Итальянское возрождение - в поисках индивидуальности. В. И. Уколова баткин Л. М. Б 28 Итальянское Возрождение в поисках индивидуальности м наука, 1989. 272 с Серия Из истории мировой культуры. Isbn книга
 Скачать 2.15 Mb.
|
|
ПОДРАЖАНИЕ И НОВИЗНА Глава 1. Странности ренессансной идеи подражания древним Ложь, что мысли повторяются. Каждая мысль нова, потому, что ее окружает и оформливает повое. Александр Блок 1. Письмо Петрарки к Боккаччо В 1366 г. Петрарка посвятил письмо к Джовании Боккаччо тому, что никакое сочинение нельзя отделать настолько, чтобы в нем не осталось ни единого изъяна. В подтверждение этого ностальгического тезиса, вынесенного в заголовок, старый поэт рассказывает некую историйку из собственного недавнего опыта. Эпизод полон для него волнующего интеллектуального драматизма, напряженной поучительности. Поэтому, если вчитаться в письмо Петрарки, кое-что, нужно полагать, прояснится и для пас. А именно в чем состояла для гуманистов проблема подражания древним. Античным авторам подражали, само собой, и до Петрарки, в течение тысячи лет более или менее подражали всегда. Однако — что уже крайне симптоматично и существенно — сознательной культурной проблемой «imitatio» стало лишь к середине XIV в, с началом итальянского Возрождения ив эпистоле, о которой пойдет речь, это происходит, можно сказать, прямо-таки у нас на глазах 'У пего, Петрарки, вот уже два года служит секретарем скромный и весьма способный юноша, помогающий разбирать бумаги и переписывающий его основной эпи-столярий, Книги о делах домашних («Familiar!um re-rum libri»), ясными четким почерком, о преимуществах коего перед прежней вычурной каллиграфической манерой Петрарка не упускает обронить попутно несколько фраз. Юноша не только поразил однажды патрона тем, 32 .что задней выучил наизусть, без запинки, все 12 буколических эклог Петрарки. Но и сам секретарь пробует силы в латинской поэзии, причем, по мнению привязавшегося к нему Петрарки, многообещающе. Правда, по незрелости лету пего не всегда находится, что сказать. Но то, что он хочет сказать, говорит изящяо и достойно. Чего молодому человеку пока недостает, так это оригинальности или — как нам теперь назвать — творческой индивидуальности, что ли. Впрочем, но формулировке самого Петрарки: Он, как я надеюсь, закалит духи стиль и сумеет выплавить из многого — единое, свое собственное, не скажу избежит подражания, но скроет его таким образом, чтобы выглядеть ни на кого непохожим, но пусть кажется, что он извлек из древних писателей и принес в Лациум" нечто новое Уже от порога Петрарка успел выразить мысль достаточно странную, не так ли — по кранной мере, сточки зрения иной, будущей системы представлений. У нынешнего читателя сразу возникает неизбежное недоумение. Пожалуй, мы несколько поторопились заговорить об индивидуальности — не только потому, что слово это будет неизвестно еще и два столетия спустя, но особенно потому, что в понятия своего собственного, пи на кого непохожего и нового основатель итальянского гуманизма явно вкладывал какой-то двоящийся, неадекватный буквальному значению, не совпадающий с собою же смысл. Из этих понятий выходило (если только мы опять не слишком торопимся, что сделать античное не вполне узнаваемым — значит создать новое чтобы стать оригинальным поэтом, нужно уметь мастерски скрыть подражательность казаться, выглядеть самостоятельным — совершенно тоже, что и действительно им быть. Юноша более всего и, конечно, справедливо восторгается несравненным Вергилием. Плененный этой любовью и обольщением, он часто вставляет в свои стихи отрывки из него я же, с радостью наблюдая, как он мужает рядом, хочу, чтобы он стал таким, каким я и сам жажду быть, и доверительно, отечески его предупреждаю, пусть подумает над тем, что делает тот, кто подражает, должен постараться написать похожее, по не тоже самое, и этому сходству надлежит быть не таким, какое бывает