Письма о танце и балета. Редактор перевода А. Л. Андрес
 Скачать 4.03 Mb.
|
|
20* X ВТИМИЙ И балет Предисловие )ем более я работаю, тем яснее вижу, сколь несовершенно все то, что я делаю. Сознание это, отнюдь не свидетельствующее об избытке само- мнения, понуждает меня и впредь давать про- граммы моих балетов. Однако, откровенно каясь в моей слабости, я вынужден так же откровенно признаться, что из всех подражательных искусств пантомима есть искусство наиболее ограниченное. В давно прошедшие времена, насколько можно судить об этом по преданиям, столь же неясным, сколь и недостоверным, ей был свойствен весьма красноречивый язык. Два-три замечания, сделан- ных вскользь некоторыми древними авторами о возвышенности этой немой поэзии, породили весьма высокое мнение о пантомиме. Но по- скольку пробираться по темным дорогам древ- ности, не сбиваясь с пути, столь же трудно, как анатомировать бесплотные тени или различать очертания предметов, теряющихся в неизмеримой дали веков, приходится полагать вслед за рассу- дительными что у древних су- ществовали некие условные жесты, являвшиеся символическими обозначениями того или иного явления или предмета. Этого вопроса я уже до- 308 вольно подробно касался в своих предыдущих письмах; мною было даже высказано предполо- жение о существовании в то время особых сло- варей, истолковывающих всевозможные жесты. Можно также полагать, что эта пантомима имела мало общего с тем, что мы называем ныне тан- цем и балетом. Танец есть искусство различных па, грациозных движений и красивых поз. Балет, заимствовавший у танца часть его прелестей, есть искусство последовательной компоновки форм и фигур. Пантомима же есть исключительно искус- ство чувств и душевных движений, выраженных с помощью жестов. Жесты в пантомиме обусловлены чувством, движения танца определяются правилами вкуса и грации, различные движения балета появля- ются в результате обдумывания его композиции и тех различных соотношений, которые должны существовать между количеством участников и фигурами ими исполняемыми. Установив раз навсегда это различие, мы перестанем смешивать эти три явления, каждое из которых имеет свои особенности. Будучи слитыми воедино, эти три явления образуют действенный балет или драму- балет-пантомиму. Того, что мы понимаем нынче под словами танец и пантомимный балет, у древних не су- ществовало. У них пантомима или искусство же- ста сочетались с декламацией в театральных пье- сах. Актер был так причудливо наряжен, что в наши дни невозможно поверить, будто подоб- ный маскарад мог производить столь большое впечатление; поскольку театры были огромных размеров, актеры, дабы зрители могли слышать их 309 на большом расстоянии, а также для того, чтобы не казаться со сцены карликами, пользовались высокими котурнами, накладными животами, уст- рашающими масками с отверстым, зияющим ртом; огромная эта маска закрывала актеру всю голову, основание ее опиралось на его плечи. Изо рта этого искусственного лица шло что-то вроде трубы, усиливавшей голос актера; это огромное неуклюжее снаряжение не. позволяло ему сделать ни малейшего движения руками, но в то время как он декламировал, рядом с ним находился мим, вероятно, более легко одетый, он-то и делал не- обходимые жесты; и жесты, и декламация сопро- вождались музыкой, которая, как можно предпо- ложить, усиливала выразительность пантомимы, подсказывала актеру жесты и предопределяла ритм его движений, кроме того, музыка давала актеру, задыхающемуся и, так сказать, погребен- ному в своем неудобном панцире, время пере- вести дыхание. Вот что являл собой этот вид зрелища, но не во времена своего зарождения в Греции, а уже позднее, в пору расцвета, в Афинах и Риме. По- скольку жест объяснялся с а пантомима подкреплялась действующими ли- цами, возглавляющими хоры, нет ничего удиви- тельного в том, что жесты, сопровождавшие диа- лог, были всем