами на щеках и на вис- ках, с пергаментным цветом кожи и с навсегда унылым ви- дом, не пристало бы так клейко никакое другое прозвище? Или это свойство народного языка – мгновенно изобретать такие ладные словечки?» Курсовыми офицерами в первой роте служили Добронра- вов и Рославлев, поручики. Первый почему-то казался Алек- сандрову похожим на Добролюбова, которого он когда-то пробовал читать (как писателя запрещенного), но от ску- ки не дотянул и до четверти книги. Рославлев же был уве- ковечен в прощальной юнкерской песне, являвшейся пло- дом коллективного юнкерского творчества, таким четверо- стишием: Прощай, Володька, черт с тобою, Развратник, пьяница, игрок. Недаром дан самой судьбою Тебе хронический порок. Этот Володька был велик ростом и дороден. Портили его массивную фигуру ноги, расходившиеся в коленях наружу, иксом. Рассказывали про него, что однажды он, на пьяное пари, остановил ечкинскую тройку на ходу, голыми руками. Он был добр и не придирчив, но симпатиями у юнкеров не пользовался. Из ложного молодечества и чтобы подольстить- ся к молодежи он часто употреблял грязные, похабные вы- ражения, а этого юнкера в частном обиходе не терпели, до- пуская непечатные слова в прощальную песню, называвшу- юся также звериадой. Надо сказать, что это заглавие было плагиатом. Оно какими-то неведомыми путями докатилось в белый дом на Знаменке из Николаевского кавалерийского училища, где существовало со времен лермонтовского юн- керства. Московская звериада вдохновлялась музою хромой и неизобретательной, домашняя же ее поэзия была сукова- тая… Володька Рославлев прервал свою начальственно-педаго- гическую деятельность перед японской войною, поступив в московскую полицию. Вторую роту звали «зверями». В нее как будто специаль- но поступали юноши крепко и широко сложенные, также ры- жие и с некоторою корявостью. Большинство носило усики, усы и даже усищи. Была и молодежь с короткими бородами (времена были Александра Третьего). Отличалась она серьезностью, малой способностью к шут- ке и какой-то (казалось Александрову) нелюдимостью. Но зато ее юнкера были отличные фронтовики, на парадах и батальонных учениях держали шаг твердый и тяжелый, от которого сотрясалась земля. Командовал ею капитан Кло- ченко, ничем не замечательный, аккуратный службист, боль- шой, морковно-рыжий и молчаливый. Звериада ничего не могла про него выдумать острого, кроме следующей грубой и мутной строфы: Прощай, Клоченко, рыжий пес, С своею рожею ехидной. Умом до нас ты не дорос, Хотя мужчина очень видный. Почему здесь состязание в умах – непонятно. А ехидно- сти в наружности Клоченки никакой не наблюдалось. Про- стое, широкое, голубоглазое (как часто у рыжих) лицо при- мерного армейского штаб-офицера, с привычной служебной скукой и со спокойной холодной готовностью к исполнению приказаний. Курсовым офицером служил капитан Страдовский, по- юнкерски – Страделло, прибывший в училище из импера- торских стрелков. Был он всегда добр и ласково-весел, но говорил немного. Напуск на шароварах доходил у него до са- пожных носков. Был он мал ростом, но во всем Московском военном окру- ге не находилось ни одного офицера, который мог бы состя- заться со Страдовским в стрельбе из винтовки. К тому же он рубился на эспадронах, как сам пан Володыевский из романа «Огнем и мечом» Генриха Сенкевича, и даже его малорос- лость не мешала ему побеждать противников. Уже одного из этих богатых даров достаточно было бы, чтобы приобрести молчаливую любовь всего училища. Третья рота была знаменная. При ней числилось бата- льонное знамя. На смотрах, парадах, встречах, крещенском водосвятии и в других торжественных случаях оно находи- лось при третьей роте. Обыкновенно же оно хранилось на квартире начальника училища. Знаменная рота всегда