Итальянское возрождение - в поисках индивидуальности. В. И. Уколова баткин Л. М. Б 28 Итальянское Возрождение в поисках индивидуальности м наука, 1989. 272 с Серия Из истории мировой культуры. Isbn книга
 Скачать 2.15 Mb.
|
|
181 ванные правила. То есть что действительно нелегко — так это познать искусство политики и уметь своевременно воспользоваться его предписаниями это и называется доблестью результаты жене заставят себя ждать. За неудачей опять-таки непременно стоит отступление отправил так что тут нет никакого чуда, но все в порядке вещей и закономерно (Ne ё miraculo alcuno questo, ma molto ordinario e ragionevole)» (Впрочем, в следующей же главе Макьявелли объясняет, почему, скажем, Францию было бы проще завоевать, чем Турцию, но зато несравненно трудней удержать и почему Александр с легкостью удержал азиатскую державу, тогда как Пирру и многим другим стоило огромного труда удержать завоеванные ими страны. Причина тут не в большей или меньшей доблести победителя, а в различном устройстве завоеванных государств (dalla disformita del subietto)» (IV). Впервые — пока что для частного случая — напрямую составлены значения двух факторов усилий индивида и конкретной исторической обстановки. В шестой главе Макьявелли уже выводит общую формулу такого сопоставления, для чего ему потребовались примеры величайших людей Моисея, Кира, Ромула, Тезея и им подобных. Обдумывая жизнь и поступки этих людей, мы видим, что судьба послала им только повод (occasione), те. дала материю, в которую они могли бы ввести угодную им форму без этого повода (или случая Л. Б) доблесть их духа угасла бы но без этой доблести повод явился бы тщетно. Далее автор затрачивает по одной фразе, чтобы указать на обстоятельство (или стечение обстоятельств, без которого каждый из названных «innovatori» (тех, кто основывает новое государство) был бы не в состоянии добиться успеха (допустим, «Тезей не мог бы проявить свою доблесть, если бы не застал афинян живущими обособленно друг от друга, и т. п. И вновь резюмирует Таким образом, эти поводы позволили упомянутым людям преуспеть, а их выдающиеся доблести позволили разглядеть поводи воспользоваться им...» Так в шестой главе обозначены и начинают расходиться логические электроды, которые потом дадут яркую вольтову вспышку главы й Во-первых. Внешний исторический мир в его случайном пересечении с умом и волей отдельного человека, с личной доблестью, взят в виде не традиционно-мило^ 182 стивой и традиционно-враждебной фортуны, нов качестве материи, неотделимой от своей формы те. от доблести — и составляющей тем самым внутреннее условие последней. Нельзя здесь переводить «materia» как материал (ср. русское издание 1982 г Макьявелли имеет ввиду философскую пару понятий в их антично-средневековом значении поэтому форма не придается материи, а именно вводится в нее внутрь («introdur-vi dentro»). Их слияние органично (ср. также с началом й главы). Во-вторых. Отношение употребленных автором онтологических смыслов таково, что сразу становится ясным доблесть — активное и ведущее начало в истории, а повод, подбрасываемый фортуной начало пассивное, подчиненное, хотя и столь же необходимое фортуна может ведь лишить доблесть возможности проявиться. Все-таки Макьявелли, уже поднимая здесь, в сущности, знаменитый вопрос й главы о половинном (или около того) долевом участии обоих начал в исходе человеческих дел, пока еще ставит его не столь напряженно, отдавая преимущество индивидуальной инициативе Итак, я говорю, что в совершенно новых принципатах, то есть там, где государь пришел к власти заново, удержаться ему легче или трудней в зависимости оттого, больше или меньше у него доблести. И поскольку это событие, превращение частного лица в государя, предполагает либо доблесть, либо дар фортуны, то может показаться, что ив дальнейшем одна из этих двух вещей отчасти смягчит многие его трудности. Однако в действительности тот, кто (изначально) меньше полагался на фортуну, и удерживается дольше у власти». В-третьих. Призывая подражать величайшим примерам, поскольку люди почти всегда идут путями, проторенными другими, Макьявелли оговаривается, что нельзя ни следовать путями других людей целиком (al tutto), ни достичь доблести тех, кому ты подражаешь. Конечно, перед нами общее место — включая сравнение с лучником, который целится выше цели, чтобы попасть в нее (ср. у Кастильоне "и все же, находясь под впечатлением от й главы, читая весь трактат в ее контексте, хочется спросить но почему невозможно одному человеку точно повторить усилия другого человека В чем мы невольны (помимо поворотов фортуны) ? Пока умолчание. 