Письма о танце и балета. Редактор перевода А. Л. Андрес
 Скачать 4.03 Mb.
|
|
«Пирр и Поликсена». Поликсена — эскиз костюма Боке в двух различных жанрах, а венный балет, которым заканчивается эта малень- кая повесть, может живо увлечь всякого, у кого есть сердце и глаза, если, конечно, исполнители обладают душой и способны выражать чувства столь же живо, сколь и воодушевленно. Вы понимаете, сударь, что для того чтобы су- меть передать действие со столь внезапно сме- няющими друг страстями, как в только что приведенной мною программе, музыке совер- шенно необходимо отказаться от тех скудных ритмов и модуляций, которые применяются у нас в танцевальных мотивах. Механическое, лишен- ное смысла сочетание звуков бесполезно для тан- цовщика и непригодно для живого действия. Речь идет, следовательно, не о том, чтобы просто со- четать ноты в соответствии со школьными пра- вилами; гармоническая последовательность звуков должна в данном случае подражать звукам при- роды, и правильная их интонация создавать по- добие диалога. Я вовсе не осуждаю огулом, сударь, все соль- ные выходы в Парижской Опере. Я готов восхи- щаться подчас встречающимися в них красотами, но все же хотел бы, чтобы таких выходов было поменьше. Все, что чрезмерно, — легко может на- скучить. Я хотел бы также большего разнообра- зия в исполнении, ибо нет зрелища смешнее, чем вид Темпейских танцующих на манер богов Олимпа. В Опере бесчисленное множество разных костюмов и характеров, хотелось бы, чтобы и танец не оставался здесь всегда одина- ковым. Досадное это однообразие, вероятно, ис- чезло бы, когда бы танцовщики предварительно Новерр 145 изучали персонажей, которых изображать, уловить чаи, привычки. Только себя место ге- роя, роль которого играешь, можно передать его облик и достичь совершенства в его изображе- нии. Никто более меня не ценит сольные антре, когда их исполняют лучшие танцовщики, являя в них все технические красоты гармонических движений тела. Но разве высказывать пожелание, чтобы эти артисты, рожденные для славы, к своим изящным движениям присоединяли бы иногда и движения души, чтобы они представали щенному нашему взору не только в виде прекрас- ных, хорошо выверенных и соразмерно сделанных машин, а в облике еще более чарующем, разве все это значит выказывать презрение к их испол- нению, умалять их таланты, хулить их жанр? На- против, это значит призывать их к еще большей красоте и благородству. Перейдемте к одежде. Разнообразие и вер- ность эпохе и нравам встречается здесь столь же редко, как в музыке, балетах и обычном танце. От- печаток косности одинаково лежит на всех эле- ментах оперы. Рутина безраздельно властвует в этого рода представлениях. Будь то грек, рим- лянин, пастух, охотник, воин, Фавн, Игры, Утехи, Смехи, Тритоны, Ветры, Огни, Сны, первосвященник, жрецы, костюмы этих персона- жей неизменно выкроены шаблону и различаются лишь цветом и украшениями, щедро, но безо всякого вкуса, разбросанными на них где попало. На всех сверкает мишура; поселянин, матрос, герой одинаково ею осыпаны. Чем больше украшен костюм безвкусными безделушками, бле- 146 стками, газом, сетками, тем большую . ценность имеет он в глазах актеров лишенных зри- телей. Что за удивительное зрелище являет со- бой на сцене Оперы отряд воинов, возвращаю- щихся после победоносного сражения! Быть мо- жет, они еще влачат за собой весь ужас боя? Быть может, лица их взволнованы, взоры сверкают, волосы всклокочены и спутаны? Ничуть не бы- вало, сударь. Они одеты с иголочки и более по- ходят на изнеженных мужчин, вышедших из ван- ны, нежели на воинов, только спасшихся от неприятеля. Что сталось здесь с правдой? же правдоподобие? Откуда тут взяться иллюзии? И как не возмущаться столь неверным и ложным изображением? На сцене следует соблюдать при- стойность, не спорю, но нужно также, чтобы игра была правдивой и естественной, чтобы картины были исполнены энергии и силы и чтобы там, где это требуется по ходу действия, царил искусный беспорядок. Я отказался бы от этих негнущихся тоннеле, которые в некоторых положениях танца вздымают, так сказать, бедра до самых плеч, на- рушая все пропорции тела. Я изгнал бы из костю- мов симметрию, этот плод холодного расчета, сви- детельствующую об отсутствии вкуса и отнюдь не способствующую изяществу. Я предпочел бы простые и легкие одежды контрастирующих цве- тов, наброшенные таким образом, чтобы можно было увидеть стан танцовщика. Я хотел бы, чтобы одежды эти были легкими, но чтобы при этом не жалели материи: красивые складки, красивые массы — вот чего я требую. По мере того как дви- жения танцовщика становились бы стремитель- нее и оживленнее, края этих одежд, развеваясь, 10* 147 принимали бы все новые новые формы, сообщая всему его облику особую легкость. Прыжок, быст- рое па, бег — все заставляло бы одежды баться в различных направлениях; вот что при- близило бы нас к живописи, а следовательно, к природе, вот что сообщило бы приятность по- зам и изящество положениям, вот, наконец, что придавало бы танцовщику ту ловкость, которая недоступна ему до тех пор, пока он закован в эту принятую в Опере обветшалую броню. Я умень- шил бы на три четверти нелепые панье наших танцовщиц — они тоже препятствуют свободе, быстроте, стремительности и оживленности танца и к тому же лишают стан изящества и надлежа- щих пропорций, они делают менее привлекатель- ными движения рук, они становятся, так сказать, могильщиками грации и до такой степени стес- няют танцовщицу, что ей подчас больше прихо- дится думать о своем панье, нежели о движениях и Актер на сцене должен чувствовать себя сво- бодным; даже если сама его роль, сам персонаж, который надлежит ему изобразить, налагают на него какие-то оковы, их следует устранить. Если танцовщик не может всецело отдаться своему вдохновению из-за нелепого, издревле принятого балетного костюма, если одежда до такой степени стесняет его, что он готов позабыть о своей роли и чуть ли не стонет под этим тяжким бременем, можно ли ожидать от его исполнения непринуж- денности и одушевления? Ему следует немед- ленно освободиться от этого предрассудка, рый лишь обедняет его искусство и мешает его таланту проявить