на виду, и на нее во время тор- жеств устремляются зоркие глаза высшего начальства. По- тому-то она и составлялась (особенно передняя шеренга) из юношей с наиболее красивыми и привлекательными лицами. Красивейший же из этих избранных красавцев, и непремен- но портупей-юнкер, имел высочайшую честь носить знамя и называться знаменщиком. В том году, когда Александров поступил в училище, знаменщиком был Кениг, его однокор- пусник, старше его на год. В домашнем будничном обиходе третья рота называлась «мазочки» или «девочки». Ею уже давно командовал капи- тан Ходнев, неизвестно, когда, кем и почему прозванный Варварой, – смуглый, черноволосый, осанистый офицер, ни- когда не смеявшийся, даже не улыбнувшийся ни разу; маши- на из стали, заведенная однажды на всю жизнь, человек без чувств, с одним только долгом. Говорил он четким, приятно- го тембра баритоном и заметно в нос. Ни разу никто не видел его сердитым, и ни разу он не повысил голоса. Передавал ли он, по обязанности, похвалу юнкеру или наказывал его – все равно, тон Варвары звучал одинаково точно и бесстрастно. Его не то чтобы боялись, но никому и в голову не приходи- ло ослушаться его одного стального, магнетического взора. Таких вот людей умел живописать краткими резкими штри- хами покойный Виктор Гюго. И юнкера в своей звериаде, по невольному чутью, сдержали обычную словоохотливость. Прощай, Варвара-командир, Учитель правил и сноровок, Теперь надели мы мундир, Не надо нам твоих муштровок. Из курсовых офицеров третьей роты поручик Темирязев, красивый, стройный светский человек, был любимцем роты и всего училища и лучше всех юнкеров фехтовал на рапирах. Впрочем, и с самим волшебником эскрима, великим Пуарэ, он нередко кончал бой с равными количествами очков. Но другой курсовой представлял собою какое-то печаль- ное, смешное, вздорное и случайное недоразумение. Он был поразительно мал ростом, гораздо меньше самого левофлан- гового юнкера четвертой роты, и притом коротконог. В до- вершение он был толст, и шея у него сливалась с подбо- родком. Благодаря тесному мундиру лицо его имело багро- во-красный цвет. Фамилия его была хорошая и очень извест- ная в Москве – Дубышкин. Но вот он и остался навеки Пу- пом, и даже в звериаде о нем не было упомянуто ни слова. С него достаточно было одного прозвища – Пуп. Пуп не был злым, а скорее мелким по существу. Но был он необычайно, непомерно для своего ничтожного роста вспыльчив и честолюбив. Говоря с начальством или сердясь на юнкеров, он совсем становился похожим на индюка: так же он надувался, краснел до лилового цвета, шипел и, те- ряя волю над словом, болботал путаную ерунду. В те дни, когда Александров учился на первом курсе, у всех старых юнкеров пошла повальная мода пускать Пупу ракету. Кто- нибудь выдумывал смешную глупость, например: «Когда я был маленьким, я спал в папашиной галоше», или: «Ваше превосходительство, юнкер Пистолетов носом застрелился», или еще: «Решительно все равно: что призма и что клизма – это все из одной мифологии» и так далее. Этот вздор автор громко выкрикивал, подражая индюшечьему голосу Дубыш- кина, и тотчас же принимался со всей силой легких выду- вать сплошной шипящий звук. Полагалось, что это взлете- ла ракета, а чтобы ее лёт казался еще правдоподобнее, пиро- техник тряс перед губами ладонью, заставляя звук вибриро- вать. Наконец, достигнув предельной высоты, ракета громко взрывалась: «Пуп!» Надо сказать, что этот злой фейерверк пускался всегда с таким расчетом, чтобы Пуп его услышал. Он слышал, злил- ся, портил себе кровь и характер, и, в сущности, нельзя было понять, за что взрослые балбесы травят несчастного смеш- ного человека. Четвертая рота, в которой имел честь служить и учиться Александров, звалась… то есть она называлась… ее прозва- ние, за