183 В-четвертых. В рассуждении о доблести и поводе, об их взаимозависимости предложен первый набросок идей случайной встречи индивида с обстоятельствами. Нов отличие от й главы, где сними встречаются (одновременно, словно бы параллельно) и определенная, ограниченная природа каждого индивида, и его всесторонняя доблесть, тут дело идет еще только о доблести. Коллизия внутри понятия об индивиде не возникает оно не раздваивается. Все главнее пока глухо. Но вот в седьмой главе Макьявелли выводит на сцену самый поразительный, самый теоретически чистый пример того- что он называет доблестью пример поистине абсолютного политика, действия которого автор мог наблюдать лично и вблизи. Он анализирует поведение Чезаре Борджа, именуемого простонародьем герцог Валентино». Герцог получил власть по милости фортуны, из рук отца — первосвященника Александра VI. Когда же отец умер, он ее потерял. Впрочем, Макьявелли колеблется дело не только в том, что Александр скончался несколько преждевременно (еще до конца того года, в котором это произошло, Чезаре вполне мог бы сокрушить Сьену и Лукку, поставить на колени флорентийцев, он был близок к этому. Конечно, судьба предоставила в распоряжение воинственного герцога всего пять лет, поэтому он успел закрепить свое господство только над Романьей. Но даже смерть Александра сама по себе еще не обрекла бы его на поражение, хотя он был зажат двумя грозными неприятельскими армиями. Сюда добавилась болезнь самого Чезаре. Ион мне говорил вдень избрания Юлия II, что продумал все, что могло произойти после смерти отца, для всякого положения предусмотрел выход, об одном лишь ни разу не подумал — что в это время и сам будет близок к смерти». С точки зрения Макьявелли, неуспех свидетельствует о доблести, которая никак не умаляется, если возвышение и крушение нового государя всецело относятся насчет фортуны. Существенно что и как сделал Борджа, оказавшись во главе государства. Рассмотрев всю последовательность действий герцога, убеждаешься, что он подвел прочное основание под будущее могущество, и я считаю нелишним это обсудить, потому что не сумел бы дать новому государю лучших наставлений, чем пример его действий. И если все же распорядительность "герцога не принесла плодов, тов том не его вина, ибо это произошло вследствие необычайного и крайнего коварства фортуны». А это значит, что доблесть удостоверяется собой же те. поведение индивида должно быть разобрано в своей общезначимой, убедительной логике. Чезаре Борджа умел всегда поступать правильно И даже единственная его. ошибка — то, что герцог не помешал избранию Юлия II,— не ослабляет в глазах автора образцовости этого политика. В чем же образцовость Несомненно, в способности при разных обстоятельствах применять разные средства. (Таковы же прочие стилизованные модели Макьявелли, например Каструччо Кастракани.) Он так превосходно знал, как надо привлекать людей на свою сторону или устранять их Он разделался с Колонна при помощи Орсини, а затем нашел способ покончить и с Орсини. Сперва он подавил недовольство последних, далее помирился сними, изъявлял учтивость, одарил их посла — и захватил простодушно поверивших ему главарей приверженцев же их — переманил. Но в наибольший восторг приводит Макьявелли история с мессером Рамиро де Орко. Заполучив Романью, герцог Валентино поначалу решил устрашить охваченный беспорядками и разбоями край, передав все полномочия помянутому свирепому мессеру. Тот в короткое время умиротворили объединил Романью, наведя трепет на всю