понятны. Я применил пантомиму таким же образом, и с полным успехом, в операх знаменитого Глюка «Альцеста», «Орфей» и «Еле- на и Парис». Я отнюдь не ставлю своей целью изображать собою ученого и утомлять публику цитатами, представляющимися тем более загадочными, что 310 каждый любитель древности вкладывает в тот смысл, который представляется ему наиболее ве- роятным или наиболее соответствует его взгля- дам; поэтому обойду молчанием эту таинствен- ную материю и постараюсь лишь вложить в мои балеты действие, не отказываясь, однако, при этом от танца, который должен оставаться их ос- новой и фундаментом. Прошу быть снисходитель- ным ко мне и к пантомиме — искусству, находя- щемуся еще в пеленках, еще едва лепечущему, произносящему слова бессвязно и часто непра- вильно. Я люблю свое искусство, — как не любить то, что содействует нашей славе и нашему су- ществованию? — однако любовь моя не слепа, а потому я не стану провозглашать в порыве не- обузданного восторга, что пантомима есть искус- ство из искусств. Я остерегусь сравнивать ее с поэзией, которая способна выразить все, и с архитектурой, которая не способна сказать ничего. Я честно сознаюсь, что балетные программы — не что иное, как перевод на понятный язык детского лепета пантомимы, что программы эти указывают на тот или иной исторический или мифологиче- ский эпизод, лежащий в основе представления, что они выражают то, о чем танец говорит лишь смутно, ибо танцовщики наши — не греки и не римляне. Добавлю, что программа последовательно передает замысел сочинителя в отношении рас- пределения сцен, отдельных эпизодов и общей композиции картины. Остается только просить публику по-прежнему быть ко мне снисходитель- ной; искусство мое неизменно обретает красноре- чие, когда предоставляется возможность способ- ствовать ее развлечению и удовольствию. 311 и. СМЕРТЬ трагический балет в 5 актах рассуждение в оправдание выбора сюжета и айдутся люди, которых, вероятно, удивит, что, взяв сюжетом своего балета смерть Агамем- нона, я не ограничился одним только этим собы- тием; они станут осуждать меня за то, я дерзко присовокупил сюда еще мщение Ореста и завер- шаю пьесу смертью Клитемнестры и Эгиста, а за- тем отчаянием и безумием Ореста. Быть может, они станут упрекать меня еще я за то, что я сблизил два события, бывшие в дей- ствительности не столь уж отдаленными друг от друга, но которые они несомненно постараются представить как разделенные большим промежут- ком времени; они предадут меня проклятию, ста- нут кричать, что я не уважаю древних и дер- зостно нарушаю правила, составляющие бессмертных произведений, кои все народы неиз- менно признавали за образец. Кто знает, к этому они, быть может, еще добавят, что с моей сто- роны это не столько вольность, сколько неве- жество, и что я никогда не читал ни Эсхила, ни Софокла, ни Еврипида, ни Сенеку. Не подлежит сомнению, что смерть Агамем- нона, месть Ореста и его безумие суть сюжеты трех трагедий; все они были разработаны древ- 312 ними авторами, а вслед за ними и новыми, по- следние при этом вовсе не считали себя обязан- ными рабски следовать своим предшественникам; они вычеркивали некоторых персонажей, заме- няли их другими, уничтожили хоры и, наконец, отдавшись на волю своему гению и воображению, принялись, если можно так выразиться, рядить древние трагедии в одежды, соответствовавшие вкусам того века, для которого они писали. Но нет нужды вдаваться во все эти подроб- ности, достаточно уже того, что балет — не есть трагедия и что произведение этого не может подчиняться строгим законам Аристотеля. Прибавлю к этому, что в танце спокойный диа- лог передать невозможно, что все холодное и рас- судочное не способно быть им выражено; что ба- лет должен быть действенным и обращаться к зре- нию, если не может обращаться к слуху; что он требует сильных страстей и чувств, причем эти страсти и чувства должны быть