Итальянское возрождение - в поисках индивидуальности. В. И. Уколова баткин Л. М. Б 28 Итальянское Возрождение в поисках индивидуальности м наука, 1989. 272 с Серия Из истории мировой культуры. Isbn книга
 Скачать 2.15 Mb.
|
|
Глава 3. Мотив разнообразия в трактате Лоренцо Великолепного Ведь что-то одно не может удовлетворять потребностям нашей жизни и разнообразию человеческих склонностей. Лоренцо Медичи 1. Облик Лореицо Великолепного О Лоренцо Великолепном наслышаны все, кто обладает хотя бы скромными сведениями об итальянском Возрождении. Конечно, эта одна из наиболее своеобразных и вместе стем показательных фигур Кватроченто. Однако, что касается самого обширного из его сочинений, о котором часто шла речь в главе 2, те. незаконченного трактата Комментарий к некоторым сонетам о любви (между 1476—1484 гг.), то даже специалисты интересовались им очень мало *. В нем усматривали разве что богатую гуманистическую эрудицию Лорепцо, или автобиографические намеки, или характерную защиту народного, итальянского языка и т. п ноне какое-то глубинное культурное значение. Дело в том, что трактат в отличие от автора достаточно зауряден, подражателен, состоит по преимуществу из излюбленных тогда в ренессансной культурной среде общих мест, пусть преподнесенных со свойственными Лоренцо остроумием и изяществом. Знаменитая, необыкновенно колоритная личность автора — и громоздкое, интеллектуально- усредненное, исторически поэтому вроде бы малозначимое сочинение. Между тем это соотношение может оказаться на свой лад продуктивным исходным моментом как раз для целей настоящего исследования. Здесь нужны некоторые предварительные пояснения. Как известно, итальянская городская синьория XIII — XV вв. возникла и удерживалась (при решающем условии того или иного равновесия основных социальных сил, 104 т. е. знати, пополанской верхушки и ремесленников) благодаря энергии некоего индивида, который основывал режим личной власти не на наследственных, феодальных правах, но исключительно на собственной предприимчивости и смелости, на умении привлекать к себе людей или устрашать их. При этом внешне обычно сохранялась традиционная коммунальная структура и над ней надстраивалась узурпированная верховная юрисдикция. Власть Медичи во Флоренции XV в. тоже была тиранией и по социальному содержанию, ив конечном счете по способу осуществления. Но это совершенно особый и крайний случай. Речь идет сейчас не об оценке стиля правления, не о спорах, начавшихся еще при жизни Лоренцо Великолепного и продолжающихся до сих пор, не о том, в какой мере это правление было действительно просвещенным, на удивление мягкими гибким (даже после подавления заговора Пацци, о чем свидетельствует история беспрепятственного возвышения Савонаролы). Речь идет о самом механизме власти Лоренцо. Он, как и его дед Козимо, не имел никаких официальных прерогатив и не занимал ключевых государственных должностей, оставаясь частным лицом. Его могущество строилось на поддержке прежде всего большинства торгово-денежной олигархии, на искусно подогреваемой популярности, на замечательных дипломатических и иных заслугах перед городом, на ореоле имени Медичи, умело применяемом для достижения своих целей, на проистекавшем из всего этого своего рода общественном согласии. Изо дня вдень, чтобы не утерять власти, Лоренцо должен был поддерживать систему личных связей, что-то вроде клиентелы. Он нуждался в изощренных многоступенчатых процедурах голосования, отфильтровывавших -нужные кандидатуры, в непрерывных тонких закулисных маневрах для сохранения за своими многочисленными и сплоченными сторонниками большинства в Совете Ста, среди «аккопьятори» (те. выборщиков) ив итоге в составе синьории, балии и других важнейших исполнительных органов коммуны. Все это, пожалуй, больше напоминает, при всем анахронизме такого сопоставления, ii роль лидера правящей партии, чем владычество, пусть и некоронованного, государя. Хотя Лоренцо, ведя переговоры от имени Флоренции, представал в глазах папы, неаполитанского короля или далекого турецкого султана именно как бы государем, внутри города его положение было достаточно сложным. Нельзя считать всего лишь 105 лукавой отговоркой слова, сказанные им миланским послам в 1482 го том, что его возможности склонить флорентийцев в пользу герцога ограниченны, учитывая, что он не синьор Флоренции, а гражданин. И что ему, Лоренцо, при всем его авторитете, в подобных случаях