округу. Тогда герцог рассудил, что больше нет необходимости в исключительно-жестком правлении, ибо оно может озлобить подданных, и учредил в стране гражданский суд под председательством почтенного лица, где каждый город имел своего представителя. Итак как он знал, что минувшие строгости все-таки настроили против него людей, он решил умягчить души и полностью привлечь на свою сторону, показав, что если и были жестокости, то они исходили не от него, но были порождены суровым характером наместника. И вот, ухватившись за этот повод, он велел однажды утром положить на площади в Чезене разрубленное пополам тело мессера де Орко, а рядом колоду и окровавленный тесак. Свирепость этого зрелища одновременно удовлетворила и ошеломила народ». Было бы неверно заключить, что Макьявелли восхищается и ставит в пример всем государям,именно жестокость и вероломство Чезаре. Вовсе нет хотя, конечно, он, как и большинство его современников (отнюдь не 185 только в Италии, находил такие поступки совершенно естественными для политической борьбы. Герцог действовал ничуть не более беспощадно, чем его противники, зато несравненно гибче и умней имея великую душу и высокие намерения, он не мог править иначе государь должен вести себя столь же рационально, как архитектор, возводящий здание расправившись с мессером де Орко, они это самое важное, завоевал симпатии народа, который начал ощущать благодетельность его власти...». Если и было так, мы, разумеется, не в силах ни разделить симпатии жителей Романьи, ни согласиться с автором. Но, повторяю, для Макьявелли величие Борджа никак не в вероломстве, которое он расценивает лишь как одно из средств наряду, в частности, со средствами противоположными. Подавленные жутким эпизодом в Чезене, мы читаем в заключение седьмой главы нечто довольно странное. так что почти неспособны расслышать в этих словах именно то, что в них выговорено,— если же вслушаемся, нам нелегко расценить это иначе как необыкновенное извращение прямого значения слови фактов. «...Таким образом, тот, кто считает необходимым во вновь созданном государстве обезопасить себя от врагов, обзавестись друзьями, побеждать силой или обманом, внушать народу любовь и страх, иметь преданных и послушных солдат, устранять тех, кто тебе может или должен повредить, обновлять древние порядки, быть суровыми милостивым, великодушными щедрым, избавиться от ненадежного войска, создать новое, приятельствовать с королями и правителями так, чтобы они либо оказывали тебе дружескую поддержку, либо, если уж нападали, то с уважением тот не может сыскать для себя более свежего примера, чем пример герцога». Ну не занятно ли — умение расправляться с врагами и просто с теми, кто подозрителен. великодушие, щедрость, сила, обман. умение внушить любовь, страх, уважение, преданность, быть суровым, милостивым, притом все предусматривать, находить выход из всякого положения. и это все — о чудовище Чезаре Борджа? Вообще. об одном и том же человеке? Дело в том, что у Макьявелли он предстает как чудовище универсальности. Именно так. Макьявелли считает герцога Валентине выдающимся человеком и безупречным политиком, конечно, не за готовность идти на любое преступление, аза способность быть то действительно свирепым, то милостивым, добрым, щедрым, то хитрить, то идти напрямик и т. д как это подсказывает расчет и требуют обстоятельства. Государь должен обладать всеми свойствами человеческой души, всеми ее возможностями, ее добродетелями и ее пороками — и играть на себе самом, как на клапанах флейты. Макьявелли непросто обсуждает содержание действий политика в тех или иных условиях, он конструирует внутреннюю форму субъекта действия, и это наиболее существенный культурно- содержательный момент его произведения. И простой злодей Агафокл В главе восьмой (О тех, кто пришел к власти путем злодеяний) Макьявелли отзывается отрицательно о си-ракузском царе Агафокле и кондотьере Оливеротто. А почему — ведь оба они возвысились, захватили власть и успешно удерживали ее исключительно благодаря собственным поступкам, пусть вероломным, злодейским, но