Итальянское возрождение - в поисках индивидуальности. В. И. Уколова баткин Л. М. Б 28 Итальянское Возрождение в поисках индивидуальности м наука, 1989. 272 с Серия Из истории мировой культуры. Isbn книга
 Скачать 2.15 Mb.
|
Глава 5. Государь Макьявелли в контексте новоевропейской идеи личности Все, что ни бывает в мире, в каждое время перекликается с древними временами на свой особый лад.Я не имею ввиду внешнюю несогласованность. Напротив, усилиями солидных исследователей теперь доказано, что расхождения между двумя важнейшими трудами Макьявелли — Государем и Рассуждениями о первой декаде Тита Ливия — сильно преувеличивались, что эти различия (как и очевидные перепады настроения и стиля в рамках одного лишь Государя) никак но исключают огромной внутренней последовательности, продуманности доктрины в целом. Сколько бы заманчивости для некоторых людей ни сохраняли традиционные мифы п просто глупости о Макьявелли, среди специалистов установилось известное единодушие в отношении трагической серьезности его творчества, изученного и понятого 2 а последние десятилетия гораздо обстоятельней и лучше, чем раньше. Но решусь предположить, что существует и такая сердцевина макьявеллиевой проблематики, которая до сих пор толком не распознана, не названа своим настоящим именем. Макьявелли — впервые — столкнулся с некой существенной трудностью, с одной из исходных коллизий Нового времени, которую мы попытаемся рассмотреть нес ее эмпирической, непосредственно социальной, политической или моральной, словом, идеологической стороны, нов логико-культурном и, следовательно, всеобщем значении. Напомню, что всеобщность голоса в культуре совпадает сего уникальной особенностью, а потому и незавершенностью, открытостью, всегдашней возможностью включения в диалог со всеми другими голосами в большом времени (ММ. Бахтин). Особенное в состоянии 162 бытийствовать в качестве такового только на собственной границе, те. на границе с любым иным особенным. В силу внеиерархичности и синхронности участников культурного диалога всякий голос может быть расслышан в качестве генерал-баса, всякий смысл способен расположиться в центре культурной вселенной, так что остальные смыслы будут освещены его светом, взяты именно в отношении к нему и вместе стем выявят в нем самом новые и новые (в принципе бесконечные) содержательные потенции. Например, фигуры Дон Кихота, Гамлета, Фауста... или, допустим, пушкинского Сальери, будучи продуманы в контексте Государя, получают и отбрасывают неожиданные отсветы. Но конечно, чтобы Пушкин или Гёте оказались естественно включенными в мыслительную ситуацию трактатов и писем Макьявелли (?!), эта ситуация должна быть уяснена не на уровне идеологических клише и практических применений. Такие клише и применения. — нельзя отрицать — тоже на свой лад долговечны они часто повторяются или кажутся повторяющимися, если сформулировать проблему в наиболее отвлеченном виде. Скажем разные люди ив разные времена обнаруживали себя стоящими перед альтернативой прагматической сообразности и нравственного достоинства. Однако при всей мучительной жизненной остроте подобных положений они — при очередных обстоятельствах — всего лишь подтверждаются, проявляются, они воспроизводятся, но именно вследствие этого разве что частично и поверхностно напоминают о Макьявелли. Тут еще нет исторически- уникального в духовном опыте и позиции Макьявелли или, если угодно, нет культурно-всеобщего — что тоже самое. Шекспир, Сервантес, Спиноза и каждый, кто был в состоянии вступить (осознанно или невольно — неважно) в диалог с Макьявелли, вовсе не повторяли его исходной коллизии (специфически связанной с политической борьбой за власть, и только с нею, а преобразовывали эту коллизию в подчас неузнаваемом повороте, не столько решая, сколько продлевая в своем особенном. В глубине Макьявелли — нечто, свойственное лишь итальянскому Возрождению. а в культуре Возрождения — так обернувшееся у одного него, Макьявелли. Это дано в неповторимых текстах, имеет собственный