Итальянское возрождение - в поисках индивидуальности. В. И. Уколова баткин Л. М. Б 28 Итальянское Возрождение в поисках индивидуальности м наука, 1989. 272 с Серия Из истории мировой культуры. Isbn книга
 Скачать 2.15 Mb.
|
|
22 автопортрет собственного мятежного духане дорожащего покоем. И вот уже полтора столетия в смущении спрашиваем себя что же нас, как и Тамару, так притягивает и завораживает в Демоне, ежели они т. д. Кто он на самом деле, этот дух беспокойный, дух порочный, которого почему-то поэт заставляет пожалеть, когда тот терпит поражение от посланца небесной канцелярии, где все предрешено и расписано (Узнай давно ее мы ждали!»). Даже оставляя в стороне лермонтовскую поэтику, те. соглашаясь оценивать монологи взвившегося из бездны адского духа по мерке здравого исторического смысла, надо бы принять кое-что во внимание. Только наделив индивидуальное сознание, отпавшее от привычного миропорядка, неограниченной полнотой самодостаточности (Всем упоением, всей властью / Бессмертной мысли и мечты — Все знать, все чувствовать, все видеть — Я царь познанья и свободы и т. п, только вообразив индивидуальность абсолютной, соразмерив ее отдельность со вселенной (Один, как прежде, во вселенной, Лермонтов мог разыграть на фоне патриархальных картин грузинского замка и монастыря эту трагедию индивидуализма в ее всеобщем значении. Космическая одиссея над-мирного духа описана лишь для того, чтобы представить себе Демона влюбившимся, те. вдруг соединить абсолют с мигом человеческого существования. И поставить конкретно-индивидуальное — со старым Гудалом», бытом, битвой, брачным пиром, убитым женихом и т. п поставить любовь к Тамаре божеством в центре мирового пространства и времени (Что, без тебя, мне эта вечность. Обширный храм — без божества. Демон — тот, кто может сказать о себе, что он обречен без разделенъя I И наслаждаться и страдать, / За зло похвал не ожидать, / Низа добро вознагражденья». Между тем поколения жили, именно разделяя свои наслаждения и страдания с множеством себе подобных, творя добро и зло и соответствии с общепринятой похвалой и вознаграждением, с надеждой на правый суд, словом, в предустановленном укладе. Демон предрекает Тамаре страшную, на его взгляд, участь Увянуть молча в тесном круге / Ревнивой грубости рабой. Тесный круг, рабство, связанность — вот самое ненавистное для Демона, вот почему он некогда отпал. Сам он олицетворяет и предлагает Тамаре неограниченную, головокружительную и манящую свободу —• пучину гордого познанья». 23 Как соединить свободу, без которой немыслима индивидуальность Нового времени, с любовью, сне полной радостью земной, со свободно выбранным способом столь же необходимого включения — уже насовсем новых началах — в общность людей, в гармонию с мирозданием Ответа поэма Лермонтова, естественно, не дает. Трудности индивидуализма увидены горько и отчетливо. Но из антиномии свободы и связанности нет пути назад так или иначе индивидуальная независимость бесценна она получает предельную поэтическую и космическую возвышенность, даже если цена ее — мучительная опустошенность. Это романтическая констатация того, что положение вещей в духовном мире XIX в. уже изменилось необратимо. Жить для себя, скучать собой — томительно, э*го мука. Нов том-то и дело, что одна минута небывалых мучений совершенно свободного и одинокого духа делает бессодержательными тягостные лишения всех тех, кто надеется на правый суд, кто измеряется не индивидуальной, а иадличной, отчужденной от него мерой. Если отнестись к словам вольного сына эфира без поэтического снисхождения, позволив себе пренебречь тем, что речь идет как-никак о гордыне Демона, сравнивающего себя со смертными, все же, и воспринимая все с моралистической серьезностью, не мешает помнить следующее дело обстоит не так, что некое надменное Я презирает всех прочих людей, живущих вместе с ним в той же системе историко- культурных координат. Напротив, это столкновение прежней и новой систем координат. В новой системе, надо признать, даже мучения приковывают тем больше внимания, чем больше они отмечены индивидуальностью. Жизнь и смерть потрясают отныне неповторяемостью (то участь всех»,—говорит Гертруда Гамлету), а уникальностью. Всякое человеческое существование не только единично и подобно другим существованиям, но — единственное. Каждый раз это целая неповторимая вселенная, вполне соразмерная той, общей для всех вселенной. Поэтому индивид огромен, как мири бессмертен, как мир. Если он все-таки определенно умирает, это очень трудно и даже невозможно вместить и разгадать. В это трудно поверить. Я думаю, что кажущиеся кое-кому шокирующими, бесстыдными монологи Демона, основанные на его онтологической исключительности, и эти чуть лине декадентские слова о личной, так сказать, минуте неири- 24 званных мучений, которые-де