малый рост, было грубо по смыслу и оскорбительно для слуха. Ни разу Александров не назвал его никому посто- роннему, ни даже сестрам и матери. Четвертую роту звали… «блохи». Кличка несправедливая: в самом малорослом юн- кере было все-таки не меньше двух аршин с четырьмя верш- ками. Но существует во всей живущей, никогда не умирающей мировой природе какой-то удивительный и непостижимый закон, по которому заживают самые глубокие раны, сраста- ются грубо разрубленные члены, проходят тяжкие инфекци- онные болезни, и, что еще поразительнее – сами организмы в течение многих лет вырабатывают средства и орудия для борьбы со злейшими своими врагами. Не по этому ли благодетельному инстинктивному закону четвертая рота Александровского училища с незапамятных времен упорно стремилась перегнать прочие роты во всем, что касалось ловкости, силы, изящества, быстроты, смелости и неутомимости. Ее юнкера всегда бывали первыми в плава- нии, в верховой езде, в прыганье через препятствия, в беге на большие дистанции, в фехтовании на рапирах и эспадронах, в рискованных упражнениях на кольцах и турниках и в под- тягивании всего тела вверх на одной руке. И надо еще ска- зать, что все они были страстными поклонниками цирково- го искусства и нередко почти всей ротой встречались в суб- боту вечером на градене цирка Соломонского, что на Цвет- ном бульваре. Их тянули к себе, восхищали и приводили в энтузиазм те необычайные акробатические трюки, которые на их глазах являлись чудесным преодолением как земной тяжести, так и инертности человеческого тела. Ближайшее ротное начальство относилось к этому увле- чению высшей гимнастикой не с особенным восторгом. Дрозд всегда опасался того, что от злоупотребления ею бывают неизбежные ушибы, поломы, вывихи и растяже- ния жил. Курсовой офицер Николай Васильевич Новосе- лов, прозванный за свое исключительное знание всевозмож- ных военных указов, наказов и правил «Уставчиком», вор- чал недовольным голосом, созерцая какую-нибудь «чертову мельницу»: «И зачем? И для чего? В наставлении об обуче- нии гимнастике ясно указаны все необходимые упражнения. А военное училище вам не балаган, и привилегированные юнкера – вовсе не клоуны». Второй курсовой офицер Белов только покачивал укориз- ненно головой, но ничего не говорил. Впрочем, он всегда был молчалив. Он вывез с русско-турецкой войны свою же- ну, болгарку – даму неописуемой, изумительной красоты. Юнкера ее видели очень редко, раза два-три в год, не более, но все поголовно и молча преклонялись перед нею. Оттого и личность ее супруга считалась неприкосновенной, окружен- ная чарами всеобщего табу. К толстому безмолвному Белову не прилипло ни одно прозвище, а на красавицу, по общему неписаному и неска- занному закону, положено было долго не засматриваться, ко- гда она проходила через плац или по Знаменке. Также запре- щалось и говорить о ней. Рыцарские обычаи. Глава X. Вторая любовь Конечно, самый главный, самый волнующий визит ново- испеченного юнкера Александрова предназначался в семью Синельниковых, которые давно уже переехали с летней дачи в Москву, на Гороховую улицу, близ Земляного вала, в двух шагах от крашенного в фисташковый цвет Константинов- ского межевого института. Давно влюбленное сердце юно- ши горело и нетерпеливо рвалось к ней, к волоокой богине, к несравненной, единственной, прекрасной Юленьке. Пока- заться перед нею не жалким мальчиком-кадетом, в неуклю- же пригнанном пальто, а стройным, ловким юнкером слав- ного Александровского училища, взрослым молодым чело- веком, только что присягнувшим под батальонным знаме- нем на верность вере, царю и отечеству, – вот была его слад- кая, тревожная и боязливая мечта, овладевавшая им каждую ночь перед падением в сон, в те краткие мгновенья, когда так рельефно встает