смысл, однако же неравный самому себе, неуспокоенный и продолжающий историческое существование в пере-уличке с иными смыслами, с чужими духовными мирами Уже поэтому ненавистный нам «макьявеллизм» (в качестве чего-то самотождественного, в виде повторяющегося политического синдрома) вовсе неравнозначен мышлению Макьявелли, тому, что делает его одним извечных собеседников человечества. Итак, какая же логико-кулътурная коллизия избрана предметом нижеследующего анализа в качестве фундаментальной и решающей для понимания Макьявелли? Спор каких содержательных мыслительных начал? Можно бы ответить кратко парадокс ренессансной личности. Но, едва успев это выговорить, «Личность» только угадывалась сквозь человекобожие, не откристаллизовалась ни социально, ни рефлективно, она пока под вопросом а Макьявелли уже производит над ней жесточайший мыслительный эксперимент. Поскольку он делает критерием, по крайней мере, крупной, героической индивидуальности способность предусмотрительно и эффективно действовать во внешнем мире, посреди переменчивой истории, в разнообразных и обычно враждебных обстоятельствах. «Фортуну» одолевает (или не одолевает) доблесть выдающегося человека. Макьявелли только и занят тем, что неотступно доискивается, как и почему это бывало у древних или при недавних событиях — в тех случаях, когда кто-либо желал основать или сохранить республиканское устройство или режим личного господства. Его интересует в какой степени, вникая в каждую политическую ситуацию, предвидя, в каком направлении она должна сдвигаться, опираясь на опыт и принимая в расчет свойства человеческой природы в какой степени и на каких условиях может склонить исход борьбы за власть в свою пользу проницательный и деятельный индивид, На страницах Государя или Рассуждений сразу видно, ради чего эти книги были написаны. Нас же будет занимать другое. Что происходит — в недрах макьявеллиевой логики—с самой индивидностъю доблестного государя как таковой (Ив последнем счете в историко-культурной ретроспекции — с идеей личности, как мы теперь это назвали бы.), J64 Тут впору остановиться. Ведь едва лине каждое высказанное соображение тотчас же требует, в свой черед, разъяснений. Давать их до чтения трактата Макьявелли (которым я вынужден здесь ограничиться) беспредметно. Но без них — чтение бесцельно. Они — предпосылка столько же, сколько и результат, меняющиеся, впрочем, походу исследования местами. Пусть угол зрения всегда с необходимостью задан заранее. Слова Эйнштейна Лишь теория решает, что именно нам удается наблюдать — для гуманитария, имеющего дело с текстами, верны не менее, чем для естественника. Но при вхождении в произведение, ощущая на себе сопротивление материала то-то, что не материала, не вещи, не текста, взятого вещно, объектно, а иного сознания, равноправного снами субъекта (опять и опять — ММ. Бахтин),— испытующая теоретическая установка начнет непредвиденно смещаться, преобразовываться. Ответы автора на наше вопрошание заставляют нас переформулировать сами вопросы. В итоге всякий анализ оказывается заметно не о том, для чего затевался. (В противном случае это было бы довольно скучным занятием) Из собственной работы наша мысль выйдет изменившейся. но все жене настолько, чтобы забыть, какой она была вначале. В данном случае я подступал к Макьявелли, продолжая осмысление так называемого ренессансного индивидуализма в культурологическом плане. Хотелось раскрыть своего рода замысел личности в культуре Возрождения. Для решения этой философско-исторической проблемы (ас ней и для истолкования ренессансного типа культуры в целом) мной была предложена и разработана ключевая категория «варьета», разнообразия (ранее изредка упоминавшегося в литературе лишь в абсо- ЛЕОТНО ином смысловом качестве и объеме, в виде одного из частных требований ренессансного художественного вкуса, преимущественно в связи с замечаниями Леона Баттисты Альберти в трактате О живописи»). Далее открылись методологические сложности. Ведь па первый взгляд сочинения Макьявелли