выше всей истории людей, получают истинный смысл в невольном комментарии к ним Ю. К. Олеши. Он рассказывает — и поразившее когда-то впечатление дважды навязчиво стучится в книгу Я видел, как лежал, дыша целой горой груди, раскинув руки, смертельно раненный, умирающий бандит. Это было на Дерибасовской улице». «Этот человек лежал на спине, раскинув руки, как сечевик у Гоголя, невдалеке от ювелирного магазина, который пытался ограбить. Он был в синем. Грудь его вздымалась горой. Я таки не увидел конца. Ярко светило солнце, шла, толпилась толпа. Кончалась его единственная, один раз данная ему жизнь, на миллионы, на сотни миллионов, на миллионы миллионов, жизнь. Я помню эту вздымающуюся гору груди, этот целый мир, эту целую самостоятельную гигантскую вселенную, может быть, больше нашей, больше всех миллионов — уже потому, может быть, больше, что она отдельная, самостоятельная». Демон сказало своих мучениях примерно тоже самое. И Руссо, рассказывая о себе, хотя и считает постыдное, непристойное, скрытое именно тем, чем следует это считать с моральной точки зрения, однако важней всего неповторимое Я, внутри которого сплетается это вообще-то постыдное с величием. Природа разбила, пишет Руссо, ту форму, по которой она его отлила. Поэтому возможна предельно высокая точка отсчета — не со стороны людей вообще, обобщенных критериев похвалы и порицания, а со стороны индивидуальной самодостаточной вселенной. Вот и Олеша потрясение разглядывает себя — старого — в зеркале. На свете сколько угодно стариков. Но невозможно вообразить, что старик в зеркале — это Я. Вот какой фантастический сюжет». Поразительно, что умер Толстой. И точно также поразительна смерть бандита. Это было на Дерибасовской»! Олеша записывал «Все-таки абсолютное убеждение, что я не умру. Несмотря на то, что рядом умирают — многие, многие, и молодые, и мои сверстники несмотря па то, что я старя ни на мгновение не допускаю того, что я умру. Может быть, и не умру Может бытья протяжен и бесконечен может бытья вселенная) Чтобы утвердиться идее единственной и неповторимой, исключительной — словом, индивидуальной, человеческой особи, сначала эта идея явилась в понятии «гения». 25 Или в облике демона. Понадобилось еще лет полтораста, и этаже идея, достигнув зенита, обнажает последнее дно ц довольствуется налетчиком, умирающим посреди улицы. Может быть, любое Я — вселенная? Так невероятно далеко ушла культура от традиционных представлений о том, почему и как может выделиться из толпы индивид. Ушла от античного понимания индивида как сомы, те. одушевленной телесности ". От толкования всякой особенности индивидных нравов и склонностей через систематику природно-человеческого, через физиогномику, дожившую до XVIII в, до сочинений Лафатера, тогда же высмеянных Лихтенбергом г. Наконец, от поведения древнего киника или средневекового юродивого, которое было из ряда вон выпадающим — но лишь потому, что принадлежало собственному ритуа-лизованному ряду, с весьма архаической подосновой 13 Но вот приходит Руссо и спокойно замечает Я один. Дидро рассуждает о гении. А Лихтенберг отпускает грубоватую, но характерную остроту После того, как создана теория, объясняющая оригинальность ума изъянами в симметрии организма, я считал бы целесообразным ударять слегка кулаком по голове всех новорожденных детей и, не причиняя им вреда, нарушать симметрию их мозга Парадоксальным образом именно индивидуальность становится в культуре наиболее общими расхожим ее выражением. Походить на другого индивида с этой точки зрения можно, лишь будучи на него непохожим. То есть тоже оригинальным. Итак, индивидуальность — это идея, в которой наиболее непосредственно выражает себя относящаяся к отдельному человеку новая экономическая и политическая реальность европейской истории. Это в значительной мере социально-практическая категория, обнимающая все сферы жизни, от государства до бытового разнообразия. Это категория, в которой пафос единственности и оригинальности в принципе каждого индивида прямо проистекает из индивидуальной свободы. Так что можно бы сказать, что праздником индивидуальности следует считать 14 июля — день взятия Бастилии... Разумеется, содержание этой поначалу чисто буржуазной (в духе естественного права) идеи исторически менялось и меняется. Однако всемирный и всеобщий смысл ее был хорошо уловлен в классических формулировках Джона Милля. Нет никакого основания, почему бы существование всех людей должно было быть устраиваемо на один манер или по небольшому числу раз определенных образцов. Если только человек имеет хотя бы самую посредственную долю здравого смысла и опыта, то тот образ жизни, который он сам для себя изберет, и будет лучший, не потому чтобы был лучший сам по себе, а потому, что он есть его собственный. Все, что уничтожает индивидуальность, есть деспотизм