сопряженным с большой доблестью духа и тела. Например, Агафокл, который велел своим солдатам внезапно перебить всех сенаторов и богатейших людей из народа, а затем правил, не встречая сопротивления, ив затяжной войне одолел карфагенян, отобрав у них Сицилию чем он, спрашивается, хуже Чезаре Борджа? Оливеротто отличился, заманив именитых граждан Фер-мо к себе на пир и устроив среди них резню. Позже он сам стал жертвой сходной операции, блестяще проведенной герцогом Валентино. Почему же, спрашивается, автор Государя одного из злодеев расхваливает, другого порицает? Макьявелли как всегда старается рассуждать беспристрастно. Этот Агафокл ничем или почти ничем не был обязан фортуне, но — одним лишь своим действиями доблести (le azioni e virtu)». Он достиг власти не чьим-то покровительством, но службой в войске, сопряженной с множеством опасностей и невзгод, и удержал власть смелыми действиями, проявив решительность и отвагу. Тем не менее Макьявелли начинает рассказ об Агафокле и Оливеротто с замечания, что их способ стать государем нельзя целиком приписать ни фортуне, ни доблести. Он несколько раз, характеризуя Агафокла, называет его, как мы видели, доблестным. В явно узком значении слова. Ион же считать его доблестным решительно отказывается те. доблестным уже в каком-то ином, подлинном и полном смысле этого понятия, в теоретическом контексте трактата. «Однако же нельзя назвать и доблестью убийство сограждан, предательство по отношению к друзьям, когда это человек без веры, без благочестия, без религии такими способами можно добиться власти, ноне славы. Так что, если судить о доблести Агафокла потому, как он вдел навстречу опасностями выходил из них победителем, по той силе духа, с которой он переносили преодолевал невзгоды, то едва ли он уступит самому выдающемуся военачальнику. И тем не менее его лютая жестокость и бесчеловечность, все эти бесчисленные злодейства не позволяют объявить его выдающимся человеком. Итак, невозможно приписать ни фортуне, ни доблести то, что было им совершено». Как?! Добиться власти, ноне славы. Будто трактат не о действенных способах захвата и удержания власти, будто не этим измеряется, по Макьявелли, и сама слава политика Это человек без веры, без благочестия, без религии. Ну-ну. А Борджа был благочестив, не предавал, не убивал На первый взгляд тут трудно что-либо понять. Макьявелли в восьмой главе вряд ли, конечно, подходит к оценке государственной деятельности с иными мерками, чем в главе седьмой. Слова о бесчеловечности могут показаться в высшей степени странными у автора, который учит не считаться ни с какой человечностью, прибегать к насилию и обману, если это целесообразно. Но Макьявелли, полагавший, что государь не может обойтись без лицемерия, сам в своих сочинениях никогда ни на йоту не лицемерил. Он не впадает и тут в несвойственный ему моралистический тон. Более того, он, добросовестно включая в свою классификацию способ из частного лица стать государем путем злодеяний и приводя два примера, один древний, а другой современный, указывает, что делает это на потребу тому, кто был бы вынужден им подражать 7 . Так что морализмом и не пахнет. Все-таки осуждение злодейства Агафокла и Оливерот-то у Макьявелли глубоко принципиальное. Мы здесь оставим пока в стороне вопрос о том, небыли ли человечность и добро для автора вообще 188 пустыми звуками. Нет, небыли. (Хотя споры на протяжении пятисот лето нравственности Макьявелли доказывают, насколько сложно в этом разобраться) Ключ к неодобрительной оценке Агафокла, во всяком случае, п следующем рассуждении: «Кое-кого могло бы озадачить, почему Агафоклу нему подобным удавалось после бесчисленных предательств и жестокостей долго и безопасно жить в своем отечестве, защититься от внешних врагов и никогда не подвергаться заговору собственных граждан, тогда как многим другим не удавалось сохранить власть жестокостью даже ив мирное, а не то что в смутное военное время. Думаю, это потому, что жестокости бывают применены дурно или хорошо. Хорошо примененными жестокостями (если позволительно