Письма о танце и балета. Редактор перевода А. Л. Андрес
 Скачать 4.03 Mb.
|
|
21 я 323 искусства, они подобны злосчастным жертвам кораблекрушения, которые, пытаясь спастись, цеп- ляются за куски пробки. Искусства подражатель- ные требуют известной смелости, придать кото- рую способен один лишь талант. Компасом слу- жит здесь вкус. Я скажу, вслед за одним из наших критиков нового времени, что поэтические воль- ности суть крылья изящных искусств, случается, что крылья даются им глупостью, и тогда они влекут искусство в грязь, вместо того чтобы вознести его к вершинам совершенства. Не применимо ли также к таким добросовестно сочиненным балетам то, что говорит Буало по поводу Пусть в оде пламенной причудлив мысли ход, Но хаос этот в ней — искусной мысли плод. Бегите рифмача, чей разум флегматичный Готов и в страсть внести порядок педантичный: Он битвы славные и подвиги поет, Неделям и годам ведя уныло счет. 1 Эти наставления великого поэта, которые я предпочитаю всем наставлениям синьора Анджьо- лини, служат мне оправданием в допущенных мною вольностях и позволяют заявить, что я наме- рен допускать их и впредь. Желчная критика, ко- торой подверг синьор Анджьолини мои «Пись- труд, переведенный на несколько языков,— его вялые рассуждения по поводу успеха «Агамем- нона», его сетования на падение вкусов венской публики — все это нисколько не задевает меня и не может ввести в заблуждение ту самую публику, на которую он нападает: она будет судить обо Пер. Э. 324 мне, основываясь отнюдь не на его писаниях и правилах Аристотеля, а исходя из благородных законов изящного вкуса. Впрочем, я весьма хвалю синьора Анджьолини за то, что он так хорошо знает Аристотеля. Во всяком случае, это полезно. Он может также но- сить с собою в кармане Горация, подобно тем врачам, которые, не зная греческого языка, носят в кармане томик Гиппократа. Но я не стану хвалить его за то, что он хочет зачислить танец в разряд метафизики, ввергнуть это искусство в ужасающий мрак, сделав его непо- нятным, что он заблуждается в дебрях этой не- внятной науки, что он напустил тумана вокруг простых принципов и из любви к порочной си- стеме приносит в жертву очевидные факты, осно- ванные на опыте. Как человеку, притязающему заменить меня, ему следовало простить мне мои промахи и порадоваться снисходительности ко мне публики, ему следовало вспомнить, что Критиковать легко — творить куда трудней, что в любом искусстве художника судят по его шедеврам, а не по неудачным его творениям и что, подобно тому как красоту венчает целомудрие,— подлинные заслуги должны быть увенчаны скром- ностью. Не стану тратить время, отвечая бранью на брань; я ограничусь тем, что вежливо изложу здесь соображения, подсказанные мне опытом. Программа, на мой взгляд, вещь необходимая для понимания того или иного балета. Синьор Ан- джьолини считает эту меру бесполезной, однако синьор Анджьолини не всегда прав. 325 Программа полезна тем, что она излагает бытие — будь то историческое, будь то вымышлен- ное, которое в любом жанре может ускользнуть от внимания зрителей, даже наиболее просвещенных. Программа — говорю я — дает представление о тех разнообразных средствах, к коим прибегнул балет- мейстер, дабы сообщить непрерывность действию, соединить между собой сцены, обосновать ввод- ные эпизоды, изложить интригу, снабдив ее завяз- кой и развязкой. Держа в руках программу, зри- тели имеют большую возможность судить как о картине в целом, так и об отдельных частях ее; они могут оценить, насколько части эти сораз- мерны и насколько распределение сцен соответ- ствует плану сочинения; рассмотреть характеры и степень их контрастности, подвергнуть анализ}' эпизоды, вдуматься в ситуации, театральные эф- фекты, группировки; произнести свое суждение о разнообразии танцев, о красоте их рисунка, о пантомимной игре, о выразительности жестов, глаз, лиц, чтобы, в конце концов, либо наградить балетмейстера рукоплесканиями за талант, либо освистать его за бездарность. Правда, программа лишает возможности щадить самолюбие балетмей- стера. Она — как бы договор, заключенный