Итальянское возрождение - в поисках индивидуальности. В. И. Уколова баткин Л. М. Б 28 Итальянское Возрождение в поисках индивидуальности м наука, 1989. 272 с Серия Из истории мировой культуры. Isbn книга
 Скачать 2.15 Mb.
|
|
251 ziano. Palermo, 1970. P. 8. Это поэтика, которую можно бы назвать майевтическим подражанием. Со своей стороны, Е. Гом-брих в интересной статье Стиль „all'antica": подражание и усвоение поясняет, что усвоение («assimilation») в отличив от подражания требовало не цитатных заимствований, но обобщения самих идей классического стиля (Combrich Е. Ор. cit. P. 122-128). Идеал ассимиляции как нельзя более отчетливо был сформулирован Пьетро Арстино, писавшим о замыслах, по-античному современных и по-современному античных («соп-celti anticamente moderni e modernamente antichi») (Ibid. P. 154). " Castiglione B. II Cortegiano, I, 29-37 //Opere di B. Castiglione. Giovanni della Casa, Benvenuto Cellini/A cura di C. Cordie. Mi-lano; Napoli, 1960. 82 Fircnzuola A. I. Ragionameriti//Opere/A cura di A. Seroni. Fironze, 1958. P. 70-72. " Ibid. P. 23. 24 См Rossi P. I filosofi e le macchine (1400-1700). Milano, 1962. P. 68-81. 25 Firenzuola A. Op. cit. P. 75, Глава 2 1 Lorenzo de'Medici. Comento ad alcuni sonelti d'amore // Opero scclte. Novara, 1969. P. 190-194. Далее ниже указания страниц даны в тексте См Баткин Л. М. Итальянские гуманисты стиль жизни и стиль мышления. М, 1978. Гл. 2; Он же. К истолкованию итальянского Возрождения антропология Марсилио Фичино и Пико делла Мирандолы // Из истории классического искусства Запада. МС и др Poliziano A. Oratio super Fabio Quintiliaiio et Statii Sylvis // Pro-salori latini del Quattrocento/A cura di E. Garin. Torino, 1977. Vol. 7. P. 882. * Ibid. 6 В тщательных современных исследованиях (особенно Э. Гаре-на и его школы) хорошо раскрыта универсалистская установка, лежавшая в подоплеке гуманистического употребления ораторской традиции. В мои намерения здесь не входит разбор этой установки, в значительной мере совпадавшей с содержанием раннего («этико-филологического») гуманизма в целом. Упомяну лишь, что красноречию (или поэзии, что более или менее совпадало) людьми Возрождения придавалось несравненно более подвижное и емкое значение, чем в античности, и, уж конечно, резко оспаривавшее частное и служебное положение риторики среди свободных искусств христианского средневековья. Словесность была для итальянских гуманистов (до середины XV в, отчасти и позже) их этикой, их педагогикой, их антропологией, их политологией, во многом даже их религией и, что особенно важно, их историческими критическим методом. Поэтому, согласно концепции Гарена, которая может считаться доказанном, littere в глазах гуманистов — синоним того, что мы назвали бы культурой вообще, и прежде всего творческой п обновляющейся культурой. К античным текстам прибегали для того, чтобы утвердиться в духовной независимости и динамизме. Знаменитые споры о поэзии с XIV в.—это споры о том, возможна ли самоценная светская культура, как она согласуется с религиозностью, как следует относиться к культуре античной и каким должен быть индивид новой духовной формации. На первый план в защите словесности выходил homo faber: возможности индивидуального изобретения во всех сферах мысли и делания, возможности самоформировапия души, выбор земной судьбы и славы. Короче, уже «цицеропианство» Петрарки и ближайших следующих за ним гуманистических поколений не только усвоение неких литературных приемов, но и (по крайней мере, функциональное и смысловое) их преобразование. Ренессапсная риторика с самого начала неравна себе. И менее всего она походит на школярские упражнения в адвокатском краснобайстве, безразличном к предмету защиты или опровержения. Гуманистические речи, как я пытался в свое время показать Итальянские гуманисты, гл. 3), есть инструмент специфического, сугубо ренессансного диалогизма, те. место дружеской встречи и рлдоположения спорящих культурных позиций альтернатива их жесткому логическому результироваыию или иерархизации. Можно, впрочем, проследить, как изменение функций риторики отражается в конце концов и на ее морфологии, как чисто риторические ходы по только служат впериторическим целям, но нередко и сами иронически перестраиваются, переиначиваются и опустошаются (см. ниже Curtius E. Europaische Literatur und latinisches MitteJalter. Bern, 1948. ' Аверинцев С. Большие судьбы малого жанра (Риторика как подход к обобщению действительности) // Вопр. литературы. 1981. № 4. С. 178 (курсив мой.