дурное называть хорошим) можно бы назвать те, которые совершают сразу, из необходимости себя обезопасить, а затем не упорствуют в них и по возможности обращают к вящему благу подданных. Дурно примененные жестокости — те, которые поначалу пусть и совершаются редко, нос течением времени не смягчаются, а, скорей, учащаются. Действуя первым способом, можно, подобно Агафоклу, с божьей и людской помощью удержать власть действуя вторым способом, удержаться невозможно. Отсюда следует, что тот, кто захватывает власть, должен продумать все обиды, которые ему придется нанести, чтобы нанести их разом, а не возобновлять изо дня вдень тогда он сможет, не прибегая больше к жестокости, успокоить людей и, делая им добро, заручиться их расположением. Кто поступит иначе, из робости или по злому умыслу, будет вынужден всегда держать меч обнаженными никогда не сможет опереться на своих подданных, незнающих покоя от свежих и непрекращающихся насилий сего стороны. Поэтому к насилию нужно прибегнуть так, чтобы исчерпать все сразу чем меньше люди успеют его распробовать, тем меньше вреда. Благодеяния же полезно оказывать мало-помалу, чтобы их распробовали как можно лучше (Именно так поступил Чезаре Борджа с жителями Чезены в эпизоде, касающемся мессера Рамиро де Орко. По логике Макьявелли, злодеем он не был. Потому что прибегнул к жестоким мерам тогда и настолько, когда и насколько это оказалось нужно. И точно также он стал милосердным в точно рассчитанный момент. 189 Теперь понятно, что неодобрение в адрес Агафокла развивает совершенно туже идею, которой определяются восторги в адрес герцога. Агафокл или Оливеротто совершали вероломные преступления не ради целесообразности, не по свободному выбору, а потому, что иначе действовать они былине в состоянии. Свирепость была у них просто в крови. Агафокл вполне преуспели даже больше, чем Чезаре, но, значит, свойственный ему по природе способ поведения случайно встретился с весьма подходящими свойствами времени. (Здесь, в восьмой главе, такого объяснения нет но трактат неуклонно движется к й главе, готовит ее и просвечивается ею) Если бы обстоятельства изменились и потребовали отправителя великодушия, Агафокл, очевидно, продолжал бы уповать на резню. Поведение этого человека задано его особостыо, потому неизменно, он прикован к своему характеру, и вот Агафокл-то и есть, по Макьявелли, злодей. Это — нетерпимое (intollerabile) насилие (IX)., А ведь сиракузскому тирану не откажешь в решительности, выносливости, воинской отваге, полководческих способностях. но он не доблестный индивид, немудрый государь. Он индивид, так сказать, детерминированный собой, а не детерминирующий себя. Чезаре Борджа и Агафокл иллюстрируют те самые две теоретические модели, которые столкнутся в финале трактата. Разница между этими персонажами в том, что трещина в определении индивидности как таковой пролегла в аккурат между ними. Разумеется, мыто рассудим наоборот сравнительно с Макьявелли. Для нас Агафокл, само собой, злодей, но Борджа, такой, каким он логически оформлен автором злодей в сто раз более ужасный. Ведь любому из нас так ясно, что преступление водном случае — результат ограниченности индивида, в другом — плод неограниченности и свободы его личности, обязанной, следовательно, отвечать по гамбургскому счету. Однако, не вдаваясь в этого рода критику Макьявелли, слишком легкую, задумаемся над следующим мы в своих оценках исходим из внеса- крального понятия личности и ее ответственности. А Макьявелли к этому понятию — и лишь в пределе — напряженно движется если движется. Иначе говоря, наша мысль и мысль Макьявелли работают в двух разных культурах и логиках. От Пико делла Мирандолы к Макьявелли В девятой главе читаем Заручиться поддержкой народа государь может множеством способов, которые я обсуждать не стану, так как они разнятся от случая к случаю и не могут быть подведены под определенное правило (perche variano secondo el subietto, non se ne puo dare certa regola)». И еще Мудрому государю надлежит обдумать способ сделать так, чтобы граждане всегда и при любых