необходимо запастись терпением и сообразовываться с желаниями многих» 2 Я начал с беглого упоминания о характере медичей-ского правления, имея ввиду, собственно, отметить лишь один-единственный пункт, существенный для дальнейшего рассуждения. Никакая иная итальянская тирания не была в такой степени неформальной. Соответственно нигде так хорошо, как в этом исключительном случае, не выходила наружу новая роль личности. Если бы мы знали об авторе Комментария к некоторым сонетам о любви только то, что более 20 лет он был фактическим руководителем Флоренции впору ее расцвета и поражал всю Европу государственными талантами этого было бы уже достаточно, чтобы задаться вопросом отпечаталось ли как-то в тексте самосознание столь бесспорной индивидуальности. Но еще примечательней то, что индивидуальность Лоренцо Великолепного утвердилась не только на главном его поприще. Свое заслуженное прозвище он получил в особенности за сочетание в нем политического дара с подлинно художественной натурой, с многообразными часто весьма живым поэтическим творчеством, прекрасной гуманистической выучкой (под руководством Аргиропуло, Ландино и Фичино!), с принадлежностью к платоновской Академии Кареджи, со зрелым вкусом завзятого собирателя античных и новых скульптур, камей, гемм, монет, картин, книг, с дружелюбными по-настоящему компетентным меценатством 3 . Все это помножалось на прославленное личное обаяние, в котором трезво-насмешливый ум совмещался с артистизмом поведения, буйная жизнерадостность — с меланхолией (по-видимому, не только литературной, но и реально-острой), наконец, княжеская повадка — с простотой и доступностью. Понадобились два века флорентийской социальной и культурной традиции, чтобы выработать подобного человека. Многие историки считают Лоренцо гением, и это, по-видимому, правда, но его одаренность сказалась не столько в отдельных сторонах и результатах его деятельности, сколько в ее универсальности, более того — в доведении самого типа ренессансной личности до такой полноты и шлифовки, до 'такой показательности, что мы говорим среда Лоренцо Медичи», эпоха Лоренцо Медичи». Мы соединяем среду и эпоху сего именем отнюдь неформально хронологически, они уже немыслимы без него самого, без стоящего в их центре, очень типичного притом чрезвычайно индивидуального, без чего в кругу ренессансной элиты и нельзя было стать для нее типичным) — короче, ничуть не экстремального, ничуть не выходящего за рамки Возрождения и все-таки неподражаемого Лоренцо. Вовсе не только благодаря общественному положению, участвуя в интеллектуально-художественной жизни Флоренции увлеченно и на равных, он сумел занять свое место среди сошедшихся в ней в этот исторический момент гениев. Литературоведы пытаются понять, как уживались в нем расчетливый политики мечтательный поэта в самой его поэзии — как соотносились реалистическая сочность и то, что именуют предполагаемым бегством (evasione) от государственных и житейских забот в идеа-лизованный мир пасторали, в красивые условности пет-раркизма, в гуманистическую риторику, в сон о золотом «сатурновом» веке. Какое характерное опять-таки затруднение — при всей пластичной ощутимости личности Лоренцо, в ней нельзя указать центр. Нельзя и укрыться за привычной отговоркой насчет противоречивости напротив, контрастные свойства и склонности совмещаются в ней, ничуть ее не разрывая, легко, с непостижимой естественностью. В этом как рази сказывается нечто очень ренес-сапсное. Индивидуальная определенность словно бы не могла осуществиться без некоторой размытости очертаний, без тревожащего нас «сфумато». Рождение новой личности предусматривало нечеткость фокусировки (или, если угодно, универсальность) в качестве не достоинства или изъяна, а конструктивного условия. Поэтому в зрелом Возрождении то и дело встречались люди, производящие впечатление загадочных. Так часто называют и Лоренцо. Приводят одно из самых ранних суждений о нем, высказанное Макьявелли на последней странице Историй Флоренции в обсуждении тех или иных вопросов он бывал красноречив и богат доводами, в решениях благоразумен, в осуществлении решений быстр -и смел. Нельзя назвать ни одного порока, который запятнал бы блеск стольких добродетелей. А между тем он был весьма скло- 107 иен к любовным наслаждениям, любил беседу с балагурами и остряками и детские забавы больше, чем это, казалось бы, подобало такому человеку его не раз видели участ^ никои игр его сыновей и дочерей. Видя, как он одновременно ведет жизнь и легкомысленную и полную забот и дел, можно было подумать*что в' нем немыслимым образом сочетаются две разные натуры курсив мой Л. Б.)» 4 Любопытно, что близкими словами и по такой же точно схеме (рядоположения «vita voluttuosa» и «vita grave») Макьявелли отзывался и о себе, и о ближайшем своем друге Франческо Веттори (в письме к последнему. Того, кто познакомился бы с нашей перепиской, замечает Макьявелли, поразило бы ее разнообразие («diversita»). То мы выглядим в ней как люди торжественно-серьез- ные, полностью поглощенные великими вещами, ив нашу грудь не могла бы запасть мысль, которая не заключала бы в себе и чести и величия. Но стоит перевернуть страницу — и мы, те же самые, уже легковесны, непостоянны, похотливы и заняты вещами суетными. Может быть, продолжает Макьявелли, кто-то осудит такую непоследовательность, по мне же — она заслуживает похвалы, потому что мы подражаем природе, которая разнообразна, а того, кто подражает ей, не в чем упрекнуть Таким образом, макьявеллиевская характеристика Лоренцо Медичи как человека, в котором переведу теперь буквально) словно бы сочетались два несоединимых лица («due persone, quasi con impossibile coniunzio-ne congiunte»), есть общее место. Это попытка описать и объяснить душевную жизнь и поведение индивида через понятие природного разнообразия, попытка, свидетельствующая, что феномен личности не был еще (с нашей точки зрения) освоен концептуально. Характер самосознания — крайне существенный и объективный, так сказать, признак, когда мы интересуемся устройством такого предмета, как личность. То, что деятель ренессансной культуры с огромным пафосом возвышал себя не в качестве, как мы ожидали бы, единственного (этого в гегелевском смысле, а в качестве единичного, которое включено во вселенское разнообразие, но которое велико, потому что способно также включить его в себя, подражая природе, разрастаясь дородового, всеобщего существа может показаться неадекватной самооценкой. Ведь она одновременно и фантастически преувеличивала и умаляла неповторимость каждого из этих людей. Однако разумней (те. историчней) увидеть в неадекватности нечто донельзя адекватное особому возрожденческому складу личности и всей неимоверной культурной напряженности ее появления на разломе средневекового мышления. Итак, за Комментарием стоит крупная индивидуальность, загадочная в разности своих вкусов и тяготений, характерная для самой гущи флорентийского Возрождения. Вместе стем для Лоренцо теоретизирование — сфера, в которой он наименее самобытен, тут он только блестящий ученик. Комментарий написан па добротном среднем уровне, и, значит, такой необычный человек, как Лоренцо Великолепный, осознает в нем свою и всякую вообще индивидуальность (а он прямо или косвенно касается этой проблемы очень настойчиво) посредством довольно обычных, отработанных в его культурном окружении интеллектуально-литературных ходов. Относя трактат Лоренцо к среднему уровню, мы вовсе не отрицаем рассыпанных в нем блесток живости и остроумия. Однако, задаваясь целью проследить в Комментарии категорию разнообразия, кажется, трудно рассчитывать на многое. Здесь ведь нет ни поразительных перечней Джаноццо Манетти, ни забегающих вперед суждений Кастильоне о различиях между индивидуальными художественными стилями, ни глубин, открывающихся в требованиях Альберти к живописной композиции, ни тем более головокружительных парадоксов творческой личности Леонардо да Винчи —. на последних историологиче-ских пределах Возрождения. Предметом новых наблюдений над этим трактатом станет присутствие мотива «варъ-ета». Не на вершинах гуманистической мысли, а в ее более распространенном, равнинном ландшафте, не в точках, где эта категория сгущается, достигает яркого преизбытка, а в ее, что ли, логических буднях. Посмотрим, впрочем, так ли уж будничны эти будни, не заключают ли также и они чего-либо нетривиального, странного, даже парадоксального, короче, порождающего культуру, а не только ее воспроизводящего. О самосознании индивида Лоренцо начинает свое сочинение с возражений возможным оппонентам потрем пунктам. Во- первых, нескромными неуместным могут счесть то, что он взялся за 109 комментарий к собственным сонетам. Во-вторых, могут осудить то, что и сонеты и комментарий — о любовной страсти (поскольку комментировать следует лишь относящееся к вещам теологическими