им с публикой; тем самым он берет на себя серьез- ные обязательства, которые обязан точно выпол- нить: отныне он уже не какой-то шарлатан, а че- ловек, давший слово выиграть битву, и если он надет в ней, то его похоронят с открытым лицом. Я всегда буду советовать всем балетмейстерам сопровождать свои балеты программами, во вся- ком случае, если они чувствуют себя способными осуществить затем с помощью красок таланта все 326 то, что в кратком описании может быть лишь слабо намечено. Если же сочинитель лишен вся- кого огня, если он не имеет понятия о танце, если он ходит по тропам, проложенным до него боль- шими талантами; если это холодный копиист, спо- собный лишь на рабское не пишет он программы, пусть не сочиняет балетов, пусть откажется от танца и посвятит себя про- фессии, требующей лишь физической силы и дви- жений, не одухотворенных разумом. К тому же пантомима есть искусство ограни- ченное и немощное, которое нуждается в под- держке. Это, если можно так выразиться, мумия, которую творческий гений пытается воскресить и извлечь из гробниц Афин и Рима. Тело это, быв- шее столь величественным во времена Августа, представляет собой ныне нечто слабое и тщедуш- ное; необходимо, следовательно, как-то воспол- нить недостаточную выразительность пантомимы, однообразность ее языка. Программа может слу- жить ей толмачом. Так не глупо ли осуждать те простые средства, с помощью которых можно вы- вести это искусство из поры младенчества и по- ставить его на путь, ведущий к совершенству? Не стану отвечать на кисло-сладкий пасквиль синьора Анджьолини — цель обоих его писем со- стоит в том, чтобы отказать мне в моих талантах и ославить дураком. В первом из них он подвер- гает критике мои балеты, во втором пытается от- вергнуть мою теорию танца: он ссылается на все прославленные имена, когда-либо существовавшие, дабы доказать мне, что мои «Письма о танце» якобы лишены здравого смысла; выставляя напоказ обширность своих знаний и желая изобразить из 327 себя ученого, синьор Анджьолини забывает, что он художник,— он ничего не говорит о танце и об его законах. Умолчание это весьма кстати для него: не сказав ни слова о механической стороне танца, изяществе позиций, благородстве поз, их контрастах, рисунке и последовательных сочета- ниях фигур, обойдя полным молчанием вопрос о неправильных формах, о гармонии и согласии движений, не соблаговолив, наконец, произнести что-либо по поводу разнообразных законов того искусства, которое включает в себя тысячи раз- личных правил, неизменно почерпнутых из при- роды и подчиняющихся незыблемым правилам подражания и доказал зато, что обла- дает исчерпывающим каталогом произведений ан- тичных авторов. Да позволено мне будет совершить нескром- ность, сравнив ограниченные суждения сего лов- кого балетмейстера с мнением, высказанным пер- вым человеком нашего столетия, тем, кто еще при жизни стал добычей Бессмертия, начертавшего имя его на храме памяти, одним словом,— г-на де Вольтера. Вот письмо, коего удостоил меня сей прославленный муж в ответ на посланный ему экземпляр «Писем о танце» и программу балета «Охота Генриха IV», заимствованного мною из девятой песни «Генриады». «Я прочел, сударь, Ваш талантливый труд, и благодар- ность моя равна лишь моему уважению к вам. В заглавии упоминается только танец, между тем Вы выказываете большие познания во других искусствах; Ваш литера- стиль столь же красноречив, насколько балеты Ваши исполнены воображения. Вы кажетесь мне человеком на- столько превосходящим всех остальных в Вашем роде искус- ства, что я нисколько не удивлен теми проявлениями враж- 328 которые побудили Вас искать применения своим даро- ваниям за пределами Вашей отчизны. Ныне Вы состоите при дворе государя, вполне способного оценить их. Лишь мои преклонные годы и недуги помешали мне присутство- вать на тех великолепных празднествах, которые Вы так удивительно умеете украсить. Вы оказываете большую честь «Генриаде», соблаговолив избрать сюжетом одного из Ваших балетов храм Амура; Вы превратите в живую картину то, что у меня представляет собой лишь