между портретом и человеком, изображенным па портрете, когда, чем похожей, тем похвальней для художника,—а таким, как между сыном и отцом. Л. М. Баткин 33 Ведь между ними часто большая разница в членах, однако некая тень, которую наши живописцы называют воздухом, заметная в лицеи в глазах, создает сходство, так что при виде сына тотчас на память приходит отец, хотя ведь, если бы свести дело к измерению, все оказалось бы разным я уж не знаю, какая тайная сила дает здесь себя почувствовать. Таки нам следует заботиться, чтобы при некоем подобии многое было непохожими чтобы само это подобие было бы неявным п открывалось бы лишь молчаливому умопостижению, поскольку его, скорее, можно уразуметь, чем высказать. Итак, должно пользоваться чужим дарованием и красками, но воздержаться от заимствования слов ведь водном случае подобие таится, в другом же — бросается в глаза водном случае оно делает поэтов, в другом — обезьян Таков этот достаточно известный пассаж о подражании. Перед нами, можно сказать, логический отправной пункт ренессансных поисков культурного самоопределения индивида по отношению к античной традиции. Творческий деятель ее возрождал, вскармливал ею себя но именно себя, дабы, в конечном счете, посредством подражания выйти за пределы подражательности, так что средство парадоксально применялось ради цели, ему противоположной. Ноне так, чтобы эта вдруг замеченная противоположность попросту разводила средство и цель в разные стороны тогда, собственно, никакого парадокса и не было бы, а только противоречие. Напротив, чтобы подлинно подражать античности, требовались свое собственное и новое, которые давали о себе знать как разв уровне и глубине усвоения классического наследия. Нужно было сначала закалить духи стиль. Иметь, что высказать. То есть цель—«свое собственное — была вместе стем средством осуществления того, что было средством для нее. Оригинальность и подражание, цель и средство менялись местами. Иначе говоря, они совпадали — тончайше смешивались, сплавлялись — и тем не менее оставались насыщены напряженно противоборствующими, разнонаправленными смыслами. В письме Петрарки далее следует сравнение — из Сенеки — сочинителя с пчелой, которая из многих и разных цветов извлекает единое, притом иное и. лучшее. Это сравнение неслучайно станет затем одним из самых любимых и показательных общих мест в идейном инвентаре гуманистов Кватроченто. Попробуем выделить в рассуждении о сходстве между сыном и отцом наиболее важные мыслительные оттенки и ходы. И додумать их в плане исторической культурологии Во-первых. Ясно, что столь бурно доказывать недопустимость дословного переписывания у других авторов можно было только перед лицом пока еще привычной для окружающих средневековой схоластической ситуации, когда граница, отделяющая свой текст от чужого, принципиально представлялась малосущественной. Это не значит, что средневековый писатель о такой границе вовсе ничего не подозревал или что подобная ситуация обязательно исключала авторское самолюбие. Но это значит, что такое самолюбие не могло основываться на идеэ личного творчества и самовыражения. Даже наделе высказываясь по-новому или ставя прежнее в новую связь, средневековый сочинитель проводил анонимную или (что в данном случае одно и тоже) всеобщую истину. Личное достижение автора, как и христианский персонализм в целом, в томи состояло, чтобы добиться наибольшей адекватности абсолюту и, значит, наибольшей и более всего ценимой надличностности, торжествующе уверенной смиренномудрое™. Мысли и слова восходили прямо или косвенно к единому, божественному источнику. У них был, в конечном счете, лишь один хозяин. В этом смысле понятия авторства не существовало. Верпую мысль естественно было выписать и вставить в свой текст без ссылки. Общее место принадлежало всеми каждому, его нельзя было украсть, а только перенести. Цитата, не выделенная в качестве