философским, ради целей важных и великих, для устроения ли и утешения нашего ума или для пользы рода человеческого. В-третьих, «кому-то, пожалуй, покажется неподобающим, пусть даже предмет сонетов и комментария был бы сам по себе вполне достойным, что все это написано и высказано напашем материнском и простонародном языке, который там, где на нем говорят и его понимают, кажется, не лишен некоторой низменности, а там, где с ним незнакомы, непонятен так что, с какой стороны ни возьми, это произведение и затраченный нами труд представляются совершенно тщетными, как если бы их и не было вовсе Далее Лоренцо пишет хотя из-за этих трех трудностей работа над Комментарием пошла медленней, чем предполагалось, но теперь он решается предстать перед публикой, переубежденный иными, лучшими доводами. Если мои скромные усилия принесут кому-либо пользу и приятность, то они уже тем самым будут оправданны и окажутся не совсем напрасными если же они не сии-скают успеха, то, значит, лишь немногие их прочтут и обругают, а раз уж помнить о них будут недолго, то и порицание, которому я могу подвергнуться, тоже будет недолгим (р. После такого улыбчивого замечания Лоренцо приступает к подробнейшему разбору и опровержению изложенных ранее сомнений. Посмотрим, что нашлось у Лоренцо сказать по первому пункту в защиту права толковать свои же сонеты. Но предварительно заметим следующее. Хотя, с первого взгляда, предполагаемые возражения против замысла Комментария идут в совсем разных направлениях, они все-таки совпадают водной и решающей плоскости. В самом деле. Форма способна вызвать осуждение, потому что это было бы проявлением чрезмерного почтения к себе, те. преувеличением ценности и самодостаточности сил отдельного индивида. Предмет — слишком частей, «партикулярен», незначителен и греховен по сравнению со спасением души, мирским достоинством и пользой рода человеческого — вещами всеобщей значимости, философскими и теологическими, и действительно заслуживающими комментирования. Наконец, язык, ПО понятный лишь в Италии и простонародный, предпочтен повсеместному и универсальному языку — латинскому. С какой стороны ни возьми, мы выходим к проблеме соотношения между отдельными всеобщим. В духовной системе средневековья это соотношение было, как известно, иерархически предопределено. «...Мне не кажется самонадеянностью истолковывать собственные сочинения скорее, я избавляю этим других от труда и никому более не идет к делу заниматься толкованием, чем тому, кто написал, потому что никто пе может лучше, чем оп, знать и извлечь из написанного истинный смысл, как это ясно показывает путаница, рождающаяся из разнообразия толкований, в которых (комментаторы) в большинстве случаев следуют более за собственной природой (la natura propria), чем за истинным намерением автора. Поэтому мне не кажется, что я слишком высоко расцениваю самого себя или лишаю других возможности судить обо мне (р. 125). Было бы слишком поспешным сделать из слов Лоренцо вывод, будто у каждого индивида некая вполне индивидуальная (неповторимая) природа. Как мы тотчас убедимся — и это совершенно согласуется, например, с рассуждениями Альберти или Леонардо о выражении в жестах душевных движений и различий между людьми — под собственной природой Лоренцо еще понимает преимущественно тот, что ли, особый, частный разряд, к которому следует отнести любого человека. Как остро ни волнует автора Комментария собственная природа, понятием личности он еще не располагает. Правда, по сравнению с Данте (Пир, I, 2) аргументация сильно изменилась. Если Данте ограничивался скромной ссылкой на то, что его иносказание иной читатель не поймет без разъяснений, отнюдь пе подчеркивая преимуществ авторского толкования, то Лоренцо сомневается в полезности прочих толкований, объявляет авторское понимание текста, как правило, единственно верными притом вовсе не в отношении иносказательных текстов. Напротив он обосновывает это трудностью для комментатора, следующего своей природе, попять природу чужую. Тем самым литературный текст понимается как выражение не абсолютной, общезначимой, публичной истины, а истины особенной, приватной, неотделимой от автора. Такова, во всяком случае, направленность соображений Лорепцо. Li нос дело — как далеко Лоренцо is состоянии ripoii'ni по г?