беглый набросок. Полагаю, что заслуги Ваши будут надлежащим образом оценены в Англии, ибо там лю- бят естественность; но где найдете Вы актеров, способных воплотить Ваши замыслы? Вы — Прометей: Вам нужно ле- пить людей и вкладывать в них душу. Честь имею выразить Вам чувство своего глубокого уважения и проч. Замок октября 1763 года». Если поставить рядом мнение этого вели- кого человека с тем, которое высказывает синьор Анджьолини, то контраст получается разительный; но иначе не может и быть, когда речь идет о двух столь различных людях. Я мог бы привести здесь и другие письма прославленного мужа, так же как и некоторых других корреспондентов, но скромность предписывает мне в данный момент хранить молчание. Впрочем, я готов простить синьора Анджьолини и за то, что он софист и циник, и за то, что он источает на мои писания и мои балеты яд кри- тики и отраву сатиры. Но я не прощу ему того, что он хотел отнять у меня двадцать лет жизни. Пусть толкует сколько ему заблагорассудится Аристотеля, пусть кичливо перечисляет — никого этим не удивляя — все имена прославленных гре- ческих и римских авторов, но пусть он знает, что еще в те времена, когда он по складам разбирал грубые карикатуры, какими являются заальпий- ские танцы, я воспитывал Добервалей, Асленов, Панталончини, Лолли, Ненси, что еще в 1748 году я ставил в Лионе и в Марселе действенные ба- леты, которые в нынешнем карнавале будут по- ставлены в Италии. Пусть не забывает он, что Лепики, Бинетти, Росси, Деросси, Вигано, Абле- шерены и многие другие прославили мое имя и мои балеты в Италии, Испании и Португалии; пусть он вспомнит, что Дельфина — сия бесценная артистка, унесенная безжалостными Парками на самой заре ее дней, была моей ученицей. Пусть он приедет в Вену и посмотрит тамошний балет: начиная от первого танцовщика и до малолетнего ребенка здесь чувствуется влияние моих принци- пов, моих забот и огромного труда, чарующее воздействие коего г-ну Анджьолини, вероятно, не- ведомо; пусть вспомнит о том, как он был в Штут- гарте, где видел меня за работой, и как, возвратив- шись в Вену, публично высказывал мне свое вос- хищение; как сам он впервые испытал тогда силы в трагическом жанре, поставив «Семирамиду», и моя ученица, г-жа Транкар, являющаяся в мимиче- ской игре Ампузой нашего времени, пыталась спа- сти эту пантомиму, лишенную танца. Ныне синьору Анджьолини угодно громогласно отречься от собственных мнений; вместе с прави- лами поэзии он пытается разбить того идола, ко- торому некогда курил фимиамы. Чем я провинился перед ним? Чем провинился перед ним «Агамем- нон»? Чем провинились мои «Письма»? В вина венской публики? В том, что она не стала рукоплескать его трагическим балетам? Но разве это преступление? И разве в этом повинен я? 330 К тому же синьор Анджьолини совершенно напрасно скрывает свою критику даже от того, кто является ее предметом. В Вену он послал всего не- сколько экземпляров своих «Писем», напечатан- ных в Милане; их распространяли исподтишка; можно подумать, что автор, стыдясь произведен- ного им на свет ребенка, — уродливого, напыщен- ного и прижитого вне закона — старается скрыть его от глаз публики и тайком показывает только тем, кто в какой-то мере причастен к его появле- нию на свет. Ответ свой я, напротив, намерен широко обна- родовать: я представляю на суд публики мои до- воды, принципы и скромные таланты; пусть судит и выносит решение она. Суждения, достойные ува- жения, сообщают силу крыльям Славы: именно эти суждения и благосклонность публики и доно- сят постепенно имя артиста до потомков. Я от- даю своих Горациев и своих Куриациев на ее суд, твердо полагаясь на тонкость ее вкуса. Ей воздаю я благодарность, ибо ей обязан я моими талан- тами и моей славой: разве недостаточно этого для чувств благодарности, любви и уважения? Эти-то чувства и велят мне умолкнуть, перо выпадает из моей руки и я от всего сердца — без всякого чувства горечи и враждебности — желаю успеха синьору Анджьолини; я желаю ему, чтобы он нравился публике, чтобы он доставлял ей удо- вольствие, чтобы он производил впечатление