и видится недавнее прошлое… Белые замшевые тугие перчатки на руках; барашковая шапка с золотым орлом лихо надвинута на правую бровь; лакированные блестящие сапоги; холодное оружие на левом боку; отлично сшитый мундир, ладно, крепко и весело обле- гающий весь корпус; белые погоны с красным витым вензе- лем «А. II»; золотые широкие галуны; а главное – инстинк- тивное сознание своей восемнадцатилетней счастливой лов- кости и легкости и той самоуверенной жизнерадостности, перед которой послушно развертывается весь мир, – разве все эти победоносные данные не тронут, не смягчат сердце суровой и холодной красавицы?.. И все-таки он с невольной ребяческой робостью отдалял и отдалял день и час свидания с нею. Он до сих пор не мог ни понять, ни забыть спокойных де- ловых слов Юленьки в момент расставания, там, в Химках, в канареечном уголку между шкафом и пианино, где они так часто и так подолгу целовались и откуда выходили потом с красными пятнами на лицах, с блестящими глазами, с поры- вистым дыханием, с кружащейся головой и с растрепанными волосами. Прощаясь, она отвела его руку и сказала голосом настав- ницы: – Забудем эти глупые шалости летнего сезона. Теперь мы обое стали большими и серьезными. И, протягивая ему руку, она сказала: – Останемся же добрыми друзьями. Но почему же этот жестокий, оскорбительный удар был так непредвиденно внезапен? Еще три дня назад, вечером, они сидели в густой пахучей березовой роще, и она сказала тихо: – Тебе так неудобно. Положи голову мне на колени. Ах, никогда в жизни он не позабудет, как его щека ощу- тила шершавое прикосновение тонкого и теплого молдаван- ского полотна и под ним мраморную гладкость крепкого женского бедра. Он стал целовать сквозь материю эту мощ- ную и нежную ногу, а Юлия, точно в испуге, горячо и быстро шептала: – Нет… Так не надо… Так нельзя. И в это время гладила ему волосы и прижимала его губы к своему телу. А разве может когда-нибудь изгладиться из памяти Алек- сандрова, как иногда, во время бешено крутящегося валь- са, Юлия, томно закрывши глаза, вся приникала вплотную к нему, и он чувствовал через влажную рубашку живое, упру- гое прикосновение ее крепкой девической груди и легкое щекотание ее маленького твердого соска… О, волшебная власть воспоминаний! А теперь Юлия говорит, точно старая дева, точно классная учительница: «Ах, будемте друзьями». В знойный день человек изнывает от жары и жажды. Губы, рот и гортань у него засохли. А ему вдруг, вместо воды, дают совет: положи камешек в рот, это обманывает жажду. Но почему же это отчуждение и этот спокойный холод? Это благоразумие из прописи? Может быть, он надоел ей? Может быть, она влюбилась в другого? Может быть, и в са- мом деле Александров был для нее только дразнящей лет- ней игрушкой, тем, что теперь начинает называться стран- ным чужим словом – флирт? И, вероятно, никогда бы она не согласилась выйти замуж за пехотного офицера, у которо- го, кроме жалованья – сорок три рубля в месяц, – нет боль- ше решительно никаких доходов. Правда, она прогнала от себя долговязого, быстроногого Покорни, но мало ли еще в Москве богатых женихов, и вот, в ожидании одного из них, она решила сразу прекратить полуневинную, полудетскую забаву. Но может быть и то, что мать трех сестер Синельниковых, Анна Романовна, очень полная, очень высокая и до сих пор еще очень красивая дама, узнала как-нибудь об этих воров- ских поцелуйчиках и задала Юленьке хорошую нахлобучку? Недаром же она в последние химкинские дни была как будто суха с Александровым; или это только теперь ему кажется? Конечно, всего скорее могла донести матери младшая дочка, четырнадцатилетняя лупоглазая Любочка, большая егоза и ябедница, шантажистка и вымогательница. Зоркие ее глаза видели сквозь стены, а с ней, как с «маленькой», ма- ло стеснялись. Когда старшие сестры не брали ее с собой на прогулку, когда ей необходимо было выпросить у них лен- точку, она, устав клянчить, всегда прибегала к самому ядо- витому приему: многозначительно кивала головой, загадоч- но чмокала языком и говорила протяжно: – Хо-ро-шо же. А я маме скажу. – Что ты скажешь, дура? Никто тебе не поверит. Мы сами скажем, что ты с гимназистом Чулковым целовалась в курят- нике. – И никто вам не поверит, потому что я маленькая, а мне все поверят, потому что устами младенцев сама истина гла- голет… Что, взяли? В конце концов она добивалась своего: получала пятачок и ленту и, скучая, тащилась за сестрами по пыльной дороге. Вот эта-то стрекоза и могла наболтать о том, что было, и о том, чего не было. Но какой стыд, какой позор для Алексан- дрова! Воспользоваться дружбой и гостеприимством милой, хорошей семьи, уважаемой всей Москвой, и внести в нее по- таенный разврат… Нет, уж теперь к Синельниковым нельзя и глаз показать и даже квартиру их на Гороховой надо обе- гать большим крюком, подобно неудачливому вору. И как же удивлен, потрясен и обрадован был юнкер Алек- сандров, когда в конце октября он получил от самой Анны Романовны письмецо такого крошечного размера, который заставил невольно вспомнить о ее рыхлом, тучном теле. «Дорогой Алексей Николаевич (не решаюсь назвать Але- шей юнкера Александровского училища, где, кстати, имел счастие учиться покойный муж). Что вы забыли ваших ста- рых друзей? Приходите в любую субботу, и лучше всего в ближнюю. Мы живем по-прежнему на Гороховой. Девочки мои по вас соскучились. Можете привести с собой двух, трех товарищей; чем больше, тем лучше. Потанцуете, попоете, поиграете в разные игры… Ждем. Ваша А. С. P. S. К 7-ми – 7-ми с пол. час…» Не без труда удалось Александрову получить согласие у двух товарищей: каждый юнкер дорожил семейным суббот- ним обедом и домашним вечером. Согласились только: его отделенный начальник, второкурсник Андриевич, сын миро- вого судьи на Арбате, в семье которого Александров бывал не раз, и новый друг его Венсан, полуфранцуз, но по внеш- ности и особенно по горбатому храброму носу – настоящий бордосец; он прибыл в училище из третьего кадетского кор- пуса и стоял в четвертой роте правофланговым. Ходил он в отпуск к мачехе, которую терпеть не мог. В субботу юнкера сошлись на Покровке, у той церкви с короною на куполе, где венчалась императрица Елизавета с Разумовским. Оттуда до Гороховой было рукой подать. Александров начал неловко чувствовать себя, чем-то вро- де антрепренера или хлопотливого дальнего родственника. Но потом эта мнительность стерлась, отошла сама собою. Была какая-то особенная магнетическая прелесть и неизъ- яснимая атмосфера общей влюбленности в этом маленьком деревянном уютном домике. И все женщины в нем были кра- сивы; даже часто менявшиеся и всегда веселые горничные. Подавали на стол, к чаю, красное крымское вино, тартин- ки с маслом и сыром, сладкие сухари. Играл на пианино все тот же маленький, рыжеватый, веселый Панков из консер- ватории, давно сохнувший по младшей дочке Любе, а когда его не было, то заводили механический музыкальный ящик «Монопан» и плясали под него. В то время не было ни одно- го дома в Москве, где бы не танцевали при всяком удобном случае, до полной усталости. Дом Синельниковых стал часто посещаться юнкерами. Один приводил и представлял своего приятеля, который, в свою очередь, тащил третьего. К барышням приходили гим- назические подруги и какие-то дальние московские кузины, все хорошенькие, страстные танцорки, шумные, задорные, пересмешницы, бойкие на язык, с блестящими глазами, хо- хотушки. Эти субботние непринужденные вечера пользова- лись большим успехом. Так, часто в промежутках между танцами играли в petits jeux, в