-Л. Б. Хотя крайне интересная работа С. С. Аверинцева непосредственно посвящена по преимуществу судьбам эпиграммы, нов том-то и дело, что, как полагает автор, эпиграмма лишь особенно беспримесно реализует принцип риторического рационализма. А стало быть, она высвечивает простейшие, глубоколежащие, очень стабильные основания всей культуры двух с половиной тысячелетий, традиционалистской антично-христианской сверхэпохи, зона. Это, так сказать, минимум данного типа словесной культуры, его скромное ядро, то, без чего невозможно обойтись. Это вопрос школьного умения, вопрос грамотности Там же. С. 179, 176- 177). За эпиграммой у С. С. Аверипцева встает риторика вообще, за риторикой - сама структура традиционного литературного творчества докапиталистических эпох (Там же. С. 167). Инвариантные элементы риторики гораздо сильней и глубже, чем отклики па время или отражения авторской судьбы и души (Там же. С. 179). Наиболее широкая мысль С. С. Аверинцева состоит в том, что всякий риторический подход не только надличен и замкнут на себя, но также надэпоха-леп. Различие особых типов культуры, если уж они были вскормлены риторикой, выглядит достаточно внешними поверхностным по отношению к их инвариантной и определяющей микроструктуре. Жизнь от века к веку менялась, по состав перечней но менялся, ибо перечни по самой своей сути были ориентированы па неизменное (Там же. С. Сходные идеи С. С. Аверинцев высказал — хотя и гораздо более сдержанно - в статье специально о риторическом характере ренессансного гуманизма. См Аверинцев С. С. Античный риторический идеал и культура Возрождения // Античное наследие в культуре Возрождения. М, 1984. Автор, впрочем, отметил, 253 что важной новостью явилась высокая оценка Возрождением мастеровитого ручного делания, особенно живописного. Но, по мне, совершенно недостаточно констатации того, что внутри риторики распространилась неслыханная идея, новое общее место или что рядом с риторикой — и с ее помощью, через старую дверь (Там же. С. 151) — вырос авторитет изобразитель-лого искусства, рядом с homo rethoricus — идеал homo fabcr. Ну, а что же сам риторический язык, сего словесно-духовной значимостью — остался в основе неизменным Для С. С. Аверип-цева, насколько я могу судить, нет никаких сомнений в этом, такой вопрос даже не возникает. Автор полагает, что еще и монологи Гамлета остаются в замкнутом кругу той же нормальной топики древнего ритора с механической рядополо-женностью хвалы" и хулы, все в той же плоскости — при всех идеологических различиях что и трактат будущего Иннокентия г. И что впервые этот круг был прорван только в антропологии Паскаля (Там же. С. 152). Я решаюсь оспорить это' не только в отношении Гамлета, мысль которого движется но внутри риторического идеала и для которого риторика лишь частный прием в принципиально антириторическом контексте, пои, скажем, в отношении также упомянутых С. С. Аверинцевым Манетти и Пико делла Мирандолы. Для меня несомненно, что Пико толкует величие и ничтожество человека именно как единую реальность и единую тему человек может максимально возвыситься или пасть в силу того, что составляет его особую онтологическую привилегию, поскольку у него нет никакого заведомого места в мире, никакого собственного облика, ничего, что его бы предопределяло. Но он может стать тем, чем хочет. Он сам, по собственному желанию и воле, кует себя. Его особенность — в отсутствии конкретной особенности, в том, что он — тотальная возможность и, значит, Все и Ничто одновременно. Так, рассуждения Пико о восхитительном хамелеонстве человека, который почти всегда выходит за собственные пределы и универсален в виде возможности себя, составляют глубокий и специфически ренессансный парадокс о человеке как единой и неравной себе реальности, но, отнюдь не механическую рядоположенность» хвалы и хулы См. превосходно об этом Смирин В. М. Римская школьная риторика Августова века как исторический источник (по «Кон-троверсиям» Сенеки Старшего) // Вести, древней истории. 1977. № 1. С. 95—113. Что до античной риторики вообще, то рассудительная систематичность топосов, энтимем (те. утверждений с подразумеваемым доказательством, изречений и примеров сложилась вовсе не потому, что греки были заядлыми интеллектуалистами и моралистами, а потому, что они нуждались в эффективном способе взвешивания за и против в публичном заседании. Аристотель предельно выявил первоначальную полисную, гражданскую природу риторики все дело риторики направлено к возбуждению того или иного мнения, сама риторика существует для вынесения решения Риторика, III, 1; II, 1. По изд Античные риторики/Под ред. А. А. Тахо-Годи. М, 1978). Решать - значит выбирать между разными людьми или поступками. Отсюда внеморальная (и вообще внепредмет-ная) принудительность для риторики сопоставления («синкре-сиса»): ведь надо было склонять или отклонять, «обвинять 254 или оправдывать, хвалить или порицать (Там же. I, 3). Родившись в качестве прагматического искусства убеждать судей или народное собрание, риторика была в глазах Аристотеля модификацией диалектики, техникой доказательства — отчасти логической, во многом коммуникативной и уже в последнюю очередь словесно-стилевой. По Аристотелю, в идеале надо бы ограничиться выяснением истины, дабы речь не причиняла ни печали, ни радости. Но слушатели не в состоянии интересоваться одной лишь истиной, их надо усладить, позабавить, увлечь и т. д. Ведь чтобы убедить — мало мыслительной способности. Оттого-то риторика в