себя в полной мере. 148 Неподражаемая м-ль Клерон, актриса, которой словно самой судьбой предназначено было отверг- нуть обычаи, освященные рутиной, отказалась от панье безоговорочно и беспощадно. Истинный та- лант всегда сумеет преступить законы, установ- ленные косностью. Тот самый хороший вкус, ко- торый вознес искусство великой этой актрисы до столь высокой степени совершенства, заставил ее также почувствовать всю нелепость старинных театральных костюмов. Неизменно стараясь в сво- ей игре подражать природе, она справедливо ре- шила, что необходимо следовать ей и в одежде. Нет, не каприз руководил м-ль Клерон, когда она отказалась от наряда, столь же смешного, сколь и стеснительного: она тщательно исследовала все элементы своего искусства и стремилась каждый из них приблизить к совершенству. Разум, рассу- дительность, здравый смысл и природа были ее вожатыми в этом преобразовании. Обратившись к древним, она уразумела, что Медея, Электра и Ариадна всем своим обликом, манерами, кою и одеждой вовсе не похожи были на наших модниц. Она поняла, что чем дальше будет дер- жаться от наших обычаев, тем более приблизится к древним; что. ее подражание персонажам, коих она представляет, станет от этого более правди- вым и естественным; что игра ее, и без того жи- вая и одухотворенная, станет еще живее и пла- меннее, если она сбросит с себя тяжелое бремя и стеснительные оковы, налагаемые нелепым ко- стюмом; она подумала, наконец, что публика не станет судить о ее таланте по величине ее панье. Разумеется, только величайшему таланту дано новлять и мгновенно изменять порядок вещей, 149 с которым нас связывает скорее привычка, не- жели вкус и здравое размышление. Г-н Шассе, актер единственный в своем роде," умевший придать интерес самым скучным сценам и выражать с помощью жеста самые ускользаю- щие оттенки чувств, отказался и от тоннеле — этих тугих панье, лишавших актера свободы дви- жений и превращавших его, так сказать, в плохо слаженную машину. Шлемы и симметрия в одеж- де — также были изгнаны этим превосходным ар- тистом; он жесткие тоннеле красиво и искусно ложащимися тканями, а античные па- наши — перьями, размещенными со вкусом и изя- ществом. Простота, изящество и живописность — вот служило ему украшением. Прекрасный трагический актер г-н по- следовал примеру г-на Шассе. Он пошел дальше: в «Семирамиде» г-на Вольтера он появился из гробницы Ниния с засученными рукавами и окро- руками, волосы его были всклоко- чены, глаза блуждали. Эта жестокая, но близкая к природе картина поразила зрителей, увлекла их, вселила в их души смятение и ужас. Правда, ми- нутой спустя волнение уже уступило место рас- суждению и духу критики, но было поздно: впе- чатление было создано, стрела пущена, актер попал в цель, и бурные рукоплескания явились наградой за эту удачную, но дерзкую выдумку, которая, вероятно, не имела бы успеха, когда бы на нее отважился какой-нибудь второстепенный актер, не столь любимый публикой. Г-н Боке, на которого в Опере теперь возло- жена обязанность рисовать костюмы и следить за их сообразностью, устранил в какой-то мере не- достатки, встречающиеся обычно в области искусства, столь существенной для создания теат- ральной иллюзии. Остается лишь пожелать, что- бы ему предоставлена была свобода действия и никто не препятствовал его замыслам, неизменно • направленным к достижению совершенства. Что касается декораций, сударь, не буду особо останавливаться на них. В театре Оперы они не погрешают против вкуса и могли бы даже быть прекрасными, поскольку все подвизающиеся здесь художники действительно обладают достоинст- вами; однако различные интриги и неразумная экономия ограничивают мысль художников и ду- шат их таланты. К тому же имена тех, кто пишет декорации, появляющиеся на сцене Оперы, как правило, не оглашаются, вследствие чего между художниками мало соревнования, а значит, и мало таких декораций, которые не оставляли бы желать лучшего в очень многих отношениях. Письмо свое закончу соображением весьма простого свойства. Танец в этом роде зрелищ так изобилует аллегорическими персонажами, сказоч- ными и фантастическими фигурами, что поистине невозможно находить для каждого из них ка- кие-то отличительные черты и разнообразные краски. Поменьше феерий, поменьше чудес, по- больше правды, побольше естественности — и та- нец предстанет в несравненно более выгодном свете. Я, например, оказался бы в большом за- труднении, если б мне нужно было вложить ка- кой-то смысл в танец Кометы или танец Знаков Зодиака, Часов проч. Между тем комментаторы Софокла, и Аристофана утверждают, что египтяне в своих танцах изображали движения 151 небесных светил и гармонию вселенной: они вели хоровод вкруг алтаря, который являлся для них как бы солнцем, а фигура, которую они опи- сывали, держась за руки, обозначала Зодиак или круг его знаков. Однако и эти движения, как мно- гое другое, чему тоже приписывался несомненный смысл, и эти фигуры — все было лишь условно- стью. Полагаю, сударь, что нам гораздо легче было бы изображать себе подобных; подражать им было бы для нас задачей и более естественной и более благодарной. Но здесь, как я уже гово- рил, дело за сочинителями, пусть уж они поду- мают, как сделать так, чтобы на сцене театра Оперы вместо выдуманных персонажей появи- лись бы люди. Разве это так уж невозможно? То, что сделано однажды, может с успехом повто- ряться тысячи раз. Нет никаких сомнений, что рыдания Андромахи, любовь Юнии к Британ- нику, нежная страсть Меропы к Эгисту, покор- ность Ифигении и материнская любовь Клитем- нестры растрогают зрителей гораздо больше, жели все наши оперные фантасмагории. Сюжеты «Синей бороды» и «Мальчика с пальчик» спо- собны взволновать только детей. Одни лишь кар- тины, изображающие людей, могут возбудить сокие чувства, волновать, потрясти и вызвать восторги. Нас весьма мало занимают всякие ми- фологические божества, ибо мы хорошо знаем, что все их могущество и все их хитроумие, де- монстрируемые на сцене, суть вымысел поэта. Никого не тревожит исход их приключений, все уверены в том, что они достигнут намеченной цели, и их способность воздействовать на нас уменьшается по мере как