таковой, ничуть не присваивалась и не скрывалась, она, словно бродячий монах, сама находила новый ночлег. Предметом законной гордости писателя было то, что позже сочли быком- пиляцией или даже Плагиатом. Ссылка имела, конечно, важное значение или для того, чтобы подчеркнуть авторитетность первотекста, с которым стремился породниться новый текст, или в полемике с мнением оппонента. Слово воспринималось как чужое, только будучи чуждым. Чаще всего — еретическим, греховным, непременно ложным. Согласие же стирало границу и дистанцию между чужими своим. В том числе между собой и древностью. Все это, впрочем, теперь понятно медиевистам. Давно отказались от анахронистических критериев и усмотрели в средневековом плагиате вовсе не плагиата систему ценностей, отличную от нашей. Соответственно и первая ренессансная реакция, с патетическими призывами Петрарки не заимствовать целых кусков из Вергилия, кажется легко объяснимой. Хотя звучит для нашего уха поразительно наивно — именно потому, что поэт ратует зато, что впоследствии стало слишком принятым. Заявления о недопустимости плагиата производят впечатление исторически-характерного, но элементарного штриха возникающего ренессансного мышления. (Правда, у Петрарки эта идея тут же смещается в гораздо более интересный и парадоксальный срез, однако об этом — несколько ниже.) Во-вторых. Более содержательно и сложно выглядит петрарковский способ толковать новизну. (Как всегда, проще выделить и понять страшно далекое, экзотическое, чем сравнительно близкое и как бы похожее на нас, но все-таки глубоко иное) Петрарка хочет такой современной поэзии, которая напоминала бы об античной, но ее повторением никак не была бы. Нужно сочинять нечто похожее, ноне тоже самое, а свое. Тогда остается разъяснить только две вещи па чем же при столь своеобразном подражании будет основываться сходство с великими образцами и на чем — несходство сними Петрарка напряженно нащупывает загвоздку, но ему плохо даются ответы на оба вопроса, которые неизбежно сходятся в один вопрос. Что это за такое странное сходство-несходство? Поэт с силой подчеркивает небуквалъностъ, неуловимость сыновнего уподобления древним. Он вынужден ссылаться на что-то невыразимое словами при всей наглядной очевидности — вроде того сугубо зрительного ощущения сходства, которое известно живописцам (аег), помимо и даже вопреки любым измерениям. Я ужине знаю, какая тайная сила дает здесь себя почувствовать. Нужных понятий у Петрарки — да и у всей последующей ренессансной рефлексии — нет под руками тени понятия личности творца, ни понятия стилизации как возможной формы осуществления оригинальных творческих намерений. Не будем и мы торопиться их вводить, гораздо существенней — для понимания особого типа культуры Возрождения — проследить, как Петрарка без них обходится. Итак, подражание тем эффективней, чем более оно (сознательно) скрыто. Таинственное, неподдающееся измерению сходство разительно спорит с точно измеряемым несходством Да. Однако гедь то и другое, и сходство и несходство — сына и отца, автора-гуманиста и античного автора, нового произведения итого, которому берутся подражать сходство и несходство обоих стилей, обоих индивидов накладываются друг на друга, итожатся в целостном восприятии. Сын потому и сын своего отца — ноне сам «отец»,—что и похожи непохож па пего одновременно. Раздумывая над письмом Петрарки, мы вправе — в двухсотлетней ренессансной ретроспективе — утверждать, что неизмеримость (таинственность) сходного затрагивает, значит, и несходное. Более того. В последнем счете таинственно особенно несходство. Ибо отношение сына и отца — лишь частный случай универсального отношения разнообразия (varietas), где своеобычное одно отводит к своеобычному другому и где вместе предполагаются и сопоставимость (возможность перехода, продолжения перечня) и иетож- дествснность сопоставляемого. Забегая далеко вперед (к учению