Итальянское возрождение - в поисках индивидуальности. В. И. Уколова баткин Л. М. Б 28 Итальянское Возрождение в поисках индивидуальности м наука, 1989. 272 с Серия Из истории мировой культуры. Isbn книга
 Скачать 2.15 Mb.
|
|
203 качеством значит ли быть наделенным им — или- только выглядеть так, будто им наделен? Решающее и, надо сказать, поразительное место для понимания того, как Макьявелли подходил к проблеме, мы встречаем в печально известной й главе. Напомню, что в ней сперва говорится государю надлежит уподобиться одновременно льву и лисе, те. быть смелым п свирепым, но и коварным. Разумный правитель не может и не должен оставаться верным своему обещанию, если это оборачивается против него и если исчезли причины, побудившие дать обещание. Подобное наставление было бы нехорошим, ежели люди были бы хороши но так как они скверны и не стали бы держать данное тебе слово, то и тебе незачем его держать. А благовидного предлога нарушить обещание — какому правителю и когда недоставало Можно было бы привести бессчетное множество свежих примеров и т. д. Всему этому предшествует общетеоретическое соображение Вы должны знать, что бороться можно двумя способами во-первых, законно, во- вторых, насильственно. Первый способ присущ человеку, второй — животным но так как первого часто недостаточно, следует прибегать и ко второму. Таким образом, государю необходимо уметь превосходно пускать вход то, что свойственно и человеку и животному. Именно этому иносказательно учили государей древние авторы, рассказывавшие о том, как Ахилла и многих других государей в древности отдавали на воспитание кентавру Хирону, чтобы он их взрастили выучил. Что это значит иметь наставником полуживотное, получеловека, как не то, что государь должен уметь совместить в себе обе эти природы, потому что одна без другой сделала бы его власть недолгой». Читатели Макьявелли всегда обращали и обращают внимание (что вполне естественно, на оправдание » трактате — вопреки общепринятой морали — насилия и обмана, животной природы государя. Тем более что сам автор уделяет этому больше всего доводов и слов. Но очень важно понять, что упоминания и о другой, человеческой, благой и законной стороне государственной деятельности, никоим образом не имеют характера риторической уловки, пустой отговорки. Теоретически равно необходимы обе природы чтобы государь предстал в образе Кентавра. Ведь без такой двойственности исчезло бы универсальное умение употреблять свои добродетели и пороки. Кентавр — непросто образный, 204 не литературный, алогический ход. К нему нужно отнестись со всей серьезностью. Только тогда мы сможем понять то ключевое место, к которому давно подбирались. После уже приводившейся фразы, что если. добродетелями обладают и следуют им всегда, то они вредны но если государь производит впечатление обладающего ими, то они полезны, далее значится: «Иначе говоря, надо казаться сострадательным, верным слову, милостивым, искренним, набожными быть им на самом делено сохранять в душе готовность, если понадобится, не быть таковым, чтобы ты мог и сумел изменить это на противоположные качества (come parere pietoso, fedele, umano, intero, relligioso, et essere; ma stare in modo edificato con 1'animo che, bisognando non essc-re, tu possa e sappi mutare el Казаться — и быть И если понадобится, не быть. Но, бог ты мой, что это за «essere», если оно в любой момент обращается в «non essere», что это за действительно верный слову, искренний, набожный человек, который готов, если так выгодней, изменить это на противоположное » Ответ состоит не в том, что Макьявелли проповедовал какое-то неслыханное, дьявольское лицемерие, но и, конечно, не в стараниях как-то исторически объяснить и оправдать призывы к вероломству. Дело в том, что, помысли Макьявелли, мудрый государь вообще вовсе не лицемерен. как это ни странно на первый взгляд. Апофеоза злодейства и притворства в ужасающей й главе и во всем трактате нет, а есть нечто совсем иное (и, кстати, не менее ужасающее). Идеальный государь, который видится Макьявелли, действительно щедр, прямодушен, сострадателен и т. пион же действительно скуп, хитер, жесток. Он — буквально — способен на все, и когда правитель поступает набожно и гуманно, он не притворяется — так нужно. А если это считать притворством, пусть так, то ведь и его (в других случаях) жестокость и клятвопреступление притворны совершенно в том же точно смысле. Злодейство тоже не неотъемлемая черта правителя — так нужно. Государь добродетелен и порочен, он то и другое. Или ни тони другое Он — вспомним г- кентавр, получеловек, полуживотное, он лев и лиса, ион последователь благородных Кира и Сципиона, короче, он все что угодно. Поэтому он никак не может быть определен в итоге. 