свойствах времени (in ogni qualita di tempo) имели бы нужду в государстве ив нем самом. Нет заранее известного, постоянного способа себя вести, ввиду неиссякаемого разнообразия исторических обстоятельств пет определенного правила. Таким тотальным правилом становится, следовательно, отсутствие правил — особенность каждого казуса. Это правило неправильности есть нечто иное, как мудрость государя, независящая от прихотливой фортуны, от варьирующихся свойств времени как раз потому, что мудрость сама разнообразна внутри себя. «Разнообразию» вне индивида может противостоять лишь разнообразие внутри индивида те. его универсальность. «Государь» Макьявелли непонятен без специфически гуманистического представления об «uomo universale»? Это, пожалуй, покажется странным. Макьявелли не прибегал к этому термину говоря об индивидуализме политики и морали Макьявелли, историки им тоже не пользуются. Им обозначают величественные фигуры Аль-берти, Леонардо, Микеланджело, на худой конец самого Макьявелли — ноне его, мягко говоря, малопривлекательный идеал политического деятеля. Действительно, итальянские гуманисты думали, произнося эти слова, о чем-то совсем непохожем на Чезаре Борджа... Во-первых, универсальный человек был обязан являть гармонию эстетических, этических, физических, интеллектуальных достоинств, он — как бы божественный, он, этот человеко-бог, в себе одном содержит благие возможности человеческой природы в целом и разрастается вовсе стороны до масштабов, качественно соразмерных макрокосму. Во-вторых, его творческая энергия взращивает собственную же индивидность. Отдельность, особость человека, которая выступает как всеобщность, ибо все знает, все умеет и т. п замыкается, таким образом, на себя. Самоформирование личности (как мы это называем) есть для Возрождения самоцель. Спрашивается, что общего имеет с достоинством человека (dignitas hominis), с роскошной всесторонностью, с придворным Кастильоне, с самим Кастильоне в изображении Рафаэля и.т. п. мудрый государь Макьявелли, знающий и умеющий только одно любыми средствами захватить власть и удерживать власть Ведь ничего другого, кроме политики, Макьявелли как будто не касается. Но возьмем понятие «uomo universale» в некотором формальном и обобщенном плане, опустив предметные подробности. Чтобы соответствовать логике универсальности, необязательно изучать искусства и науки, уметь поддержать разговор на всякую тему, быть физически и нравственно совершенными т. д. Это все можно вынести за скобки. Что же останется Характерная неопределенность, безмерность мощного контура, обводящего. Все. Универсальный человек способен стать всем, чем доступно стать человеку. Эта идея лучше всего выражена в известных сентенциях Пико делла Мирандолы о том, что человек — творение неопределенного образа (indiscretae opus imagi-nis), у которого нет ничего собственного (nihil рго-prium), никакого точного места (пес certain sedem) или своего облика пес propriam faciem), ничего присущего только ему одному (peculiare), словом, никакой ограниченной природы (definite natura), законы которой стесняли бы его поступки. Он в силах быть тем, чем хочет (id esse quod velit)» Мудрый государь у Макьявелли, кажется, именно таков? Он не связан никакой конкретной природой, он какой угодно в суждениях и поступках, во всяком случае относящихся к государственным делам. Он осваивает любую обстановку и готов на любое средство, если оно полезно здесь и сейчас. Любое — это значит именно лю^ое. Поэтому какие бы тони было моральные ограничения сделали бы государя менее гибкими ловким правителем, менее мудрыми доблестным, короче, менее универсальным — независимо оттого, состояли бы ограничения в неспособности быть великодушным, милостивым, щедрым, справедливым или в неспособности быть свирепыми коварным. Это заметим на будущее. 