нив малейшей степени не касаются идеи личности, пусть ив ее самой ранней форме. Как не раз отмечалось, Макьявелли-теоретик всецело прагматичен, ив последовательности, с которой он проводит вплоть до последних выводов исключительно политическую точку зрения вся его до наших 165 дней не изжитая новизна, нечто смущающее ум. В отличие от гуманистов и художников Возрождения он сконструировал такого индивида, универсальность которого должна была обслуживать его же в качестве удачливого государя. и, значит, это никакая не универсальность Во всяком случае, индивидуальное целое тут парадоксально включено в свою же часть. Многообразные свойства и способности человека взяты в отношении не к нему, а к вынесенным Это, конечно, переворачивает проблему. Но не закрывает ее, потому что наш автор, писавший на излете ренессансной ситуации и у порога Нового времени, попал на мощный культурный стрежень. Это ненужно понимать только так, что мы заведомо знакомы, следя за рассуждениями Макьявелли, стем новоевропейским духовным ареалом, в котором им предстояло ближайшими отдаленным образом продолжить свое существование поэтому нельзя не видеть, что текст Государя содержит ответы и на еще не заданные вопросы к нему. Не только Макьявелли исторически включен в будущий контекст — это верное, но слишком общее соображение изюминка, однако, в том, что такой контекст косвенно уже предусмотрен его мыслью, поскольку она обращена на десакрализованного индивида и экспериментирует сего понятием. То есть я хочу сказать, что поскольку эксперимент начат, поскольку перед нами освобожденный индивид, сорвавшийся с традиционалистской орбиты и служащий собственным основанием то и некое логико-историческое место, пусть пока не застолбленное, для этого же индивида в качестве личности, по необходимости заготовлено, правда в значительной мере отрицательно, апофа-тически. Непосредственно Макьявелли занимают свойства чистой индивидности. Именно в них — как в неустранимое условие — упирается решение его прикладной задачи. Индивид как субъект исторического действия ион же как универсальный человек, который должен ссохнуться до «государя»,—это как-никак один и тот же индивид. Обычный политик — конкретный этот — ограничен своей отдельностью он, скажем, по природе склонен действовать или обдуманно, медлительно, осторожно, или напористо и безоглядно. Между тем выясняется, что лучше всего, если правитель был бы человеком, который способен вести себя итак, и этак, и по-всякому, те. меняться по обстоятельствам, поступать, как он считает нужными в этом смысле преступать границы своей природы, с ее единичностью и готовностью, быть творцом самого себя. Его-то Макьявелли, как известно, и воображает, описывает, ожидает, о нем возвещает в трактате о Государе. Лишь такой человек может стать великим политиком и спасителем Италии. То есть только тот, кто обладает качествами. личности невольно переспрашиваем мы. Или, наоборот, столь безмерно пластичного индивида всего лишь творят обстоятельства Что, впрочем, требует невероятной индивидуальной чуткости к ним. И следовательно, словно бы личности, направленной против себя как таковой? А вот это все "Макьявелли уже не занимало. Это занимает нас. Еще бы Его же внимание, правда, приковано к тому, что есть сознание и воля индивида, но сознание деятеля интересует его со стороны и функционально как теперь сказали бы, не гуманитарно, а сайентистски: до крайности анахронистическое определение, но, может быть, как раз поэтому оно неплохо остраняет, в чем тут трудность). Похоже, что индивидуализм Макьявелли не имел внутренних, духовных проблем, что все проблемы Государя — во внешнем мире. Да, но решающая из таких внешних проблем — все-таки он сам, доблестный государь, его индивидуальный состав и устройство. Итак, мы находим у Макьявелли, который именно благодаря сужению логического русла в расщелине политики размышлял над возможностями отдельного человека так интенсивно и впрямую, как никто в итальянском Возрождении мы находим некую коллизию индивидности, она-то и будет предметом исследования. Однако, сверх того, мы внутри этой адекватной коллизии усматриваем у Макьявелли еще другую коллизию, с которой дело обстоит куда сложнее, потому что она и некоторым образом принадлежит Макьявелли, и не принадлежит ему. Он вывернул ренессансную концепцию личности наизнанку, «социологически» сдвинул куда-то мимо личности как феномена культуры — но и тем самым впервые выявил, пусть неприметно для себя, пусть лишь в ответ на вопросы потомков, трагизм ее исторического положения. 