205 Конечно, Макьявелли многократно напоминает, что правитель, желающий неуклонно следовать добру, неизбежно потерпит поражение, ибо люди по природе злы если же он прибегнет к насилию и обмануто сумеет победить и упрочить власть во благо тому же народу. Этот мотив в трактате есть. Но отнюдь не выбор в пользу зла составляет глубинную коллизию Государя. Такого абсолютного выбора Макьявелли вообще не делает. Правда, автор, не дрогнув, высказывается за порочное поведение политика. если оно сулит успех. Набрать у Макьявелли соответствующих, внушающих нам отвращение цитат несложно. Но их нельзя по- настоящему истолковать вне лошки, цели и смысла его идейного построения в целом. В й главе Макьявелли разбирает три примера добродетельных римских императоров и четыре примера императоров порочных. Марк, Пертинакс и Александр были все людьми скромного образа жизни, любили справедливость, ненавидели жестокость, прилежали милосердию и благости — и все, кроме Марка, кончили плохо. Только Марк прожил жизнь и умер в величайшем почете. Впрочем, ему ненужно было домогаться власти, инее унаследовали сумел прочно удержать, внушив почтение своими многочисленными добродетелями солдатами народу, так что не было никого, кто его ненавидел бы или презирал. Нов другом случае распущенные преторианцы не захотели сносить честную жизнь, к которой их принуждал Пертинакс, и убили его. Доброта Александра была такова, что залет правления он не казнил ни одного человека, зато сам был убит мятежными войсками. Нужно заметить добрыми делами можно навлечь на себя ненависть точно также, как и дурными. Далее Макьявелли переходит к образчикам иного рода. Если вы рассмотрите теперь, напротив, качества Коммода, Севера, Антонина Каракаллы и Максимина, то найдете, что они отличались крайней жестокостью и хищностью Читатель, остающийся подповерхностным впечатлением от предыдущего, особенно от й главы, пожалуй, ожидает, что уж этих-то Макьявелли одобрит. Ибо добротой и порядочностью в политике добьешься немногого. И что же — автор симметрично, слово в слово, повторяет о злодеях сказанное ранее о праведниках и все, кроме Севера, кончили плохо. Там преуспел один из троих, здесь один из четверых. статистика, если можно так выразиться, даже не в пользу порока... £06 О добродетельнейшем Марке Аврелии, философе натроне, Макьявелли отзывается с уважением. Север, который вел себя то как свирепейший лев, то как хитрейшая лиса человек в его глазах тоже заслуживающий восхищения. И все-таки... Нетрудно заметить, что мы — логически — уже внутри й главы. Вот два государя, которые действовали противоположными способами, но оба восторжествовали. А также вот правители, которые действовали одинаково, но один победил, другие проиграли. Каждый поступал в соответствии со своим характером, но обстоятельства всякий раз были несходные. Кому же должен подражать мудрый государь, Марку или Северу Новый государь в новом государстве не может подражать действиям Марка и ему незачем уподобляться Северу но ему следует заимствовать у Севера те качества, которые необходимы для основания государства, ау Марка — те достойные и славные качества, которые пригодны для сохранения государства, уже установившегося и прочного». Значит, ни Север, ни Марк, ни сплошной порок, ни стойкая добродетель — сами по себе еще не пример государственного человека. Таким идеалом, бесспорно, был бы Марк Аврелий и Север водном лице. Индивид-кеи-тавр. Но еще и еще раз возможно ли такое? Макьявелли пишет Пусть никто не думает, будто можно всегда принимать безошибочные решения, напротив, всякие решения сомнительны ибо в порядке вещей, что, стараясь избежать одной неприятности, попадаешь в другую. Мудрость заключается только в том, чтобы, взвесив всевозможные неприятности, наименьшее зло почесть за благо (XXI). Нет абсолютных решений, нет безусловно полезных способов поведения. Выбрать в каждый момент наименьшее зло — это и значит быть универсальным, объемлющим в себе всечеловеческое. впрочем, неактуально, а про запас, до востребования. В й главе наиболее открыто — но, как мы могли убедиться, и на протяжении всего трактата — эта презумпция индивида как неопределенности, незакрепленности ( = мудрости, подлинной доблести) сталкивается с презумпцией природной определенности и закрепленности индивидуального поведения. Таков коренной логико-культурный конфликт в сочинении о Государе. 