увеличивается 152 \ наша вера в их успех. Никогда не попадутся на удочку подобного зрелища наше сердце и разум. Редко, если не сказать никогда, выходишь из рижской Оперы преисполненный тем волнением, тем особым смятением, той пленительной трево- гой, какие испытываешь после трагедии или тро- гательной комедии. Да и здесь мы дольше оста- вались бы под впечатлением сил высоких чувств, когда б не веселые образы наших «маленьких пьес для разъезда», которые умеряют нашу ствительность и осушают наши слезы. Письмо девятое ак вы знаете, сударь, именно на лице человека запечатлеваются страсти, именно оно воспроизводит все движения и порывы души, ри- суя попеременно спокойствие, волненье, радость, скорбь, страх и надежду. Лицо обладает во сто крат более живой, подвижной, а поэтому 154 драгоценной для нас выразительностью, чем са- мая пламенная речь. Оратор, не прибегающий к помощи мимики, должен потратить какое-то время на то, чтобы выразить свою мысль, между тем как лицу не требуется никакого времени, чтобы передать эту же мысль самым энергиче- ским образом: она, словно молния, исходящая прямо из сердца, сверкнет в глазах, озаряя све- том каждую черту лица, предвещая приближение страстей и обнажая, так сказать, душу. Все дви- жения наши становятся чисто автоматическими и ничего не выражают, если лицо остается немым, если оно не одухотворяет и не оживляет их. Лицо, стало быть, есть та часть нашего «я», кото- рая наиболее способна его выразить. Зачем же, в таком случае, скрывают его на сцене под мас- кой, предпочитая прекрасной природе грубую подделку? Как может танцовщик живописать что- либо, если у него отняты самые нужные краски? Как передаст он душе зрителя испытываемые им волнения, если сам лишает себя возможности сде- лать это, закрывая лицо куском картона, наклад- ной личиной, унылой и однообразной, и неподвижной? Лицо — есть орудие немой игры, верный истолкователь всех движений пантомимы. Уже одно это достаточный довод для того, чтобы изгнать маски из танца, этого искусства чистей- шего подражания, главное назначение коего — рисовать, пленять и трогать сердца наивностью и правдивостью своих картин. Мне было бы весьма трудно разобраться в за- мысле художника и понять, что намеревался он изобразить на своем если бы у всех фи- гур на его были бы столь же одинаковые головы, как у балетных персонажей на Оперы, и если бы черты и характеры этих фигур не были бы разнообразны. Повторяю, мне было бы весьма трудно понять, что побуждает одного поднимать руку, а другого держаться за рукоятку своего меча; мне невозможно было бы догадаться, какое чувство заставило этого человека поднять голову и воздеть руки, а того отступить. Даже в том случае, если бы все фигуры были нарисо- ваны в соответствии с правилами искусства и за- конами природы, мне все равно трудно было бы уловить намерение художника; напрасно стал бы я всматриваться в лица — они оставались бы не- мыми, их однообразные черты, их взоры, лишен- ные огня, страсти и энергии, не разъяснили бы мне ничего. Словом, я не мог бы рассматривать эту картину иначе, как весьма несовершенную ко- пию природы, ибо не встретил бы в ней того раз- нообразия, которое является украшением природы и делает ее для нас неизменно новой. * Разве публика легче о замысле и намерениях танцовщика, если тот беспрестанно будет прятать от нее свое лицо за искусственным покровом, если он будет скрывать свой дух под безжизненной тканью, а многообразные черты живой природы заменит скверно нарисованным и отвратительно размалеванным гипсом? Разве мо- гут обнаружиться и прорваться страсти сквозь ту преграду, которую артист воздвиг между собой и зрителем? Может ли он запечатлеть все численное разнообразие страстей хотя бы на од- ной из этих личин? Может ли изменить приданную его маске ваятелем? Ибо маска, ка- кого бы рода она ни была, всегда строга 156 ветлива, серьезна или забавна, печальна или смешна. Мастер сообщает ей лишь одно, постоян- ное и неизменное выражение. Но если ему легко удаются лица уродливые, отталкивающие, а так- же те, что являются плодом фантазии, все ста- рания его оказываются тщетными, как только он оставляет карикатуру и пытается подражать пре- красной природе. Едва он отказывается от бражения гримас, как становится невыразитель- ным, а его маски холодными как лед, лишенными характера и жизни; он оказывается неспособным уловить все тонкости человеческого лица, все тс едва заметные нюансы, которые в своей совокуп- ности и образуют, собственно, физиономию че- ловека, сообщая ей тысячи различных выражений. Где тот мастер, которому под силу было бы пе- редать чувства во всех их оттенках? Может ли безграничное многообразие природы, порой ус- кользающее от самой живописи и являющееся пробным камнем для великого художника, быть точно передано ремесленником, изготовляющим маски? Нет, сударь, мастерская Дюкрё никогда не заменит нам природу. Его маски являются карикатурой на жизнь и вовсе на нее непо- хожи. Маски можно было бы допустить в действен- ном балете лишь в том случае, если бы танцов- щики могли менять их так же часто, как меняет свои разноцветные шапочки Дом Яфет Армян- ский, надевая новую всякий раз, как этого тре- бует ситуация или чувство, кои им предстоит изобразить в том или ином pas deux. Но у нас делают проще: сохраняют все одно и то же заемное лицо; танец от этого, разумеется, не 157 становится выразительнее. . Он лишен какой бы то ни было жизни. масок, те, кто дорожат ими в силу долголетней привычки и полагают, что ис- кусство придет в полный упадок, если ярмо опер- ной рутины будет сброшено, станут говорить, дабы оправдать свой скверный вкус, что в театре существуют персонажи, для которых маски совер- шенно необходимы, например Фурии, Тритоны, Ветры, Фавны и т. д. Возражение это нелепо и основано на предрассудке, который столь же легко оспорить, как и опровергнуть. Во-первых, я докажу вам, что маски, которыми обычно пользу- ются для подобных персонажей, скверно вылеп- лены, скверно расписаны и лишены всякого прав- доподобия, во-вторых, персонажи эти нетрудно было бы изобразить и вовсе не прибегая к сто- ронней помощи. Подтвержу это мнение живыми примерами, с которыми