167 Напомню (см. Введение, что под личностью здесь будет пониматься глубоко специфическое явление (и понятие, и термин) европейского Нового времени. А именно установка на самообоснованность каждой человеческой индивидуальности. «Личностью» обозначается идеальное, предельное положение индивида в мире, которое в В социальном плане идею личности противоречиво обусловливает чисто правовая буржуазная идея гражданского индивида, который совершенно тождественен себе и всякому другому индивиду на рынке труда, у избирательной урны ив прочих ситуациях публичной жизни. Выражение права человека, строго говоря, относится именно к такому абстрактному гражданину, но вовсе не к личности. Равная оплата за равный труд, один человек — один голос и тому подобные демократические требования включают и право за пределами публичной жизни на жизнь частную, которую каждый волен устраивать себе при условии соблюдения законов, как ему вздумается, ив которую считается непозволительным заглядывать. Следовательно, анонимность, предельная обезличенность составляет пафос отрицательных (по своему содержанию) гарантий существования индивида в гражданском обществе. В культурном плане этот же индивид формирует себя, становясь личностью. Личность не имеет прав, потому что она несходна со всякой иной личностью, к ней не приложима никакая общая, чужая мерка. Личность не имеет обязанностей, кроме тех, которые она сама воображает и налагает на себя. Ее равенство с остальными личностями держится только неравенством, заключено в интересе и уважении одного особенного к другому особенному. Это положительное равенство (в отличие от правовой защищенности индивидов- граждан) осуществимо в единственном роде деятельности — в общении. Никакая инстанция, никакой авторитет, никакая норма над этим общением не властны, оно всегда столь же уникально, как и участвующие в нем личности. Встреча личностей — событие не в сфере совместного быта, а феномен всеобщего бытия. Поэтому в ней естественно способен участвовать культурный текст, тоже выступающий в роли словно бы субъекта, тоже наделенный смыслом, тоже не совпадающий с собой и раскрывающийся во встречном личностном акте истолкования. Повторим: каждое особенное сознание разрастается на культурной почве Нового времени в качестве заново рождающегося всеобщего. Ибо отныне небеса пусты. Никакого иерархически вознесенного зачем — поверх ес-тественноисторического процесса, ведущего неведомо куда, поверх встречающихся в истории отдельных сознаний — нет. Опереться на что-либо незыблемое, пред-стательствовать от имени абсолюта для критического разума немыслимо. Отсюда — личность, ищущая духовную опору лишь через свое включение в бесконечный, незавершаемый человеческий разговор. Возрождение еще не знало понятия личности, но оно его подготавливало вплотную. Основанием предощущения личности, намой взгляд, послужили концепции гуманистического диалогизма и «варьета». Свернутые внутрь индивида, они дали в высшей степени парадоксальную концепцию универсального человека, те. своего реда ренессансного человека без свойств, индивида в качестве собственной возможности (изобретенного, следовательно, задолго до Роберта Музиля и без всякой ущербности во-ления и действия. Это и было нечто вроде первого фан-таетического наброска идеи личности. Так вот у Макьявелли^ можно наблюдать первый кризис этой идеи. - . Завязка драмы, подспудно возникающая в трактате о Государе, связана стем, что субъект политики у Макьявелли — как