192 В известном смысле доблесть государя тоже самоценна, измеряется собой же, а не практическим результатом (постольку, поскольку неудача может быть отнесена — как в случае с Чезаре Борджа — насчет чересчур уж неблагоприятной фортуны, а успех часто свидетельствует всего лишь о хорошем соответствии индивида и условий времени). Все же политическая virtu устремлена не на культивирование ума и воли (пусть даже исключительно политического ума и политической воли. Цель действий государственного человека, конечно, не в том, чтобы стать превосходным деятелем это было бы противоречием в исходном определении. Понятно, что, не кладя все силы на то, чтобы изменить мир окрест себя, он не окажется настоящим деятелем. Но это последнее — побочный результата не самоцель. Практик забывает о себе, для него важен его интерес, его дело, его корысть, а неон сам, в этом смысле он бескорыстней озабоченного собой гуманиста. Известно, что никакая деятельность немыслима без пересоздания того, кто действует, но здесь речь идет о более простых вещах. Государь, как и мореплаватель и плотник, непосредственно трудится не над собой в отличие, например, от эгоцентрического Петрарки... Работник патроне домогается не личного совершенства, а общественного блага. Что означает в культурно-историческом отношении это — действительное и грубое — смещение гуманистической идеи универсального человека Что сулит будущему понятию личности вынесение у Макьявелли цели индивида вовне, в историю Над этим нам еще предстоит поразмыслить. Пока что продолжим чтение трактата. Должен ли Сципион подражать Киру В главе 13 Макьявелли, садясь на своего любимого конька (мудрые государи всегда избегали опираться на со-ю.чников или наемников и предпочитали иметь собственные войска, расхваливает Карла VII, как именно такого мудрого государя, и порицает его сына, Людовика XI, который, сохранив рыцарскую конницу, распустил, однако, постоянную пехоту и стал брать на службу швейцарцев, сделав французскую армию смешанной. Французское королевство было бы непобедимым, если бы Л. М. Баткин 193 устройство войска, введенное Карлом, было усовершенствовано или хотя бы сохранено. Но неблагоразумие (а роса prudenzia) людей ведет к тому, что они не замечают яда внутри того, что выгодно в данный момент. Поэтому тот, кто не разобрался в недуге при его зарождении, не владеет истинной мудростью это ведь дано немногим». Итак, Карл, который сознавал необходимость опираться на собственные вооруженные силы, а также Че-заре Борджа, Гиерон Сиракузский, Филипп Македонский и. многие республики и государи входят в число тех немногих, кто был наделен истинной мудростью w Л Людовик XI, Юлий II, флорентийцы, призвавшие на помощь десять тысяч французов, император Константинополя, тоже пригласивший в Грецию десять тысяч турков, наконец, римляне с того времени, когда они начали нанимать готов суть подтверждения свойственного вообще-то людям неблагоразумия. Пусть так. Но только есть в этом рассуждении какая-то неуклюжесть, странная для прославленного ума автора Государя. Вселенская антитеза истинной мудрости и обычного природного неблагоразумия людей, те. крайне общее и риторическое положение, проявляется, провозглашается по такому частному, деловому, притом не требующему бог весть какой политической изощренности поводу. Нужна ли особая мудрость и доблесть, чтобы додуматься до того, что без собственного войска государство непрочно Почему Людовик и прочие (включая, конечно, все итальянские государства, не обходившиеся без услуг кондотьеров) действовали вопреки прямой очевидности и почему, с другой стороны, в этом практическом пункте можно сослаться на многих, вполне разделявших редкий дар «немногих»? Подобная сбивчивость Макьявелли кажется более понятной в свете все той же й главы, где это качество приобретет слишком вызывающий и фантасмагорический вид, станет слишком глубоким, чтобы позволить нам толковать о сбивчивости. Там будут представлены две модели индивида и два объяснения тому, что люди поступают противоположным образом. В й главе Макьявелли прибегает пока только к первой модели в борении с фортуной одни ведут себя предусмотрительно, доблестно — таков Карл VII, другие лишены доблести — таков Людовик XI. Но объяснение явно оказывается натянутым. Будто на него аадает тень принципиально иного |