нельзя не считаться, если являешься сыном природы, если тебя прельщает и ты предпочитаешь жизненную правду грубому ремеслу, которое разрушает иллюзию и ослабляет удовольствие зрителя. Фурии и Фавны, которых я упомянул, — персо- нажи фантастические. Они рождены были вооб- ражением поэтов; живописцы сообщили им впо- следствии реальность с помощью различных и атрибутов, которые менялись по мере того, как совершенствовались искусства и светоч вкуса все более озарял художников. Ныне никто уже, ни в живописи, ни на сцене, не изображает Ветры с мехом в руках, с ветряной мельницей на голове и в одежде из перьев, олицетворяющих легкость; никто не станет уже изображать вселенную ческой виде Олимпа и в платье, представляю- щем географическую одежду ее уже не украшают надписями и не пишут на ее левой груди, около сердца, «Галлия», на животе «Гер- мания», на ноге «Италия», сзади «Terra australis incognita», на руке «Испания» п. нынче не представляет музыку в платье, исчерченном нотными линейками с восьмыми и тридцать вто- рыми и в головном уборе, украшенном ными ключами и нец, Ложь уже не танцует на деревянной ноге, в костюме, усеянном изображениями масок и с по- тайным фонарем в руке. Подобные грубые алле- гории в наш век устарели. Но раз мы не можем узнать что-либо о фантастических этих сущест- вах у природы, обратимся, по крайней мере, к жи- вописцам. Ветры, Фурии и Демоны изображены у них в человеческом обличье: у Фавнов и Три- тонов верхняя часть тела человечья, а нижняя — козлиная либо рыбья. Маски, в которых танцуют Тритонов, зеленые с серебром, Демонов — огненного цвета с сереб- ром, фавнов — темно-коричневого, Ветров — с раз- дутыми щеками, как у человека, который соби- рается дуть. Таковы маски. Сравним же их те- перь с шедеврами живописи и поглядим, есть ли между ними хоть сколько-нибудь сходства. На са- знаменитых картинах я вижу Тритонов, у ко- торых лица вовсе не зеленые; я замечаю, что у Фавнов и Сатиров лица красноватые, смуглые, но темно-коричневая краска вовсе не лежит на всех их чертах ровным слоем; тщетно ищу я среди них огненные и серебряные лица и не нахожу. У Демонов цвет кожи красноватый, их окраска заимствована у стихии, в коей они обитают. Я чувствую здесь природу, повсюду вижу ее; она не исчезла под густым слоем краски, нанесенной толстой кистью, я различаю все черты лица, и хотя нахожу их, если угодно, уродливыми, однако все являет мне человека — не такого, каков он на самом деле, но такого, каким он мог бы быть, не оскорбляя правдоподобия. К тому же разве не является неизбежным различие между человеком и существами, порожденными воображением по- этов? Разве обитатели стихий не должны отли- чаться чем-то от представителей рода человече- ского? Маски Ветров более других напоминают об- разы, созданные живописцами, и если уж в те- атре необходима маска, то именно эта. Я сохра- нил бы ее по двум причинам: во-первых, артисту трудно долго оставаться с надутыми щеками, во- вторых, роль эта мало выразительна. Ветер ничего не выражает, он только быстро крутится, у него много движения и мало игры, это вихрь различ- ных па, часто безвкусных, нередко уродливых, вызывающих удивление, но не доставляющих удовольствия, поражающих, но не рождающих ин- тереса, а потому маске нечего здесь скрывать. Я нахожу, сударь, это амплуа столь холодным и скучным, что согласен на то, чтобы танцовщики надевали на себя даже по нескольку таких личин, если они думают доставить этим удовольствие любителям масок. За исключением Борея в восходном балете «Цветы», я не знаю в театре Оперы ничего более утомительного и ненужного, чем эти персонажи. Нельзя ли будет, освободившись от масок, убедить танцовщиков одеваться более живописно и с большим правдоподобием? И разве не могли бы они тогда, применяясь к расстоянию, отделя- ющему их от зрителей, с помощью нескольких легких мазков и нескольких искусных штрихов придавать своим лицам надлежащий характер? Отвергнуть это предложение может лишь тот, не подозревает, на что способна природа, когда ей помогает искусство, украшая ее своими ча- рами. Оспорить меня может лишь тот, кто совер- шенно не представляет себе, какой пленительный эффект достигается с помощью такого приема и каких интересных превращений лица можно добиться таким образом, не затмевая природу, не искажая ее, не ослабляя ее черт и не понуждая к гримасам. Истину эту хочу подтвердить приме- ром, дабы он помог склонить на мою сторону людей со вкусом и переубедить толпу недоверчи- вых невежд, которых столько расплодилось в театре. Знаменитый английский актер Гаррик — вот образец, который я хочу предложить вам. Нет об- разца более прекрасного, более совершенного, более достойного восхищения. Он может быть назван Протеем наших дней, ибо охватывал все жанры и играл в каждом из них с совершенством и правдивостью, не только снискавшими ему ру- коплескания и похвалы соотечественников, но и поныне еще возбуждающими одобрение и вос- торги всех видевших его иностранцев. Он был так естествен, игра его была так правдива, жесты, лицо, глаза так красноречивы и так убедительны, что все происходившее на сцене становилось понятным даже тем, кто не понимает ски. Его игра делала все понятным. В трогатель- ных местах он волновал, в трагических за- ставлял зрителя испытывать самые бурные чув- ства и, если позволено так выразиться, терзал самое его нутро, раздирая его сердце, пронзая его душу, заставляя обливаться кровавыми сле- зами. В высокой комедии он пленял и очаровы- вал, а в жанре менее возвышенном был забавен и преображался с таким искусством, что его не узнавали даже те, кто его близко знал. Вам известно, как велико разнообразие харак- теров в английском театре. Гаррик играл все роли с одинаковым совершенством. Для каждой из них у него было, так сказать, другое лицо. Он умел несколькими мазками, распределенными кстати и в соответствии с данной ролью, подчеркнуть именно те черты, которые являются для данного персонажа наиболее характерными. Его возраст, положение в обществе, нрав, должность и звание — вот чем руководствовалась кисть Гаррика и что подсказывало ему краски. Не по- думайте, однако, что при этом великий актер кривлялся, был