предстоит показать, столь вызывающе антиличностный,— мог быть, однако, им выкроен лишь из того, что принято называть личностью Возрождения. По Макьявелли, если подойти к природе индивида с запросами энергичного практического целеполагания, потребно ее коренное преобразование. Фортуне не в силах противостоять природный индивид, сам являющийся 169 лишь одним из моментов прихотливой натуралистической комбинации случайностей. Только свободная в отношении к себе индивидуальность, не предопределенная готовыми парадигмами поведения, неограниченная своей частичностью и малостью, только ее доблесть в состоянии бросить вызов судьбе. Нечто крайне важное именно для конститунрования новоевропейской индивидуальной Понятно, что в будущем никакой проблемы (гамлетовской или, скажем, «фаустовской») не возникало бы, если бы индивид бросался в гущу жизни, оставив свою личность где-то в стороне. Ею пропитаны цели и способ участия входе событий, так что это уже события биографические не вокруг личности, а внутри нее. Личность — соответствующим тип рефлективного сознания, дано это не абстрактная чистая рефлексия, а сознание того, кто живет и действует это конкретный индивид в це- лом. У личности поэтому есть, так сказать, историческое тело. Она сгущается не только в недрах себя, как часто полагают, неводном общении с другими людьми, нона своей телесной поверхности, соприкасающейся совсем наружным, совсем социальным. Все, что делает (или чего не делает) новоевропейский индивид, входит в его личность по определению, поскольку для этого нет других субстанциональных оснований и Яне может переложить ответственность на более высокую инстанцию. Субъект совпадает со своей жизнью, хотя в ней многое с ним не совпадает. Одновременно ведь индивид неизбежно оказывается также и агентом усредненных объективных процессов. В этом качестве он, конечно, никак не личность, нона его личности как-то сказывается и это. Ничто и никогда для него не проходит даром. Ни согласие с историей, ни сопротивление ей, ни активность, ни бездействие, ни желание просто остаться собой. Срабатывает обратная связь. В старину это называлось судьбой. Индивид-личность пытается что-то изменить в мире по своему образу и подобию, хотя бы самим своим присутствием в нема мир тем временем берет его в объятия. Сквозь путаницу случайностей задним числом просвечивает логика. Дело известное. хотя и загадочное при жизни в любой момент почти все, бесспорно, может быть иначе, по- Д70. том же выясняется, что все было именно так, как и должно было быть. Как же отражается на интимном составе и существе человеческой индивидуальности ее вовлеченность в действие (а не в общение) и сопряженная с этим внешний необходимость? Здесь мы возвращаемся к Макьявелли. Попробуем прочесть его несколько иначе, чем это делали до сих пор. Целью исследования будут не взгляды на политику, не соотношение политики и морали, не антропология или философия истории Макьявелли; даже не его способ рассуждать, столь трезвый, реалистичный и, как иногда пишут, «научный». Все это важнейшие, традиционно интересные сюжеты, хорошо разработанные в историографии '. Нам их токе, конечно, никак не миновать. Но — лишь походу рассмотрения парадокса ренессансной личности из него. Что до трезвости, то мы разглядим в логике Макьявелли, старее, фантастические бездны, если сумеем пробитья сквозь политико-натуралистическую силлогистику, коброй Макьявелли владел с таким неподражаемым пригаром добраться, повторяю, до тех исходных логичест -х начал, которые в некотором роде владели им, велит ::-бу в его сознании и придавали жестким выкладкам ^..•.