фанты, в свои соседи, в почту, в жмурки, в «барыня прислала», в «здравствуйте, король» и в прочие. Величественная Анна Романовна почти всегда присут- ствовала в зале, сидя в большом вольтеровском кресле и грея ноги в густой шерсти умного и кроткого сенбернара Вольфа. Точно с высоты трона, она следила за молодежью с благо- склонной поощрительной улыбкой. Ее старшая дочь, Юлия, была поразительно на нее похожа: и красивым лицом, и боль- шим ростом, и даже будущей склонностью к полноте. Конеч- но, Александров все еще продолжал уверять себя в том, что он до сих пор влюблен безнадежно в жестокую и что молодое сердце его разбито навсегда. Но ему уже не удавалось порой обуздывать свою острую и смешливую наблюдательность. Глядя иногда поочередно на свою богиню и на ее мать и сравнивая их, он думал про себя: «А ведь очаровательная Юленька все толстеет и толстеет. К двадцати годам ее уже разнесет, совсем как Анну Романов- ну. Воображаю, каково будет положение ее мужа, если он за- хочет ласково обнять ее за талию и привлечь к себе на грудь. А руки-то за спиной никак не могут сойтись. Положение!» Правда, Александров тут же ловил себя с раскаянием на дурных и грубых мыслях. Но он уже давно знал, какие злые, нелепые, уродливые, бесстыдные, позорные мысли и образы теснятся порою в уме человека против его воли. Но от прошлого он никак не мог отвязаться. Ведь люби- ла же его Юленька… И вдруг в один миг все рухнуло, все пошло прахом, бедный юнкер остался в одиночестве среди просторной и пустой дороги, протягивая руку, как нищий, за подаянием. Временами он все-таки дерзал привлечь к себе внимание Юленьки настоятельной услужливостью, горячим пожатием руки в танцах, молящим влюбленным взглядом, но она с обидным спокойствием точно не замечала его; равнодушно отходила от него прочь, прерывала его робкие слова гром- ким разговором с кем-нибудь совсем посторонним. Однажды, когда играли в почту, он послал ей в Ялту крат- кую записочку: «Неужели вы забыли, как я обнимал ваши ноги и целовал ваши колени там, далеко в прекрасной березовой роще?» Она развернула бумажку, вскользь поглядела на нее и, разорвав на множество самых маленьких кусочков, кинула, не глядя, в камин. Но со следующей почтой он получил пись- мецо из города Ялты в свой город Кинешму. Быстрым мел- ким четким почерком в нем были написаны две строки: «А вы забыли ту березовую кашу, которой вас в детстве потчевали за глупость и дерзость?» Тут с окончательной ясностью понял несчастный юнкер, что его скороспешному любовному роману пришел печаль- ный конец. Он даже не обиделся на прозрачный намек на розги. Поймав случайный взгляд Юленьки, он издали се- рьезно и покорно склонил голову в знак послушания. А ко- гда гости стали расходиться, он в передней улучил минутку, чтобы подойти к Юленьке и тихо сказать ей: – Вы правы. Я сам вижу, что надоел вам своим приста- ванием. Это было бестактно. Лучше уже маленькая дружба, чем большая, но лопнувшая любовь. – Ну вот и умница, – сказала она и крепко пожала своей прекрасной большой, всегда прохладной рукой руку Алек- сандрова. – И я вам буду настоящим верным другом. В следующую субботу он пришел к Синельниковым со- всем выздоровевшим от первой любви. Он думал: «А не влю- биться ли мне в Оленьку или в Любочку? Только в какую из двух?» И в тот же вечер этот господин Сердечкин начал строить куры поочередно обеим барышням, еще не решивши, к чьим ногам положит он свое объемистое сердце. Но эти малень- кие девушки, почти девочки, уже умели с чисто женским инстинктом невинно кокетничать и разбираться в любовной вязи. На все пылкие подходы юнкера они отвечали: – Нет уж, пожалуйста! Все эти ваши комплименты, и ры- царство, и ухаживанья, все это, пожалуйста, обращайте к Юленьке, а не к нам. Слишком много чести! |