грубым и пошлым. Точно подра- жая природе, он умел выбирать в ней именно то, что нужно, всегда показывая ее в удачных поло- жениях и выгодном свете; он умел сохранить при- стойность, которой требует театр даже в тех ро- лях, которым наименее свойственны изящество и привлекательность. Никогда не оказывался он ни выше ни ниже персонажа, которого играл. Ему удавалось уловить ту точную меру подражания, которой почти всегда недостает комедийным ак- терам. Гаррик был наделен редким даром — тем счастливым тактом, который является отличитель- ным свойством всякого великого актера и ведет его к истине, — даром тем более драгоценным, что он ограждает художника от ошибок и подсказы- вает ему нужные для его картины Ибо у нас часто принимают холод за пристойность, однообразие за осмысленность, напыщенность за благородство, жеманство за изящество, громкий крик за темперамент, обилие жестов за игру, ту- поумие за наивность, бездушную скороговорку за сердечный пыл, гримасы лица за движение души. Иное дело г-н Гаррик; он тщательно изучал свои роли, а еще более того — чувства. Он был глу- боко предан своей профессии: в дни, когда ему предстояло играть важную роль, он уходил в себя, он прятался от людей. Гений возносил его до вы- сокого ранга того государя, которого предстояло ему изобразить, он проникался его слабостями и добродетелями, усваивал его характер и вкусы; он преображался, человек, с которым вы гово- рили, был уже не Гаррик, свершалась метамор- фоза — актер исчезал, появлялся герой. Свой обычный вид Гаррик принимал лишь после того, как роль бывала сыграна. Вы понимаете, сударь, что ему редко удава- лось быть свободным, что душа его пребывала в постоянном волнении, воображение работало без устали и что три четверти своей жизни он был охвачен изнуряющим его вдохновением, ко- торое подтачивало его здоровье, ибо он начинал терзаться и проникался горестными и печальными чувствами своего героя еще за сутки до того, как ему нужно было живописать их на сцене; лишь после спектакля он избавлялся от 163 И напротив, не было человека веселее его в те дни, когда ему предстояло играть поэта, ремеслен- ника, простолюдина, сплетника, птиметра, ибо эта порода существует также и в Англии, правда, в ином обличье, чем у нас; национальный дух ме- няется, но проявления смешного и наглого везде одинаковы; в подобных ролях, говорю я, лицо его бывало исполнено чистосердечия, в нем отража- лась его душа, черты что ни миг обнаруживали все новые чувства, нарисованные с величайшей правдивостью. С полным беспристрастием можем мы назвать Гаррика английским Росцием, ибо прекрасная дикция, пылкость, естественность, ум и тонкость сочетались у него с превосходной ми- микой и той редко встречающейся выразитель- ностью немой игры, кои всегда отличали великого актера и безупречного комедианта. Еще несколько слов об этом замечательном ак- тере, чтобы дать до конца почувствовать всю зна- чительность его дарований. Мне довелось видеть в одной трагедии, слегка им переделанной (будучи искуснейшим актером, он был в то же время одним из самых приятных поэтов своей страны), мне довелось видеть, как он играл ти- рана, который умирает, терзаясь угрызениями со- вести и ужасаясь чудовищности совершенных им преступлений. Последний акт был весь посвящен его раскаянию и скорби. Человек брал верх над убийцей и варваром: вняв голосу гуманности, ти- ран проклинал свои преступления, постепенно становящиеся теперь его грозными судьями, его палачами. С каждой минутой смерть все более за- печатлевалась на лице глаза тускнели, все с большим трудом выговаривал он слова, его 164 жесты, не теряя своей выразительности, изобли- чали приближение последних мгновений, ноги подкашивались, черты заострялись, бледное, мерт- венное чело выражало муку и раскаяние. Нако- нец, он упадал наземь, и в этот миг все свер- шенные им преступления в чудовищных образах вставали перед умственным его взором. Пресле- дуемый страшными картинами этих злодеяний, он пытался бороться со смертью, — природа, ка- залось, делала в нем последнее свое Сцена эта вызывала трепет; он царапал ногтями землю, словно роя для себя могилу, роковое мгновение все приближалось, мы видели воочию смерть. Все живописало тот страшный миг, перед которым все равны. Он умирал — предсмертная икота, искаженное лицо, конвульсивные движе- ния рук, судорожно вздымающаяся грудь завер- шали эту устрашающую картину. Вот что я видел, сударь, и что следовало бы увидеть нашим актерам! Когда бы они хоть не- сколько походили на великого этого лицедея, им нетрудно было бы отказаться от масок, ибо у них были бы тогда выразительные, оживленные лица и они умели бы придавать им характерные черты столь же искусно и умно, как делал это сам Гаррик. Многие утверждают, маски полезны в двух отношениях. Во-первых, они якобы спо- собствуют единообразию, во-вторых, скрывают те судорожные искажения лица, которые появляются при сильном физическом усилии. Но прежде всего возникает вопрос: такое ли уж большое благо это единообразие? Что касается меня, я держусь противоположного мнения; мне кажется, оно лишь искажает истину и нарушает правдоподобие. Разве природа единообразна в своих творениях? Есть ли на земле хоть один народ, который она наделила бы точным сходст- вом с другим? Разве все кругом не разнообразно и все, что существует во вселенной, не обладает различными формами, красками и оттенками? Разве найдем мы на одном и том же дереве два одинаковых листа, два схожих цветка, два равных плода? Нет, все, что создано природой, многооб- разно, и многообразие это бесконечно и непо- стижимо. Но если Менехмы — явление весьма редкое, если одинаковость черт и полное сход- ство между двумя близнецами поражает меня, как некая игра природы, каково же должно быть мое изумление, когда я вижу в Опере двена- дцать танцовщиков с совершенно одинаковыми лицами! И как буду я удивлен, обнаружив, что у всех греков одинаковые лица, так же как и у всех римлян, пастухов, матросов, Игр, Смехов, Утех и даже у первосвященников и жрецов! Ка- кая нелепость! И это в представлении, где все беспрестанно видоизменяется, все находится в движении! Меняется место действия, один на- род