207 Когда происходит вторая (и последняя) логическая кульминация трактата, когда в конце концов у Макьявелли вырывается Не найдется человека, настолько благоразумного (или мудрого.—Л. Б, чтобы он сумел к этому приспособиться это признание ненужно, конечно, принимать слишком уж педантично. Ведь автор все же назвал реальные имена тех, кто, по его мнению, сумел приспособиться того же Чезаре Борджа. Значит, такие люди все-таки встречаются в истории, пусть в исключительных случаях. Но восклицание Макьявелли, по-видимому, указывает, что для него тут есть проблема принципиального, теоретического порядка. Обе модели индивидности преподнесены в Государе как не воображаемые, а действительные. Однако они относятся к двум разным реальностям наличной, эмпирической — и экспериментальной, проективной. Предположения о логико-культурных следствиях Эти почти невозможные мудрые государи — что же, они менее индивидуальны, чем остальные люди, составляющие человечество? Вроде бы как раз наоборот. «Превращение страны, привычной к монархии, в республику и страны, привычной к республике, в монархию — для такого дела потребен человек редкостный и по уму'И по влиянию (uno uomo che per cervello e per autorita sia raro). Многие желали за это взяться, но мало кто сумел этого достичь. Потому что величие подобного предприятия отчасти устрашает людей, отчасти же воздвигает препятствия, перед которыми они, едва начав, терпят поражения 'Итак, нужен редкостный человек. И если Государь в конечном счете немилостив, не жесток, не коварен, не прямодушен, не щедр, не скупа таков, каким требуют быть меняющиеся обстоятельства это никоим образом пе означает просто обезличенности. Государственная мудрость нуждается в особой концентрации личных дарований «dare di se rari esempli» (XXI). Если вы рассмотрите его действия, вы найдете, что они исполнены величия, некоторые же необычайны (о Фердинанде Арагонском. Государю прежде всего следует каждым поступком создавать впечатление о себе, как о великом и знаменитом человеке (там же). Во-первых, он должен быть умен. Во-вторых и в-третьих, умен до чрезвычайности («prudentissimo» —XXI1I). Тонко -разбираться в людях, которые его окружают, подбирая преданных и способных исполнителей (XXII). Ибо умы бывают трех родов один постигает сам, другой разбирается в том, что постиг первый, третий не постигает сами не, разбирается с чужой помощью первый ум в высшей степени выдающийся, второй ум просто выдающийся, третий негодный. Государь, само собой, ум первого рода. Но что заключено, по Макьявелли, в такой самостоятельности ума, в этом «intende da se»? Гораздо больше, чем обнаруживает на первый взгляд незатейливая формула. Как и у Кастильоне, способность суждения обращена на разнообразие жизненных положений и всякий раз имеет дело с некоторым случаем. Случаи известного характера, впрочем, сводятся и уясняются правилом. Но правила Макьявелли (ср. с Леонардо да Винчи) сами глубоко казуистичны, конкретны. Их применение не терпит догматизма. Поэтому акцент перемещается на волю, опыт и острую проницательность того, кто действует. На субъекта истории и на его выбор. Надо исходить из себя, «da se». В интеллектуальном отношении — и во всех отношениях. Только те способы защиты хороши, надежны и прочны, которые зависят от тебя самого и от твоей доблести (XXIV). Соответственно те, кто потерял власть, пусть винят в этом себя. Воспользоваться шансами, которые время от времени предоставляет фортуна, способен только какой-то необыкновенный, господствующий над собственной природой, независящий от себя и вместе стем всецело исходящий из себя индивид. Что же это, однако, за парадоксальная индивидность? Перед нами логический оборотень ренессансной, условно говоря, идеи личности. На пути к этой идее культура Возрождения не могла не воспользоваться давно известным риторическим общим местом люди непохожи друг на друга (см. у Лоренцо Великолепного, у Пико делла Мирандолы, у Кастильоне и др. Несходство, впрочем, невозможно было обосновать иначе как через подведение индивида под некий разряд, подвидовое (скажем, характерологическое) отличие внутри человеческого рода. То есть особенность человека еще не была известна в качестве бесконечной особенности (или, если угодно, особенной