раз- нообразием созданных им картин; ибо я слишком высоко чту публику, чтобы меня не интересовал — и живейшим образом — успех человека, который призван взращивать цветы ее развлечений и удо- вольствий. ЕДЕЯ трагический балет Д е й с т в у ю щ и е царевна колхид- ская, супруга Язона. князь Фессалии, су- пруг Медеи. К р е о н т, царь коринф- ский. К р е у с а, дочь Креонта. Д в о е д е т е й Медеи. детей Медеи. К о р и н ф я н е и к о р и н - к и. и г л а д и а - ы. Е в е н и д ы. О т р я д В о е н а ч а л ь н и к и и Ч а с т ь п е р в а я Декорация изображает перистиль дворца Кре- онта, украшенный к празднеству. Креонт, опасаясь притязаний Медеи на ко- ринфский престол и желая навсегда закрепить его за своей дочерью, решает склонить Язона к тай- ному браку с Креусой. Дабы преуспеть в своем замысле, он дает в честь героя аргонавтов ряд бле- стящих празднеств, стремясь предоставить Креусе больше возможностей пленить Язона своими пре- лестями, к которым последний и без того весьма 332 чувствителен. Со своей стороны и девушка нерав- нодушна к Язону; но, несмотря на всю пылкость своих чувств, влюбленные не осмеливаются еще проявлять их открыто. Между тем проницатель- ный и ревнивый взор Медеи обнаружил их тайну. Предупредительность Язона по отношению к Креусе, его старания понравиться ей, знаки вни- мания, то и дело оказываемые им и благосклонно ею принимаемые, — все это рождает у Медеи ужас- ные подозрения. Креонт, догадывающийся, что творится в ее душе, старается развлечь Медею разнообразными зрелищами — состязанием борцов, различными играми, плясками. Но все эти развле- чения и почести не в силах успокоить Медею. Она сходит с возвышения и протягивает руку Креонту, бросив на сопровождающих ее Язона и Креусу грозный взгляд, выдающий все ее смятение и ду- шевную тревогу. Поспешный уход Медеи преры- вает празднество. Этим заканчивается первая часть балета. Ч а с т ь в т о р а я Декорация изображает покой во дворце Кре- онта. Креонт, по-прежнему погруженный в свои за- мыслы, предается раздумью. Он намерен отречься от царского венца, соединить Язона со своей до- черью, а затем потребовать, чтобы, расставшись с Медеей, он приказал ей покинуть коринфскую землю. Все эти подготавливаемые им события должны явиться следствием женских чар Креусы и их власти над сердцем юного Язона, человека 333 мягкосердечного, но в то же время честолюби- вого, неблагодарного и вероломного. Входит Креуса и, видя отца в задумчивости, неправильно толкует его тревогу. Заметив ее, он протягивает к ней руки, она бросается в его объя- тия. Убедившись, что никто не подслушивает их, Креонт делится с ней своими намерениями и встре- чает в дочери все те чувства, которые могут по- мочь осуществлению лелеемых им надежд. Она восторженно одобряет замысел отца, столь совпа- дающий с желаниями ее сердца. Креонт, которому послышался какой-то шум, спешит покинуть Креусу; обнимая его, последняя клянется, что бу- дет во всем ему послушна. Входит Язон, он приближается к Креусе со смущением и волнением, свойственными влюб- Креуса хочет бежать, Язон, трепеща, удерживает ее и признается в своей страсти. Кре- уса торжествует, но в ответ на его нежные чувства напоминает о неистовстве Медеи и той власти, которую последняя имеет над его душой. Язон обещает Креусе отказаться от Медеи, он обнимает ее колени, и в это самое мгновение входит Медея. Охваченная яростью, но хорошо владея искус- ством притворства, скрывает бешенство под личиной спокойствия; устремившись к Креусе, она нежно сжимает ее в своих объятиях. Язон, ослеп- ленный своей страстью и неспособный думать о ком-либо, кроме Креусы, забывает, чем обязан он волшебнице; та предается всем мукам ревно- сти; не в силах вынести мысль о неблагодарности и неверности супруга она падает без чувств ему на руки. Креуса спешит оказать ей помощь. Придя 334 в себя, Медея видит перед собой соперницу и в ужасе отшатывается от нее. Поддавшись мсти- тельному порыву ревности, она выхватывает кин- жал и бросается на Креусу. Язон отводит удар, который должен был быть смертельным, и отни- мает у Медеи