приходит на смену другому, появляются все новые костюмы,— а лица танцовщиков остаются неизменными. Никакого разнообразия в чертах лица, никакой выразительности, никакой харак- терности— все вяло, все бездушно, и природа словно стонет под этой мертвенной и отталки- вающей маской. Почему дозволяют драматическим актерам и хористам появляться с открытым лицом и запре- щают это танцовщикам, которые более, чем они, нуждались бы в этом, поскольку они лишены та- ких средств выражения, как речь и пение? Что за нелепая картина — появление бога Пана в сопровождении Фавнов и Сильванов; у одной части этой свиты лица коричневые, а у другой, состоящей из хористов,— естествен- ного цвета! Танцующие Демоны имеют огненно- красные физиономии, а стоящие тут же рядом Демоны поющие— мертвенно бледные. Пока Морские боги, Тритоны, Реки и Ундины поют, они выглядят, как мы с вами, но если их застав- ляют танцевать, у них оказываются лица цвета травы, вряд ли допустимые даже в маскараде. Итак, пресловутое единообразие здесь полностью нарушено. Если оно необходимо, пусть будут в масках все. Если оно не нужно, разбейте маски, ибо в силу тех же самых причин, по которым их не допускают в драме, их следует отменить и в балете. Вы сами видите, сударь, что странные эти личины способны лишь вызывать возмуще- ние друзей истины, простоты и Но перейдем к вопросу о «судорожных гри- масах». Этот довод настолько слаб, что, в сущ- ности говоря, не заслуживал бы даже возраже- ний. Подергивания, судороги и гримасы суть следствие не столько привычки, сколько тех на- пряженных усилий, которые делаются танцов- щиком во время прыжков; напряжение это, со- кращая лицевые мышцы, вызывает у него мно- жество гримас, которые, на мой взгляд, более приличествовали бы изнывающему от усилий ка- торжнику, нежели танцовщику и артисту. Всякий танцовщик, который подобным обра- зом искажает черты свои, чье лицо непрестанно 167 подергивается, — просто плохой танцовщик, не усвоивший элементарных начал своего искусства; помышляя лишь о материальной стороне танца, он никогда не постигнет высокого его духа. По- добный танцовщик пригоден для одних лишь сальто-мортале. Трамплин и батута — вот его удел, ибо подражание природе, осмысленность, очарование искусства — все принесено здесь в жертву унизительной рутине, ибо, усвоив лишь механику своего искусства, он не научился ни живописать, ни чувствовать, ибо лицо его являет одну лишь муку и усилие, вместо той непринуж- денности и торжества над преодоленными труд- ностями, которые должно было бы отражать; такой человек, одним словом, никуда негодный тан- цовщик, и вид его усилий всегда вызывает приятное впечатление. А ведь что может доставить нам большее удовольствие, сударь, нежели изящество, рожден- ное непринужденностью? Трудности, преодоле- танцовщиком, нравятся нам лишь когда мы не замечаем их, когда он имеет при этом вид благородный и непринужденный, скры- вающий от нас все свои усилия и являющий нам лишь легкость исполнения. Танцовщицы в наши дни, не менее чем танцовщики, учитывая, меется, разницу в физических их особенностях, имеют дело с техническими трудностями. Жен- щины в балете выполняют все, что им только под силу. Почему же в таком случае даже в самые Доски, особое положение которых придает им боль- шую упругость, что облегчает опасные прыжки канатным плясунам. напряженные моменты танца они все же сохра- няют на лице своем приятное выражение? По- чему же у них не сокращаются лицевые мускулы в те минуты, когда тело их сотрясается от силь- ных толчков и многократно повторенных усилий? Почему, спрашиваю я, женщины, которых приро- да наделила менее развитыми мускулами, шей силой и выносливостью, являют нам во время танца лица нежные и страстные, оживленные и неизменно выразительные даже тогда, когда все их мышцы, участвующие в танце, находятся в сильнейшем напряжении и вынуждены чрез- мерно сокращаться, насилуя природу? Откуда бе- рется у танцовщиц это умение скрывать свои усилия, делать неприметной работу тела, ничем не обнаруживая неприятных ощущений, и вза- мен гримасы, рождаемой усилием, придавать своим лицам выражение самое тонкое, нежное и приятное? Дело в том, что танцовщицы обра- щают на эту сторону особое внимание. Им из- вестно, что судорожные сокращения мышц уро- дуют лицо, меняют его вид; они знают, что лицо есть отражение души, которая освещает каждую его черту и обнаруживается в глазах; словом, они превосходно понимают, что лицо, как я уже го- ворил, есть та часть нас самих, где сосредоточи- вается выразительность, и что оно — верное зер- кало чувств, душевных движений и порывов. Поэтому-то танцовщицы и вкладывают в свое ис- полнение больше души, выразительности и увле- ченности, нежели мужчины. Когда бы мы стали проявлять столько же усердия, что и они, то из- бавились бы от скверной привычки гримасничать и перестали бы производить столь неприятное и отталкивающее впечатление; судороги исчезли бы, и мы смогли бы обходиться без маски, кото- рая в данном случае лишь усугубляет зло, а не уничтожает его, ибо, призванная скрывать несо- вершенство лица, она сама являет не меньше не- достатков, притом постоянных и еще более от- талкивающих. Недуг этот, однако, неизлечим, пока мы скрываем свои лица. Что можно посо- ветовать танцовщику в маске? Она ведь всегда будет оставаться бездушной и неприятной, во- преки всем благим советам, которые мы станем ему давать. Освободим же лицо от этого посто- роннего предмета, уничтожим нелепый обычай, который скрывает движения души, мешая им от- разиться на чертах лица. Лишь тогда можно бу- дет составить себе понятие о том или ином тан- цовщике и вынести суждение об его выразитель- ности. И тот из них, у кого техника и изящество танца сочетаются со столь редким даром чувст- вительности и живой одухотворенной мимикой, обретет вместе со славой превосходного танцов- щика так же славу и прекрасного актера. По- хвалы вселят в него бодрость, суждения знатоков будут вести его к совершенству в искусстве. Они скажут ему: «В этой сцене лицо ваше было хо- лодно, а в той — глаза недостаточно вырази- тельны. Вы мало прониклись чувством, которое вам следовало изобразить, а потому не