Фичипо о красоте и, главным образом, к Придворному Кастильоно), разве не будет исторически корректным угадать в этом я ужи пе знаю, какая тайная сила у Петрарки, в желанном и неизъяснимом сходстве — несходстве между Вергилием и, пусть идущим по стопам римлянина, но оригинальным новым талантом — завязь будущей идеи индивидуальной «грации»?.. Конечно, в раздумьях Петрарки ренессансная позиция только намечена и, возможно, ее еще нельзя счесть вполне ренессансной. Должно пользоваться чужим дарованием и красками, но воздержаться от заимствования слов — вот и все, чем Петрарка в состоянии завершит, рассуждение. А этого маловато, и толковать можно по-разному. Если, чтобы быть поэтом, а не обезьяной, достаточно не списывать у древних дословно, тоне значит ли это подражая античности, выражать по-своему, ооз бесхитростных заимствовании, тот же духи стиль Если так, решение оказалось бы в конце концов изрядно традиционным. Проблема внесения в мир чего-то подлинно нового еще не обрисовалась в XIV в. вполиэ рельефно. Но она возникла Мы убеждаемся в этом стем большей силой, что. продолжая чтение письма к Боккаччо, вдруг обнаруживаем Петрарку — нет, это он сами не без доли иронии) обнаруживает себя — в ситуации, прямо скажем, трагикомической, при которой ни о каком внесении в поэзию желанной новизны говорить вроде бы не приходится. 37 Петрарка частенько наставлял своего молодого друга в вышеописанном смысле, и тот почтительно внимал речам маэстро. Но однажды, когда я по обыкновению давал ему советы, он ответил так Я, конечно, понимаю молвил они допускаю, что дело обстоит именно, как ты говоришь, не пользоваться чужим (хотя и мало, и редко) я позволил себе по примеру многих, между прочими по твоему примеру. И я на это, изумленно Если когда-либо, сынок, ты и нашел такое в моих стихах, то знай, что это получилось неумышленно, а по ошибке. Ведь у поэтов тысячекратно бывает, что у одного из них использовано выражение другого. Однако я, когда сочиняю, низа чем не слежу и не тружусь так тщательно и ничто не оказывается более тяжким, чем избежать повторений уже написанного — и мною и особенно моими предшественниками. Но где же это место, из которого ты заключил, опираясь на меня самого, о позволительности заимствований" — Дав шестой говорит эклоге твоих „Буколик", где, поближе к финалу, один стих завершается так „atque intonat ore" *». Петрарка продолжает Я обомлел. Когда он продекламировал, я ведь узнал то, чего не заметил, когда писал. Это было окончание стиха Вергилия из шестой книги его божественного труда. Мне захотелось сообщить тебе об этом нес тем, чтобы улучшить это место каким-либо исправлением, стихотворение ведь уже широко известно и распространено, но чтобы и ты упрекнул себя, что другой тебя опередили раньше указал намой промахи если, может быть, ты его до сих пор не замечал, то теперь знай о нем. А еще тем самым подтверждается — не только в отношении меня, человека пусть и ученого, но грешащего многими недостатками и по части словесности, и по части дарования, однако ив отношении самого что ни наесть образованного и знающего мужа что человеческим замыслам всегда многого не хватает до совершенства, которое удел лишь Того, кому мы обязаны нашими умеренными знаниями и возможностями. И наконец, проси и ты вместе со мной Вергилия, пусть воспримет снисходительно и без раздражения он, часто похищавший многое у Гомера, Энния, Лукреция, ежели и я пусть не похитил, но нечаянно унес кое-какую мелочь у него И истошно кричит (лат. Придумал ли (что вполне возможно) или не придумал Петрарка всю эту колоритную историю — какова, все-таки, ее мораль? Он, Петрарка, обомлел. «Obstupui...» И мы готовы, было, поверить, потому что идея неподражательного подражания и пафос индивидуального самоутверждения писателя — все это у Петрарки, конечно, вполне искренне, предельно серьезно. И то, что он заботливо избегает повторений и что это