выражены живо, если мы хотим, чтобы они производили сильное впечатление. Пантомима всегда должна живопи- сать крупными мазками; ей надобно употреблять самые яркие краски и самые четкие штрихи, ибо всякие полутона сообщают тому или иному чув- ству или действию, выражаемым с помощью пан- томимы, какой-то туманный, неопределенный ха- рактер, отчего и вся пантомима становится холод- ной и невыразительной. К тому же у всех чувств имеется столько общего, что многие из них не отличались бы друг от друга, когда бы актеры не придавали каждому из них особые черты, позво- ляющие зрителям разбираться в них, не принимать одно за другое. 313 Выбор слов, обороты мыслей, приемы красно- речия, нравоучительные речения, портреты, рас- сказы, рассуждения в монологах, диалоги — вот чем располагает драма. Балетмейстеру, лишенному всех этих средств, нужно уметь, стало быть, об- ходиться без них. Ему нужно обладать способно- стью искусно заменить все это сценами, выра- жающими ситуацию, разительными картинами, хорошо подготовленными, но неожиданными, те- атральными эффектами, живой игрой, хорошо очерченными и художественно размещенными группами, пышностью зрелища и соблюдением местных особенностей. Таковы правила моего ис- кусства. Правила же драмы отягощены оковами, и я не только не собираюсь позволить сковать себя ими, но всячески буду стараться не дать на- ложить на себя новые оковы, которые никогда не предназначались для танца. Все эти правила, на- лагающие узду на воображение, ежедневно сбра- сывают с себя писатели нового времени. Про- славленный Шекспир, блистательный гений анг- лийской сцены, всегда пренебрегал ими. Итак, в своем балете я сблизил разные собы- тия, потому что это было необходимо, и мне не в чем будет упрекнуть если картины, кото- рые я представлю зрителям, способны будут вы- звать в них душевное волнение и заставить после- довательно пережить те чувства, которые я стре- мился в них живописать. Как я показал это выше, пантомимный балет не является и не может являться трагедией, а по- тому, если и может сравниться с каким-либо ли- тературным жанром, то, полагаю, только с поэмой. Но еще большее сходство имеет он с живописью. 314 Живопись есть пантомима, застывшая и непо- движная, балет же — пантомима живая; первая го- ворит, вдохновляет, трогает посредством подра- жания природе, второй обольщает и пленяет вер- ным выражением ее. Живопись подчинена прави- лам пропорций, контрастов, положений и воположений, размещения, гармонии — те же за- коны и у танца. То, что живописно в живописи, живописно и в танце. Воздействие обоих ис- кусств одинаково, у обоих одна и та же цель — говорить с сердцем посредством глаз. Оба ли- шены слов. Выражение лиц, действие рук, смелые и сильные позы — вот что в танце, как и в жи- вописи, служит речью. Все, что принято в танце, может послужить материалом для картины, и все то, что живописно в живописи, может служить образцом танцу, точно так же, как все, что отвер- гается живописцем, должно отвергаться и балет- мейстером. А теперь вернемся к упрекам, которые, быть может, будут сделаны мне по поводу того, что я слил воедино два сюжета или сблизил два собы- тия, в сущности не столь уж отдаленные друг or друга, но которые тем не менее представят кри- тике (всегда все преувеличивающей) случай обви- нить меня в анахронизме, хотя анахронизм этот не более дерзок, чем допущенный Вергилием, от- нюдь не заботившемся о том, что об этом ска- жут, и соединившим в своем творении Энея и Ди- несмотря на то, что их разделяли целых триста лет. Я вовсе не притязал на то, чтобы подражать Агамемнону древних греков, и присоединил к нему еще Электру и часть Евменид, дабы создать некое 315 целое, могущее дать достаточный материал для пантомимы, требующей действия стремительного и ясного. Ограничься я лишь смертью Агамем- нона, событие это подсказало бы мне всего одну картину, которая вызывала