всеобщности. Отдель- 209 ныи человек, не совпадающий вполне ни с одним другим человеком, все жене казался неповторимым. Ибо по этой схеме он полностью совпадает зато с собой его место среди прочих людей — уготованное, природное. Своеобычность — подтверждение ограниченности. Индивидуальность человека, конечно, делает его непохожим на других, но, будучи обязательным признаком личности, непохожесть описывает ее лишь внешне и отрицательно. Поэтому в поисках личности культура Возрождения вводит наряду с разнообразием (varieta) между людьми также разнообразие внутри отдельного человека. При таком совершенно новом понимании индивида, как универсального, героического, почти божественного»—он расширялся до безмерности, он выглядел уже не как малая частица человечества, а как всечеловеческое водном лице. Но. следовательно, конкретные контуры расплывались. Этот индивид, каким он более или менее предстает на любом ренессансном портрете, хотя и бытийствует актуально, но лишь в качестве возможного. Его наиболее знаменитая эмблема — мона Лиза Джоконда. Если особенностью героического индивида была как раз его универсальность, то ведь это культурологический оксюморон. Неясно, чем же один универсальный человек мог внутренне отличаться от другого универсального человека. Как было совместить в понятии индивидуальную определенность с божественной необъятностью Бесконечное богатство Я — и его верность себе? Повторяю, это сквозная для всего зрелого Возрождения парадоксальная коллизия двух значений «варьета». Я пытался реконструировать ее в работах о Манетти, Альберти, Лоренцо Медичи, Кастильоне, Леонардо да Винчи и др. Что до Макьявелли, то у него столкновение двух подходов к понятию индивидности было доведено до самой резкой очевидности, до взаимоисключаемости именно потому, что его занимала не эстетическая проблема соединения идеального с характерным (как Леона Баттисту Альберти), не этическая проблема совмещения нормативности и индивидуальной органичности поведения (как Кастильоне сего грацией, вообще отнюдь некультурная проблема, которую мы теперь осмысляем как ренессансный генезис идеи личности. Для Макьявелли эта универсальность человека Возрождения оказалась всего лишь материалом и посылкой (но необходимой я решающей) для моделирования идеального политика. 210 Однако столь прагматическое использование главной мысли Возрождения нельзя расценивать никак ее, что ли, поругание, никак разоблачение, ни даже как только сужение ее предметного объема. В будущем новоевропейском культурном контексте — в ответ на интеллектуальный вызов, брошенный Макьявелли,— приходилось как-то решать в связи с идеей личности еще одну, историческую и социальную задачу, кватрочентистскому гуманизму неизвестную. Как индивиду совместить в себе личность и деятеля? Рассуждая ретроспективно: Макьявелли такое совмещение начисто исключил. Чем примечателен мудрый государь Тем, что огромные индивидуальные способности — того, кто решает, каким ему быть назавтра реализуются в соразмерной им опустошенности индивида-кентавра. Все усилия, все таланты уходят на то, чтобы быть всяким, а не каким-то определенным отказаться от себя и только так. стать собой Лицо правителя есть смена личин. Его действие — лицедейство. Поэтому частые обвинения в избытке индивидуализма, обращенные к автору трактата о Государе недоразумение. Дело, напротив, в нехватке индивидуального начала. Аморализм или внеморализм) макьявеллиевого политика вовсе не причина, а только следствие такого положения вещей. Это — феномен номен же, залегающий несравненно глубже так называемых цинических советов и т. п в двусмысленности (и неизвестности и трагичности) самого исходного понятия какой-то странной, целиком надындивидуальной индивидуальности, без центра, без неотчуждаемого «Я». Чтобы преуспеть в широком практическом социальном действии (не только в борьбе за власть — я формулирую нарочито широко — ведь ниточка-то тянется к финалу «Фауста»), индивид должен, по Макьявелли, отказаться от своей души. Это загадочней и гораздо страшней, чем иметь свою дурную душу. Это и гораздо содержательней (неизбывней, мучительней, продуктивней) в историко-культурном плане, чем обыкновенные злодейство и вероломство. Тут пахнет не Шиллером, а Шекспиром. Любителям морализаторства с Макьявелли не сладить. Еще раз скажем следующее. Не Макьявелли додумался до универсального человека. То есть до человека, который сам по себе есть чистая отрицательность. Ничто, без