сумели в полной мере передать его, недостаточно пла- менная игра отразилась на ваших жестах и ваших позах; в следующий раз вам надо будет вложить в нее больше огня; проникнитесь душевным со- стоянием, которое вам нужно выразить, и ни на 170 минуту не забывайте, что хорошо живописать может лишь тот, кто способен сам чувствовать и чувствует живо». Подобные советы, сударь, по- могли бы танцу достигнуть такого же расцвета, какого достигала некогда пантомима у древних, и создали бы ему такую славу, которой ему во- веки не видать, покуда рутина берет верх над хорошим вкусом. Позвольте же мне, сударь, предпочесть маске живое и одушевленное лицо. Многообразие на- ших лиц отличает нас друг от друга, лицо отра- жает нашу сущность, наконец, оно спасает нас от той неразберихи, которая бы во вселенной, когда бы все люди были на одно лицо, подобно тому, как мы видим это в Опере. Вы не раз говорили мне, что уничтожить маски можно было бы только в том случае, если бы все танцовщики обладали театральной внешностью. Я согласен с вами: унылое, холодное и невырази- тельное лицо, на мой взгляд, ничем не лучше маски. Но так как существует три жанра танца, каждый из которых приспособлен для определен- ного рода фигур и физиономий, танцовщики имеют возможность, критически оценив себя, вы- брать именно тот жанр, в котором они могут пред- стать в наиболее выгодном свете. У каждого из них одна и та же задача: в каком бы жанре он ни танцевал, он должен подражать природе, владеть мимической игрой и обладать живой выразитель- ностью. Разница между ними только в том, что у одного танец говорит языком более высоким, а у другого — менее высоким, смотря по тому, на- сколько возвышенным является сюжет и каков характер жанра. 171 Танец серьезный и героический по своему ха- рактеру близок к трагедии, смешанный или полусерьезный, обыкновенно называемый полуха- рактерным,— к благородной или, иначе говоря, высокой комедии, танец гротескный заимствует свои черты у комедии веселого, развлекательного жанра. Исторические картины Ванлоо — вот что может дать нам представление о серьезном танце. Несравненные полотна галантного Буше явят нам образ танца полухарактерного, а картины неподражаемого Тенирса — танца комического. Танцовщики, подвизающиеся в одном каком-ни- будь из этих трех жанров, должны отличаться от остальных характером своего дарования в той же мере, как и ростом, лицом и выучкой. Один дет величествен, другой галантен, третий заба- вен. Первый будет исполнять роли в сюжетах исторических и мифологических, второй в пасто- ралях, третий в картинах безыскусной сельской жизни. Всякому же, кто не способен придать сво- лицу какой-либо определенный характер,— если только такой человек существует,— следует навсегда покинуть сцену. Серьезный танец требует, бесспорно, фигуры статной, благородной и изящной. Тем, кто по- свящает себя этому жанру, приходится, несом- ненно, преодолевать наибольшие трудности и препятствия на пути к совершенству. С трудом удается им добиться красивого рисунка поз: чем длиннее конечности, тем трудней придать им надлежащую округлость и изящество движений. Как пленяет, как очаровывает нас все в ребенке! Его жесты, его позы исполнены грации, все очер- тания тела восхитительны. Если ребенок чинает терять свое обаяние, если руки его вы- рисовываются уже не столь красиво, а личико, прежде чаровавшее зрителя, теряет свою прият- это значит, что он растет, что члены удлиняясь, утрачивают свою прелесть, и что кра- соты, расположенные на небольшом пространстве, производят большее впечатление, чем когда они отдалены друг от друга. Глаз охотно созерцает красоты, но не любит утруждать себя их оты- скиванием. Полухарактерному и страстному танцу более всего, несомненно, приличествует средний рост; рост этот способен сочетать все положительные стороны изящной фигуры. Танцовщику не к чему быть высоким, если пропорции одинаково со- блюдены во всех частях его тела, являя ту безы- скусную грацию и выразительность, которые так присущи поселянам. Сложение танцовщика комического жанра требует меньше совершенств: чем он ниже ро- стом, тем он обладает большей грацией, тем он привлекательнее и простодушнее. Танцовщики разных типов должны отличаться друг от друга лицом в той же мере, что и ростом. Благородное чело, крупные черты, гордая осанка, величественный взгляд— вот облик танцовщика серьезного жанра. Менее крупные черты, лицо, столь же приятное, сколь и вызывающее интерес, способное выразить негу и ласковость,— таково обличье танцовщика полухарактерного или пасто- рального жанра. Забавное, оживленное, задорное и веселое ражение приличествует танцовщику комическому. Он должен подражать тому простодушию, той искренней веселости, которые свойственны лю- дям в естественном их состоянии. Таким образом, сударь, чтобы обойтись без маски и при этом иметь успех, нужно лишь изу- чить самого себя. Будем почаще советоваться с зеркалом, это великий учитель, он всегда от- кроет нам наши недостатки и укажет способы сгладить или устранить их, если только мы пред- станем перед ним, отбросив прочь ложное само- любие и всякие нелепые предрассудки. Лицу не столько нужна красота, сколько одухотворен- ность: лица неправильные, но воодушевленные чувством, нравятся много больше, чем лица кра- сивые, но невыразительные и холодные. К тому же сцена благоприятствует актеру: освещение обычно подчеркивает его черты, а лица одухо- творенные всегда выигрывают, когда видишь их на сцене. Что касается танцовщиков, неподхо- дящих по своему росту, фигуре и умственным способностям, а также имеющих какие-нибудь за- и отталкивающие изъяны, то им, сударь, следует отказаться от сцены, избрав, как я уже говорил, какое-либо ремесло, не требующее ни безупречного телосложения, ни выразительного лица. Тот же, к кому природа, напротив, была благосклонна, кто питает к танцу живой и ре- шительный вкус и словно бы призван служить этому искусству, должен суметь отыскать себе в нем надлежащее место, выбрав жанр, действи- тельно ему подходящий. Если он не примет этих мер, не видать ему ни совершенства, ни успеха. Пожелай Мольер быть Корнелем, он потерпел бы неудачу; Расин никогда не мог бы стать Мольером. 