•> судка едва ли предусмотренную автором, во всяком пу-чае, вовсе нежелательную для него загадочность. Исследователи Макьявелли, безусловно, давно пряли во внимание, что в центре всех размышлений '•' ; :о-рентийца об истории и политике находился доблести >'v> индивид, способный добиваться своих целей. Одг • о, если не ошибаюсь, изучение касалось исключительно гз-го, каким он виделся Макьявелли: что разуметь под «;;г-б-лестыо», в какой степени фортуна ставит пределы возможностям человека, что, собственно, такое га фортуна, должны ли мы считать безукоризненно рационального и потому удачливого государя концентрированным образом реальности или, скорее, идеальным гро-ектом — ну, итак далее. В этом же теоретическом кругу всегда оставались попытки вскрыть пагубность (гли, напротив, историческую вынужденность и оправдлн-ность) крайнего индивидуализма Макьявелли, не признающего препон для восхваляемой им сильной личности. Так или иначе, дело шло и идет о предикатах этой личности, о том, каких оценить. 171 Само же ее понятийное существование в сочинениях Макьявелли никогда не обсуждается. Кажется слишком очевидным, что такой девический субъект в них заведомо есть. Подразумевается, что личность была исторически задана прежде, чем Макьявелли взялся наставить ее в правилах борьбы за власть. Правда, у макьявеллиевого политика, само собой, сколько угодно проблем — относительно умения оценить конкретные обстоятельства и выбрать подходящий способ поведения, относительно цели и средств, выгоды и морали, коварства фортуны, относительно чего-то еще однако это все вроде бы проблемы индивида, ноне сама индивидность, как проблема. Между тем. В какой мере ив каком смысле мудрый государь у Макьявелли — определенный и Мы, пожалуй, убедимся, что такая индивидуальная субстанция более всего тревожила мысль Макьявелли, что в этом плане его Государь и всякий вообще деятель в истории — некий икс. Поскольку вместе стем именно поведение этого икса и было предметом его внимания, иначе говоря, поскольку Макьявелли исходил из неизвестного можно бы сказать, что он восходил к нему. То есть что самые начальные постулаты макьявеллиевой интеллектуальной системы были слишком новыми, лишь частично и неадекватно отрефлектированными; зато запущенными в работу. Походу разбора и проектирования политического поведения индивида, в предметной материи, они смещались, сталкивались — и своей проблематичностью, неразрешимостью выводят нас за пределы творчества Макьявелли. Постулаты не предшествовали трактату о Государев качестве чего-то готового. Они им затребовались. Мысль сама намывала себе опору. Опора оказывалась рискованной, грозила рухнуть, однако, подобно пизанской башне (хотя в отличие от нее вовсе нес очевидностью, этими стала на века раздражительно-притягательной. Исходные логико-культурные начала Макьявелли суть также его наиважнейшее, последнее слово. Как и всякое последнее слово, оно не подытожено, не договорено, не прикреплено к отдельным местам текста. Оно есть мучение текста — смысловое напряжение, которое J72 им движет. Чтобы вывести незавершимое, избыточное напряжение на поверхность, чтобы понять в Макьявелли то, что перехлестывает через него (хотя и ничуть не приписано, не примыслено нами, действительно содержится в его высказываниях, необходима встреча цельно схваченного уникального творчества Макьявелли с неизвестным ему (будущим) духовным опытом, с (нашим) понятием личности. М. М. Бахтин писал Первая задача — понять произведение так, как понимал его сам автор, не выходя за пределы его понимания. Решение этой задачи очень трудно и требует обычно привлечения огромного материала. Вторая задача — использовать свою временную культурную вненаходимость. Включение в наш чужой для автора) контекст Первая задача как будто решена современной наукой о Макьявелли. Ясно, что вторая задача, взятая вне первой, означает глухоту к инокультурной мысли, насилие над нею, анахронизм. Но тоньше (часто не принимаемое в расчет) то обстоятельство, что выполнение первой задачи (историзм) уже предполагает переход ко второй. В противном случае она решена недостаточно глубоко. Вообще-то перед нами, конечно, единая и крайне сложная аналитическая процедура, которая должна проводиться логически-ответственно, сознательно — как раз потому, что в ней участвуют и взаимно освещают друг друга не один, а два духа (изучающий и изучаемый, которые не должны сливаться в один дух 3 |