кинжал. В отчаянии, что ей не уда- лось утолить свою жажду мести, Медея удаляется, угрожая Креусе и Язону и выражая все то, что только может представить наиболее страшного чувство ненависти и ярости. Креуса, взволно- ванная пережитой только что опасностью, по- кидает Язона, уверив его в неизменности своих чувств. Креонт пользуется смятением, которым охвачен Язон, чтобы окончательно победить все его со- мнения. Он предлагает ему свой престол и руку дочери, но при условии, чтобы Медея была из- гнана. Язон колеблется: любовь к Креусе еще бо- рется в нем с чувством благодарности к Медее. Но при виде скипетра и царского венца Язон за- бывает обо всем и с восторгом соглашается. Появ- ляется Медея в сопровождении своих детей. Вме- сте с ними она бросается к ногам Язона: она хочет, чего бы это ей ни стоило, сделать эту по- следнюю попытку. Медея напоминает Язону об его клятвах, заклинает его вернуть ей свою любовь, она показывает ему своих сыновей — драгоценный залог верности, в которой он клялся ей когда-то. Протянув ему кинжал, она подставляет грудь, умо- ляя ее сердце, если он не в силах вер- нуть ей свою любовь. Язон, охваченный раская- нием, несмотря на все старания Креонта удер- жать его, бросается к Медее, сжимает ее в своих объятиях и обливается слезами; он готов вернуть 335 ей свою верность, отвергнуть царский венец, отка- заться от Креусы. Но появляется Креуса, и победа остается за нею. Язон вырывается из объятий супруги и вновь устремляется к возлюбленной; страсть его так велика, что он забывает, чем обязан Медее, и про- стирает свою жестокость до того, что надменно приказывает ей оставить его и навсегда покинуть владения Креонта. Медея, устремив глаза на землю, застывает на месте; весть об изгнании словно лишает ее всех душевных сил. Она находится в состоянии са- мого крайнего уничижения, как вдруг мгновенно ею овладевает ярость, которой она всецело пре- дается. Она отсылает детей и призывает к себе на помощь богов, стихии и все силы ада. Покои Креонта внезапно превращаются в мрачную пе- щеру; на зов Медеи являются Ненависть, Ревность и Месть. Чародейка приказывает им служить ору- дием ее ярости и дщери ада тотчас приводят к ней Огонь, Железо и Яд. Она велит Огню за- ключить в ларец, предназначенный для Креонта, самые горючие вещества и самое жгучее пламя, Яду пропитать смертельной отравой и вредонос- ными испарениями алмазный убор, который она приберегла для Креусы; она требует у Железа оружие, которое могло бы утолить ее исступлен- ную злобу, и Железо вынимает из своей груди окровавленный кинжал; Зависть, Ревность и Месть протягивают его Медее. Предвкушая злодеяния, которые предстоит ей совершить, чародейка приказывает своим адским слугам скрыться. Покои принимают свой прежний 336 Опьяненная собственной яростью, Медея зо- вет детей, их хочет она сделать первыми своими жертвами, но дрожащая рука не повинуется ей, кинжал выскальзывает из ее пальцев, кажется буд- то сама природа не смеет допустить столь чудо- вищного преступления. Тогда Медея поручает де- тям отнести отравленные дары и уходит вместе с ними, чтобы заставить лучше действовать все те средства, которые решила пустить в ход, дабы утолить жажду мести. Ч а с т ь Декорация изображает тронный зал во дворце Креонта. Креонт, сидя на троне, принимает от трех со- словий Коринфа присягу, затем, сойдя с него, приближается к алтарю, показывает народу Язона и объявляет своим преемником, которому он, по велению сердца, передает царский венец. Затем он отрекается от престола, о чем клянется на алтаре. Язон также приносит требуемую обычаем клятву. Соединив Язона с дочерью, Креонт соб- ственноручно надевает на него венец и ведет его к трону. Народ падает властелином на колени, слышатся крики, раздается грохот литавр и звуки труб, народ доволен выбором Креонта. Креуса разделяет радость подданных. Довольный осуществлением всех своих замыслов,. Креонт направляется к трону, за ним следуют жрецы Гименея, упав перед Креонтом на колени, они вручают ему брачную чашу. Тот поднимает ее к небу и передает Язону, который с величайшей |