трудно. И сокрушенно-шутливое замечание, из которого можно — в таком контексте — заключить, что обойтись вовсе без плагиата по силам только Господу... Но... сколько шума из-за трех слов, совпадающих с половиной строки из «Энеиды», из-за крохотной, почти неуловимой даже для знатоков, классической реминисценции Чего тут больше — осуждаемого прямого заимствования словили восхваляемой «скрытости» подражания Разве подобные реминисценции, скрытые цитаты небыли входу и у Петрарки, и потому лучших поэтов Кватроченто Возникает подозрение, что Петрарка играет в эпистоле со своим замечательными конечно, великолепно понимающим его) корреспондентом и снами, глупыми. Что он наделе немало гордится утонченной ученой инкрустацией, именно ее «скрытостью», такой, что и сам Боккаччо до сих пор не распознал Вергилиев стих. Но возможно, Петрарка рассказал сущую правду — и впрямь вставил сей стих машинально, ведь он насквозь пропитан античной словесностью. Так или иначе, сознателен или инстинктивен подобный прием, в любом случаев нем для гуманиста не должно быть ничего зазорного. Наоборот, ведь органическое владение классическим наследием как рази дает ему право по-свойски (familiariter) входить в общество древних собеседников, вживаться в него до культурной галлюцинации, сочинять письма, как поступал Петрарка, адресованные великим мужам древности и — удивительное дело — именно посредством этого испытывать невиданное пробуждение личного самосознания. Но вот последняя фраза эпистолы все, кажется, ставит на место. Подражание, напоминает автор, было обычной, обязательной вещью и для Вергилия; он, Петрарка, даже менее повинен в заимствованиях, чем великий творец «Энеиды» и «Буколик». Концовка вскрывает в рассказе о том, как было разоблачено нечаянное текстуальное совпадение и как обомлел поэт, некую на- 39 зидательпую риторическую условность. Уж не был ли смысл рассказа до поры до времени лукаво перевернут? Хотя... перечитаем письмо сызнова, сначала до конца. Несмотря на признаки высокой игры, нарочитой преувеличенное, несмотря на последнюю фразу с ее улыбчиво-примирительной интонацией — мы снова ошибемся, если решим, что эта фраза попросту узаконивает подра-житслыюсть. Письмо в целом совсем о другом как сочинителю выразить свое собственное и «повое». Еще точней автор не мыслит свое культурное существование вне подражания античности, но и низа что на свете не согласился бы отказаться от духовной и литературной независимости. В эпистоле сопрягаются и спорят обе идеи, каждая обессмысливается в отсутствие другой. Петрарка хорошо понимает, что две установки выглядят несовместимыми. Но совместить их для него жизненно необходимо. Он пытается нащупать некий теоретический выход. Надо подражать, но неподражительно, следуя не букве, а духу, выражая свое и по-своему. Однако па почве идеи подражания это неизбежно остается трудной и всякий раз двусмысленной задачей. Как распознать умышленное или невольное присвоение чуждого поэтического оборота, каков критерий достаточной «скрытости» сходства, где проходит грань между воровством и творческой обработкой Короче, как быть гуманисту, если плагиат недопустим, но реминисценция обязательна? То, что справедливо показалось нам слишком очевидными элементарным моментом отталкивания от средневековой культуры, становится глубоким парадоксом, будучи взято как момент отношения ренессансной культуры к себе самой. Пока будет длиться Возрождение, будет продолжаться и обдумывание того, как разрешить парадокс, его не разрушая ибо это значило бы разрушить существо Возрождения, те. как совместить следование античным образцами творческую изобретательность, «imitatio» и «invontio». 2. Изобретение через «подражание» Что, собственно, эти люди сами имели ввиду, действительно возвращение к античности или нечто новое Мы спрашиваем повторение или новизна Для нас ясно, как божий день, что это противоположные понятия. Вы- |