бы к тому же чувство возмущения, поскольку преступление в данном случае осталось бы безнаказанным, и тогда меня не было бы контрастов, порождаемых разнообра- зием персонажей, у каждого из которых имеются свои интересы, противоположные интересам дру- гих и заставляющие их действовать по-разному. Вольность, допущенная мною, позволяет мне воз- местить интересностью действия и ситуаций то, что я утратил бы, если бы слишком педантично следовал за моим образцом. Я увеличиваю число событий и театральных эффектов, я умножаю ко- личество картин и пышных зрелищ и пользуюсь кордебалетом, подобно тому, как древние пользо- вались хорами; я предпочел богатство и разнооб- разие действия точному соблюдению правил, и сюжет в моем балете развивается таким образом, что, замени я имена героев какими-нибудь дру- гими, меня ни в чем нельзя было бы упрекнуть. Но я полагал, что имена, прославленные и столько раз воспетые поэтами, произведут большее впе- чатление; словом, я предпочел правдоподобие, способное вызвать у зрителя интерес к той правде, которая не сумела бы породить сильных эмоций и лишила бы действие выразительности, необхо- димой в пантомиме. Орест, если верить утверждению некоторых авторов, был младшим братом Ифигении, кото- рую увезли в Авлиду, согласно одним, чтобы вы- дать ее замуж, согласно другим, чтобы принести 316 в жертву. Исходя из этого, Оресту не могло быть более двадцати лет. Но оставим подобный спо- соб подсчета и изберем более распространенный, а следовательно, и никем не оспариваемый: Орест был совсем ребенком, когда греки едино- гласно избрали Агамемнона своим военачальни- ком. Осада Трои продолжалась десять лет; если прибавить к ним время, прошедшее в раздорах между вождями, да еще время, потерянное на об- ратном пути из-за противных ветров, и еще годы, потраченные Агамемноном на то, чтобы присое- диниться к войску, и на то, чтобы возвратиться в Микены, и присовокупить все эти годы к тому нежному возрасту, которого достиг Орест к на- чалу описываемых событий, нетрудно будет под- считать, что это составляет по меньшей мере пят- надцать лет, а это возраст вполне достаточный, чтобы отомстить убийце своего отца и захват- чику его трона. Если и эти доводы будут сочтены недостаточ- ными для моего оправдания, могу добавить к этому лишь одно — я не мог поступить иначе. Никто лучше самого актера не знает, как бедны и скудны средства его искусства, а потому льщу себя на- деждой, что просвещенные зрители соблаговолят довериться моему мнению в отношении средств, которыми располагает искусство танца. Нельзя судить меня по тем законам, по кото- рым судят автора драматических произведений: ни один человек не написал еще поэтики танца; этих правил попросту не существует. Я был пер- вым, кто осмелился писать об этом, и имел смелость пренебречь всякими деревянными баш- маками, гитарами, граблями, рылями и заставить 317 моих танцовщиков надеть котурны и представ- лять действие благородное и героическое. Если бы какой-нибудь знаменитый художник задумал изобразить в ряде картин смерть Агамем- нона и месть Ореста, первая картина рисо- вала бы торжественное прибытие этого государя в Микены. Вторая картина была бы посвящена его кон- чине и смерти Кассандры. С одной стороны, он изобразил бы скорбь Электры и Эфизы, обни- мающих окровавленное тело их отца, с другой — жестокое торжество Эгифа и Клитемнестры. Неожиданное возвращение Ореста, сцена уз- навания Электры, возмущение героя при виде за- кованной сестры, его гнев и бешенство, когда она показывает ему кинжал, еще дымящийся кровью эти положения, порождающие великие страсти, с избытком дали бы материал для третьей картины. Четвертая — представила бы смерть Клитем- нестры и Эгифа. Момент, когда Орест приподни- мает покров, скрывавший от него черты его ма- тери, которую он только что пронзил кинжалом, не ведая, кого убивает, этот миг, когда, пятясь от