собственного места и вида. Зато его уникальность, его победительное присутствие » мире состоит именно в такой щедрой неопределенности, в протеистиче-ской способности ковать себя по угодной ему форме (Пико делла Мирандола). Не у одного Макьявелли, а во всей культуре Возрождения идея человекобожия в своем логическом схематизме заключает неустранимое проти-» воречие. Потому-то личность впервые предстает на пороге Нового времени в облике сверхличностй, словно бы космической туманности. Но если согласиться, что замысел мудрого госу-а даря — удивительная трансформация гуманистической установки на саморазвертывание безграничного индивида—и что эта проблемная затравка оказалась в дальнейшем прямо или окольно существенной для европейской личности, для рефлексии над ее положением в истории (от Дон Кихота» и хроник Шекспира до Медного всадника или, допустим, Легенды о Великом инквизиторе, постараемся бегло очертить в этом плане некоторые из невольных уроков Макьявелли. Итак. Ренессансное понятие универсального и героического человека проникло в размышления Макьявелли (и составило их подпочву) в крайне обуженном и плохо распознаваемом варианте. Универсальность более не означала всестороннего развития индивида. Точней это всесторонность только в жестких пределах того, что нужно для политического успеха. Личность в известном отношении, правда, остается ренессансной постольку, поскольку сохраняется и даже выпячивается логическая презумпция умение вот этого индивида суверенно формировать себя и быть всяким, разным, включать в себя — потенциально — Все. Протеистичность и безмерность, неуловимость индивидуального облика поразительно накладываются в мудром государе Макьявелли на ограниченную практическую сферу деятельности, замыкаются ею. Перед нами все тот же свойственный лишь специфически-ренессансной культуре uomo universale... по нет, неон, ибо — вне художественных интересов, вне этоса, вне гармонии, вне космичности, вне всей творческой предметности. Государь — извращенец ренессансной идеи человека Да. (Хотя «да»—лишь верхушка проблемы- айсберга) Вынесение целей формирующего себя субъекта вовне, в практику истории ставило эту идею под вопрос. Универсальность была божественной, самоцельной — теперь она превратилась в средство. Не так уж важно, в средство для чего, В последнем счете, не в политической грязи тут,>дело. Кто-либо сочтет, что вообще захвати удержание власти — не самая симпатичная и достойная жизненная задача Что ж, в конце концов, можно заменить идею власти идеями объединения Италии, мира и тех благ, которые принесет родине в дар могучий избавитель. То есть понять политику тоже как средство ради более глубокой и замечательной цели. Ну разумеется. Это Макьявелли и провозглашает — искренне, страстно. Мы помним патетический финал трактата. Так пусть же ваш славный дом приметна себя этот долг с теми мужеством и надеждой, с которыми вершатся правые дела дабы под сенью его знамени возвеличилось наше отечество и под его водительством сбылось сказанное Петраркой: Доблесть ополчится на неистовство, И краток будет бой, Ибо еще не умерло достоинство, Которое издревле было в итальянских сердцах». Против такой цели ведь возразить нечего. Она прекрасна. Притом в ней куда менее индивидуализма, чем в попечениях гуманиста о собственном уме, вкусе, добродетели, навыках, знаниях, совершенстве. Тем не менее, помысли Макьявелли, подобная цель определяет неразборчивые средства, поскольку она и они принадлежат одному — социальному и практическому — миру. Тот, кто ее добивается, должен действовать. Этим псе сказано. Ясно, что у всякого действия своя логика, оно само заводится — и заводит участников. Макьявелли никак не имел ввиду всякое историческое действие, его интересовала только и только проблема власти. Но именно потому что Макьявелли описывал политику, те. сферу предельно жесткую, в которой принудительность обстоятельств наиболее наглядна, расчет явно необходим, между тем как события происходят чаще, чем в других жизненных сферах, вопреки любым расчетами, как настаивает Макьявелли, благие намерения ничего не стоят, сродства могут быть полезны любые, а в зачет идут лишь результаты именно специальный характер темы позволил Макьявелли создать емкую модель, сказать будущим векам то, что выходит далеко за сознательный авторский горизонт и, однако, содержится в тексте трактата, если читать его в контексте начинавшейся тогда новоевропейской культуры в целом. |