К сфере индивидуального принадлежит, во-первых, свобода совести в самом обширном смысле этого слова, абсолютная свобода мысли, чувства, мнения относительно всех возможных предметов, и практических, и спекулятивных, и научных, и теологических. Во-вторых, сюда принадлежит свобода выбора и преследования той или иной цели, свобода устраивать свою жизнь сообразно со своим личным характером, по своему личному усмотрению, к каким бы это ни вело последствиям для меня лично, и если я не делаю вреда другим людям " Милль с великолепной четкостью вскрывает освободительную социальную подоплеку идей Гумбольдта, однако у самого Гумбольдта — неслучайно, конечно, занявшегося Идеями копыту, определяющему границы деятельности государства в кровавом 1792 г принцип индивидуальности имел не только социально-правовое значение, но был наполнен вместе стем и универсально- культурным смыслом. Если индивидуальность, те. единичность, доведенная до единственности, и особость, дорастающая до оригинальности и суверенности, взятая со стороны общественно- исторических корней, утверждается через свободу, то она же, взятая со стороны культурной, предстает в качестве личности. Как только возникает такое самостоятельное, беспредпосылочное Я, иными словами, своеобразие индивида признается самоценным жизненно-духовным состоянием, полагается началом, человеку сразу же приходится задумываться над новым его отношением к самому себе и ко всеобщему. Существование индивидуальности, как и встарь, состоит в непрерывном выборе и требует высшего обоснования, но теперь уже не через абсолютное, надличное, тотальное Всеобщее, а через свое, индивидуальное и особенное всеобщее, через «Я-вселенную», на внутренней границе его с другими Я. Уже у Гумбольдта обе регулятивные идеи, в сущности, переплетаются. Поскольку личность — это культурная, нравственная, метафизическая субстанция индивидуального Я, Гумбольдт с необходимостью переходил, отстаивая фундаментальную ценность оригинальности, па чистый язык культуры. Вот несколько выписок из его замечательного трактата, перекидывающего мостик в XX в. «Истинная цель человека. есть высшее и наиболее пропорциональное формирование его сил в единое целое. Предпосылки такого формирования заключены в свободе и многообразии жизненных ситуаций. Односторонность индивидуальности возмещается через общение С помощью связей, возникающих из глубин человеческой сущности, один человек должен усвоить богатство другого. Различия между индивидами должны быть не слишком велики, чтобы стороны могли понимать друг друга, но и не слишком незначительны, чтобы они могли возбудить восхищение перед тем, чем владеет другой, и желание воспринять и привнести это в себя. Эта сила и это многостороннее различие объединяются в том, что называется оригинальностью следовательно, тона чем в конечном счете покоится все величие человека. есть своеобразие силы и формирования. Это своеобразие достигается с помощью свободы деятельности и многосторонности действующих, и оно же в свою очередь создает их. Истинный разум не может желать человеку никакого другого состояния, кроме того, при котором. каждый отдельный человек пользуется самой полной свободой, развивая изнутри все свои своеобразные особенности Гумбольдт пишет, что в этом смысле всех крестьян и ремесленников можно было бы, пожалуй, сделать художниками те. моделью такой свободы самоформирования для него является Я- художник. Он надеется на уменьшение традиционной потребности людей действовать однообразными, скученными массами. Упас слишком часто обращается преимущественное внимание на известное идеальное целое, в сравнении с которым отдельные личности кажутся почти забытыми Люди должны объединяться не для того, чтобы утратить какие-либо черты своего своеобразия, а для того, чтобы избавиться от все исключающей изоляции такое объединение не должно превращать одно существо в другое, а должно как бы открывать путь от одного к другому то, чем располагает каждый для себя, ему надлежит сравнивать стем, что он обрел в других, ив соответствии с ним видоизменять, ноне подчинять ему. Поэтому непрерывное стремление постигнуть глубочайшее своеобразие другого, использовать его и, проникаясь величайшим уважением к нему как к своеобразию свободного существа, воздействовать на это своеобразие — причем уважение едва ли позволит применить какое-либо иное средство, нежели раскрытие самого себя и сравнение себя с ним как бы у него на глазах все это является величайшим правилом человеческого общества Следует иметь достаточное уважение к человечеству, чтобы ни одного человека не считать полностью непригодным для такого общения. И наконец,— о религиозности как всего лишь частном случае такого индивидуального выбора, об отделении нравственности от религии Ничто не делает утраты божества столь безвредной для