тому логическому пути, те. что оп разумеет под индивидуальной «природой». Каждый человек обязан действовать на благо себе и 'другим. И поскольку никто не рождается способным заниматься сразу всеми теми вещами, которые почитаются в мире первейшими, нужно измерить самого себя (da misurare se medesimo) я поглядеть, в каком занятии ты можешь лучше послужить роду человеческому, в нем и упражняться 7 ; ведь что-то одно (una cosa sola) не может удовлетворять потребностям нашей жизни и разнообразию человеческих дарований (alia diversita. degl' ingeg-ni umani), будь это даже первейшая и самая превосходная вещь, какую только умеют делать люди. Чтобы обеспечить совершенство человеческой жизни, потребно не только много видов умственной деятельности (mol-te opere d' ingegno), но и множество низких ремесел (р. Итак, родовое совершенство человека — это совокупность всех разнообразных «природ» и соответствующих видов деятельности, среди коих распределяются усилия индивидов. Хотя формально иерархия человеческих усилий сохранена, но, поскольку невозможно ограничиться чем-либо одним, пускай и высшим, даже созерцанием (каковое, бесспорно, есть занятие первое и превосходнейшее, по существу, иерархия обессмысливается, сглаживается, отрицается. Все занятия нужны, все служат разнообразию, которое в своей полноте и есть совершенство. Поэтому ник чему выделять «что-то одно. Высшее и низшее оказываются, скорее, рядом — в решающем качестве несходных и потому (каждое по-своему!) потребных для человечества. Важнее участие в разнообразии, чем ранг. Однако, как ни разнообразна, так сказать, вселенская номенклатура человеческих «природ», она явно предшествует индивидуальному выбору. Характерно-ренессанс-ные слова о необходимости измерить самого себя и Следовать своему природному призванию — соблазнительно, но опасно понимать модернизаторски. Лоренцо Медичи говорит о себе лично, озабочен своей особостью, но он (как и до него Альберти в трактате О семье) непосредственно имеет ввиду, повторяю, только то, что каждый индивид более склонен и пригоден к тому или иному виду деятельности. Тут нет речи об уникальности каждой личности, но лишь об отнесении каждого индивида на соответствующую полочку. Чтобы ни подозревать в подтексте, в тексте — только это. 112 Ибо ведь дело обстоит не так, чтобы все люди могли всегда производить всесовершенные вещи. Такая степень совершенства дана очень немногим, да и у этих избранных осуществляется редко, в особые часы их жизни. Универсальность, следовательно, труднодостижи- мый идеал. Ему не соответствует обычная природа и всеобщее обыкновение людей («la natura comune e con-suetudine universale degli uomini»). Поэтому совершенство и осуществляется только через множество несходных и лишь относительно совершенных вещей (те вещи в мире лучше, в которых меньше изъянов. Итак, настоящая обязанность всех людей — служить человеческому роду на той ступени, на которой они находятся, поставленные туда или небом, или природой, или фортуной р. Чем банальней рассуждения Лоренцо — впрочем, для него принципиальные — тем сложнее в них разобраться. Что означает, например, это уравнивание через безразличное или неба, природы, фортуны Это как бы машинальное проборматывание предполагаемых причин, обусловливающих место индивида Чтобы это ни было — божественное провидение, расположение звезд, природные семена, каприз случая,—последнее основание, по которому одна индивидуальность отличается от другой, обозначено формально, неуверенной скороговоркой. Между тем решать, к чему именно он предназначен, измерять самого себя — дело человека. Может быть, потому и названо несколько разных причин, потому автор и соглашается заранее с любой из них, что выбирать призвание все равно должен Я Я продолжает Лоренцо,— очень желал бы быть в силах проявить себя (potermi esercitare) в чем-то более высоком я не хочу, однако, из-за этого уклоняться оттого, к чему кое-кто и даже многие поощряли мое дарование и силы может быть, скорее, чтоб сделать мне приятное, а не потому, что мои произведения действительно их удовлетворяли, но меня побуждали к таким занятиям лица, чей авторитет и снисходительность я ценю чрезвычайно высоко. И дальше — о том, что, если сочинение не принесет никакой пользы — это ничего, лишь бы оно доставило некоторое удовольствие, и если кто-либо посмеется над ним, Лоренцо,— тоже не беда, он даже будет рад, что таким образом развлек своими стихами. Автор, видите ли, поступает весьма скромно, обнародуй это толкование и вынося стихи на чужой суд. Конечно, он этого не сделал |