174 Если г-н Превиль не брался за роли госуда- рей, то лишь потому, что его забавное и веселое лицо вызывало бы смех, вместо того чтобы ка- заться величественным. И если он так превосхо- ден в своем амплуа, то потому, что сумел выбрать именно тот жанр, для которого был рожден. По той же причине и Лани посвятил себя комиче- скому танцу — жанр этот словно для него создан; он был бы не на месте и не стал бы лучшим тан- цовщиком, если бы избрал амплуа, в котором под- визался знаменитый Дюпре и т. д. Г-н Сарразен, наконец, тоже не нашел бы в себе нужных свойств, пожелай он играть про- стаков и все карикатурные роли, связанные с этим амплуа. Возвышенная душа, благородный вид, голос, предназначенный выражать высокие чувства и исторгать у публики слезы,— все это не подошло бы для изображения характеров низ- ких, требующих столь же мало таланта, как и со- вершенства. По его примеру и г-н Вестрис от- казался от бурлеска, дабы всецело посвятить себя танцу благородному — возвышенному жанру, в котором он являл нам столь превосходные образцы. Чтобы придать танцу ту степень совершенства, которого ему недостает, но которого ему легко было бы достигнуть, учителям танцев следовало бы держаться на своих уроках того же порядка, какого держатся учителя живописи. Сперва они заставляют учеников рисовать овал, затем от- дельные части лица и, наконец, объединяют все эти элементы, чтобы изобразить голову. Подоб- ным же образом поступают они и в отношении других частей тела. Когда ученик оказывается 175 способным нарисовать фигуру целиком, настав- ник показывает ему, как оживить эту фигуру, сообщив ей силу и характерность; он учит его передать различные движения природы, он объ- ясняет, каким образом распределять штрихи, ко- торые оживляют лицо и запечатлевают на нем человека чувства и страсти. Учителю танцев следовало бы поступать точно так же: преподав ученику па, способы их сочетания друг с другом, контрастные позировки рук, полуобороты корпуса и положения головы, он должен был бы вслед за тем показывать ему, как сообщить танцу смысл и выразительность посредством игры лица. Для этого достаточно по- ставить ученику несколько антре, в которых изо- бражались бы различные чувства; но мало еще научить его живописать страсти в их апогее, нужно явить их ему в последовательном разви- тии, в их нарастании и затихании, показать, как отражается все это на чертах лица. Подобные уроки сделали бы танец красноречивым, а тан- цовщиков рассудительными; учась танцевать, они научились бы живописать чувства, обогатив тем самым искусство достоинствами, которые позво- лили бы гораздо более ценить его. Но при нынешнем положении вещей хорошая живопись производит на меня более сильное впе- чатление, нежели балет. Я вижу в ней последо- вательность, разумность, точный расчет в компо- зиции, соответствие той или иной страны, верность исторической правде, жизненность фи- гур, запоминающиеся и разнообразные лица, и на всем этом — печать выразительности; сама при- 176 рода явлена мне здесь умелыми средствами искус- ства. В балете же я вижу одни лишь разрознен- ные картины, столь же плохо скомпонованные, как и неудачно выписанные. Таково мое мнение, и если бы у нас пожелали в точности следовать намеченному мною пути, то прежде всего раз- били бы маски, повергнув в прах этот кумир, и посвятили бы себя культу природы, и танец стал бы производить тогда столь разительное впечат- ление, что все вынуждены были бы признать ис- кусство это достойным занять место в одном ряду с живописью и поэзией. 1 Будь наши балетмейстеры изобретательными сочинителями, а танцовщики хорошими актерами, разве трудно было бы установить в танце различ- ные амплуа и следовать тем же правилам, кото- рым подчиняется комедия? Став поэтическими произведениями, балеты потребовали бы, так же как и любая театральная пьеса, определенного числа персонажей для своего представления, и тогда уже не говорили бы, что, мол, такой-то тан- цовщик хорош в чаконне, а такой-то блистателен в луре, что такая-то танцовщица восхитительна в тамбуринах, такая-то неповторима в паспье, та непревзойденна в мюзеттах, а стали бы говорить (и то была бы куда большая похвала): такой-то танцовщик неподражаем в ролях нежных и стра- стных, а тот великолепен в ролях тиранов и всех тех, где требуется сильная игра, такая-то С тех пор как был напечатан этот труд, мне суждено было увидеть исчезновение масок, против которых я так решительно восставал. Льщу себя надеждой, что это явля- ется не самой малой из услуг, оказанных мною искусству. И это для меня самая лучшая и самая почетная награда. 12 Новерр 177 танцовщица чарует в ролях влюбленных, другая не- сравненна в ролях неистовой страсти, третья уди- вительно правдива в сценах любовной досады. Но я знаю, все это неосуществимо, пока сочи- нители ограничивают себя одним-единственным жанром балета, а танцовщики только и делают, что бессмысленно двигают ногами и руками. Такова сама сущность истинного танца: на смену бездумию должен прийти разум, на смену фокусам — вдохновение, на смену трудным па — выразительность, на смену прыжкам — картин- ность; нужно чтобы жеманство сменилось гра- цией, механическая беглость ног — чувством, без- ликие, ничего не говорящие маски — богатой и разнообразной мимикой. Мне могли бы еще возразить, что серьезная маска являет черты благородства, что она ни в ко- ей мере не скрывает глаз танцовщика, и одушев- ляющие его чувства можно прочитать в его взоре. На это я отвечу, что, во-первых, лицо обладаю- одним только выражением есть лицо для сцены непригодное, во-вторых, что, поскольку маска обладает определенной толщиной и отлита по форме, не совпадающей в точности с чертами лица, она неизбежно оказывается несоразмерной с лицом актера; она не только увеличивает го- лову, искажает ее пропорции, но еще как бы по- гребает под собой и самый взгляд. Впрочем, даже если бы маска и не лишала глаза актера надлежа- щего выражения, разве она не мешает созерцать все те изменения, которые страсти налагают на черты лица, на его цвет; могут ли зрители уви- деть, как рождаются эти страсти, замечать их из- менения, наблюдать за тем, как передает их тан- |