нравственности, как самостоятельность и сила, которая сама собой удовлетворяется и сама собой ограничивается. Чем сильней чувство этой силы в человеке, тем беспрепятственней он ищет внутреннего подчинения тому, что руководило бы ими вело бы его он остается верен нравственности независимо оттого, будут ли эти узы любовью и поклонением богу или удовлетворением самосознания 'Слушая этот голос, доносящийся из двухсотлетней дали, эти простые слова, в которых нераздельно сплетены вновь возникающие политические, нравственные и культурные (хочется даже сказать диалогические) идеалы, получаешь еще одну возможность осознать, что такое европеизм в звездные часы своей истории. Часто, толкуя об индивидуализме, имеют ввиду его бытовую и эгоистическую изнанку, таящуюся в нем угрозу. Но угроза выпадения во внекультурный осадок, своя изнанка на прагматическом уровне есть, конечно, во всяком типе сознания. Тогда, говоря о традиционалист- ских обществах, можно бы сетовать на разрыв между повседневным поведением и сакральной нормой или сводить соборность к обязательному принижению индивида, к обязательному конформизму. Впрочем, такой подход означал бы наше непонимание древних и средневековых цивилизаций от Рима до Китая и точно также толкование индивидуализма как буржуазного своеволия и хищничества — подмена темы разговора. Индивидуализм в культуре восходит к Декарту и Канту, Монтеню и Паскалю, Рембрандту и Шекспиру. Новоевропейский индивидуализм не в меньшей сте- 29 пеня, чем традиционалистская соборность, духовен, разумеется в сфере духа. И устремлен к высшим ценностям — там, где они определяют человеческую жизнь, те. в сфере культурного самосознания. Однако отныне каждый мыслящий человек должен был находить и выстраивать эти ценности на собственный страхи риск — в незавершенном мире, среди множества чужих правд, в нескончаемой истории, протекающей через мою сиюминутность. Последний смысл более не гарантирован никем и ничем, не положен извне, не ниспослан сверху ни царем, ни богом, ни героем. Не дарован в качестве вечного и абсолютного. Вечные ценности О, сколько вашей душе угодно. Ведь отныне, даже если индивид избирает конфессиональную позицию, он бытийствует в мире, где нет тотальной, привычной для всех, единой и обязательной позиции поэтому это в любом случае — его личная позиция. То есть основанная на его уникальном человеческом существе, на его индивидуальной суверенности. Личность переплавляет собою, в тигле своей внутренней свободы и единственности, всю преднайденную историю и культуру. Маркс, критик Просвещения, был его наследником, был европейцем, сказавшим как о чем-то само собою разумеющемся, что свободное развитие каждого есть условие свободного развития всех». При огромных различиях и даже противоположности европеистских концепций последнего столетия — от Ницше до Тейяра де Шардена, от Камю до Бахтина — со свободным развитием каждого, очевидно, согласен каждый из этих мало в чем сходных мыслителей. Как в стем, что индивидуальная неповторимость налагает надушу нечто противоположное самодовольству трагическую ответственность выбора. Если у Гумбольдта, например, связь с буржуазной почвой отмечена классической ясностью, то столь же ясна и далеко идущая сублимация этой связи, неизмеримо перерастающая свои первоначальные исторические условия и причины. Принцип индивидуальности и принцип личности только в культуре — и во всей совокупности жизненных проявлений, поскольку они озаряются культурным смыслом — обретают всемирно-человеческие основания и созидают новую социальность. Здесь столкновение индивидуализма и коллективизма теряет значение. Высшая коллективность культурного общения, 30 диалога — свободное объединение людей ради обмена собою. Индивидуализм в этом понимании — скорее, все еще программа. На третье тысячелетие * Нот п какую грандиозную историческую перспективу включены, по моему разумению, те куда более скромные и частные сюжеты, которые составили настоящую книгу. Речь пойдет о сознательных шагах, которые были сделан и итальянским Возрождением к развитию свободы и пдивидуалышго самоопределения. Мы сразу окажемся в гуще историко-культурной ситуации, ощо, впрочем, очень далекой от наших современных установок и понятий. Я коснусь лишь некоторых сторон этой проблемы. Многое из числа также и наиважнейшего — будет затронуто вскользь или вовсе незатронуто. Поэтому я позволю себе сослаться на две другие книги, вместе с которыми работа, лежащая перед читателем, составляет покое концептуальное целое "Мы успели обсудить ее разделы с философом Л. Б. Тумановой. Дружить и беседовать с Линой было топкой радостью. Посвящаю работу памяти этого необыкновенного человека, который опроверг слова Гамлета: «Thus conscience does make cowards of us all» — Так раздумье делает малодушными нас всех. О нет, не всех. |