ужаса, он выразил бы всю скорбь и ужас, кото- рые могут раздирать чувствительную душу, ху- дожник несомненно передал бы с достаточной вы- разительностью. Пятящийся в ужасе народ, Эфи- за и Электра, словно кричащие: «Да ведь это же наша мать!», женщины, собравшиеся в скорбные группы вкруг тела Клитемнестры, — вот что со- ставило бы материал этой картины. Последняя изображала бы страдания Ореста, испуганного Евменидами, мучимого воплощен- 318 ными Преступлением, Раскаянием и Отчаянием и раздираемого, наконец, окровавленным при- зраком его матери. Будучи умелым артистом, ху- дожник этот не ограничился бы изображением мелочей и всех тех невыразительных и незначи- тельных обстоятельств, которые обычно сопро- вождают частную жизнь. Подобно мне, он избрал бы наиболее яркие моменты, то есть, в которые разыгрывались бы могучие страсти. Именно они и являются, собственно, красками и кистями и, заставляя говорить холст, как бы вдыхают жизнь в изображенные персонажи. В том, что мной избран был именно этот сю- жет, заключалось — с этим я согласен, и на этом кончаю — больше дерзости, нежели в том, что я заставил сына вернуться в отчий дом, дабы ото- мстить за смерть я прекрасно понимаю, как трудно будет мне добиться успеха. В самом деле, ведь мне пришлось отказаться от техниче- ских трудностей танца, для того чтобы ярче могла заблистать пантомима. Нужно чтобы танцовщики выражали свои мысли с помощью жестов и ми- мики лица, чтобы все движения их, поступки, даже паузы, были многозначительны, красноре- чивы, точно соответствовали бы чувствам, выра- женным музыкой, и были бы согласованы с рит- мом мелодий. Я никогда не решился бы взяться за этот труд, столь новый по жанру, когда бы расположение ко мне публики не придавало мне бодрости. Пусть новое творение послужит знаком моей признательности. О, если бы в самом деле замысел увенчался успехом и я по справедливости заслужил бы похвалы публики, которые она часто расточала мне по снисходительности. ВВЕДЕНИЕ К БАЛЕТУ « ОРАЦИИ» ИЛИ Г-НА АНДЖЬОЛИНИ этом балете я не мог точно следовать плану великого Корнеля. Его трагедия о Гора- заканчивается, в сущности, четвертым актом, пятый лишен действия: это превосходная защи- тительная речь, переложенная на стихи, это вели- колепный образец того мужественного красноре- чия, которое может понравиться в зале суда, это шедевр, если угодно, но шедевр, которому здесь вовсе не место, и не раз выражали пожелание, чтобы эта замечательная трагедия заканчивалась четвертым актом. К сожалению, существуют общепринятые правила, следовать ко- торым порой не менее опасно, чем преступать их. Корнель обладал талантом более чем достаточным для того, чтобы иметь право пренебречь ими, од- нако он принес его в жертву обычаю и предпочел точно соблюсти правило, нежели позволить вольность, основанную на здравом смысле, и ко- торую он тем более должен был здесь допустить, что нелепо было ожидать, чтобы сюжет, которого никак не могло хватить более чем на три акта, можно будет растянуть на целых пять, не рассла- бив и не истощив его при этом. А посему я по- лагаю, что нужно иметь мужество отказываться 320 от правил, которые суть вещь произвольная, что форма и протяженность должны диктоваться характером сюжета и что всякие иные соображения неизбежно ведут к неудаче. Балет о Горациях и Куриациях, заимствован- ный из римской истории и дополненный эпизо- дами, достаточно правдоподобными, чтобы ка- заться непосредственно вытекающими из того же сюжета, станет, по всей вероятности, предметом критики синьора Анджьолини и его присных; они скажут, что я погрешил против правил Аристотеля и что в балете моем не соблюдены три единства. На это я отвечу им, что Аристотель никогда не предназначал своих правил для танца, что англий- ские авторы вовсе им не следовали, а француз- ские и итальянские оперы нравятся публике и без них. Осмелюсь даже указать, что в самых образцовых произведениях французского театра критика легко может обнаружить анахронизмы, домыслы, а также различные эпизоды и персона- жей, не имеющих никакого отношения к сюжету; но искусство, которое все умеет украсить, связы- вает их, так сказать, узами родства, придавая им схожесть черт, и мы безропотно принимаем их. Поскольку балет есть искусство подражатель- ное, он вправе, дабы лучше пленять, заимствовать то очарование и правильность построения у драмы, то блистательное разнообразие у поэмы. В любом случае и любом жанре он должен живописать и подражать, должен правдивыми красками изобра- жать чувства, страсти и движения души. Чтобы преуспеть в этом, нужно изучать природу, нужно пристально наблюдать ее, следуя ей шаг за шагом; уметь распознавать те знаки, кои налагает душа Новерр 321 человека на черты его и глаза; художник должен учиться рассчитывать действие страстей, точно зная, как отражается каждая из них на лицах и жестах; именно жесты суть верные толмачи стра- стей: это они обнаруживают тайные движения человеческой души. Изучая своего ближнего, вы нередко бываете обмануты его речами; но вгляди- тесь пристально в его лицо, в его глаза, присмот- ритесь к его поведению, понаблюдайте за его же- стами — и вы обнаружите в этих внешних призна- ках либо подтверждение вашего первоначального мнения, либо полное опровержение его речей. Синьор Анджьолини, с которым я едва знаком, избрал себе в качестве костылей Аристотеля и Горация; он проповедует правила, точное соблю- дение коих совершенно невозможно, он требует, чтобы я подчинялся им, таким тоном, словно сам он является единовременно Аристотелем, Гора- цием и Буало танца. Не ответить ли сему уче- ному мужу нижеследующим анекдотом, извлечен- ным из «Записок о Буало»: «Нельзя быть поэтом, не имея таланта. Ла Ме- нардьер написал трагедию, озаглавленную «Алин- да». Трагедия эта, сочиненная в строгом соответ- ствии с правилами, к несчастью, публике не понравилась. Аббат д'Обиньяк также сочинил тра- гедию «Зенобия», согласно законам, изложенным им в своей «Практике театра»; ее постигла та же участь, что и пьесу Ла Менардьера. Между тем д'Обиньяк повсюду похваляется, что из всех авто- ров лишь он один точно соблюдал правила, пред- писанные Аристотелем. Я' весьма признателен г-ну д'Обиньяку за то, что он так точно следовал правилам Аристотеля,— сказал на это его величе- 322 принц,— но я никогда не прощу правилам Аристотеля, что из-за них г-н д'Обиньяк написал столь скверную трагедию». Сделаем же отсюда вывод, что всякое правило хорошо лишь до определенного предела; дело об- стоит здесь так же, как со всеми правилами во- обще: их надобно знать, следовать им, но уметь отказаться от них и вновь к ним вернуться. Здесь решает лишь вкус и талант. Необходимость, под- сказанная минутой,— вот что должно определять манеру сочинителя. Тот, кто сочиняет балеты, не зная законов подражательного искусства, будет рабски, шаг за шагом следовать за сюжетом; он подобен борзой, которая упускает дичь, как только теряет ее из вида. Подобный человек мо- жет создать лишь нечто правильное — холодное, размеренное — и скучное. Тщетно будет он уст- ремляться вслед за ускользающими от него мимо- летными красотами, которые не в силах удержать неповоротливое его воображение. Вы хотите уловить божественную гармонию красок утренней зари? Для этого вам надобно иметь в своем распоряжении многообразные кисти Граций и свежие, сверкающие оттенки вкуса, и легкость гения, и пылкость кипучего воображения, способного, не задерживаясь на незначительных деталях, в одно мгновение ока охватить всю кар- тину целиком, но если вы станете рассуждать, вместо того чтобы творить, облако умчится и рас- тает, яркие краски поблекнут, и под темными по- кровами ночи исчезнут и лучезарные явления при- роды, и безвестный художник. Горе холодным сочинителям, что лихорадочно за незначительные правила своего |