отличие от логики не только основывается на общих местах, не предполагающих силлогистического обоснования, но вынуждена также заботиться о подборе и расположении слов, ритме, метафорах, короче, о стиле, который оказывается весьма важным вследствие нравственной испорченности слушателя. И сила речи написанной заключается более в стиле, чем в мыслях (Там же. III, 1). Установка на убеждение слушателей неизбежно окрасила в конце концов греческое понимание всякой речи, в том числе и поэтической (речь представляет себе как бы судью в слушателе — Там же. II, 18). Уже у Дионисия Галикарнасского или Деметрия заметна иная риторика, все более клонящаяся к вырождению в формальную стилистику Хотя, конечно, любое верное соображение — в том числе и восходящую к Гегелю мысль о пластике, законченности телесно-душевного облика, «эйдосе» как важной особенности греческой культуры - можно заболтать и опошлить, но ведь одностороннее возвеличение античного морализма ничуть не предпочтительней одностороннего подчеркивания пластических" компонентов античного наследия. Риторический подход к изображению действительности реально как-то преображался, очевидно, и во взаимодействии с открытой греками чувственной изобразительностью, с наглядной словесной пластикой, о которой, между прочим, столь превосходно писал С. С. Аверинцев в своих более ранних работах (в том числе водной из самых значительных Аверинцев С. С. Греческая литература и ближневосточная словесность // Типология и взаимосвязи литератур древнего мира. МС и др. Поэтому скрытый спор Сергея Сергеевича Аверинцева с самим собой мне было бы трудно считать выигранным Аверинцев С. С. Большие судьбы малого жанра. С. 176. 11 Аверинцев С, С. Поэтика ранневизантийской литературы. МВ уже упомянутой работе Греческая литература и ближневосточная словесность С. С. Аверинцев справедливо указывал на то, что античный рассказчик принимает на себя индивидуальную ответственность за все, что имеет сказать. Эта позиция личного авторства «непреложно вытекала из античной концепции атомарного индивидуума - характера (с. 223—224). Что до «антично-византийской эпиграмматической традиции, то, согласно обсуждаемой сейчас статье, ей свойственна некая существенная анонимность с. 172. Курсив в обоих случаях мой.-Л. Б. Выходит, в простейших основаниях культуры кое-что было разнонаправленными конфликтным даже в пределах Античности (поскольку об анонимности речь идет в связи с Посидиппом - III в. дон. э И возможно, анонимность риторики впервые стала системообразующим фактором именно на византийской почве Тынянов Ю. И. Поэтика. История литературы. Кино. МС Цит. по Cardini R. La critica del Landino. Firenze, 1973. P. 93. 15 Пир, I, 2 (пит. по изд Данте Алигьери. Малые произведения. МС Стертость, бледность 1|нторики у гуманистов означает изменение ее функции на служебную. Риторика, автоматизируясь, становится удобным средством прикрепления современного и даже лично-биографического материала к литературному ряду. Неудивительно, что некоторые страницы, например, в Комментарии Лоренцо начинают выглядеть несколько пародийно. Я следую здесь за соображениями ЮН. Тынянова (Указ. соч. С. 274), возникшими, разумеется, на другом материале, но, кроме того, не предусматривавшими (как и все известные мне суждения о стилизации) исторического казуса, когда не отдельный автор или направление, а целая великая культурная эпоха направлена на стилизацию другой великой эпохи. Термином стилизация Тынянов не пользуется. Нов статье О пародии он настаивает на функциональном различии «па-родичиости и пародийности. Крайняя терминологическая неловкость здесь умышленна. «Пародичность» и пародийность могут отчасти и совпадать, они растут из одного корешка, прежде чем расслоиться. Вторая — это и есть собственно пародия, направленная и кои против, с комическим заданием. Первая — направлена только на, это «внепародийная пародия. Если первая степень изучения старых форм - подражание им, то второй учебной степенью становится эксперимент сними, а именно перевод старых форм на новые функции Там же. С. 293). Тынянов нащупывает нечто среднее между подражанием и передразниванием - подражание с функциональным сдвигом, для какой-то новой цели. Такая цель в культуре Возрождения есть рождение свободной индивидуальной воли автора, сего доблестью, изобретательностью, самобытной одаренностью («ingenium»). 17 В. М. Смирин любезно указал, что это, по-видимому, подражание Ксенофонту. 18 Rochon A. La jeunesse de Laurent de Medicis (1449-1478). Cler-mont; Ferrand, 1963. P. 441-443, 460. 19 См. впечатляющие примеры Rochon A. Op. cit. P. 566-570. Ставя вопрос о культурном содержании этой игры Лоренцо не только с классическими жанровыми парадигмами, но и с собственными сочинениями, автор, к сожалению, удовлетворяется следующим ответом Итак, в чем же смысл этой нескончаемой игры, если она не направлена против тех, кого он имеет ввиду Это, конечно, посредственных учеников Фичино и особенно неудачливых подражателей Данте и Петрарки хочет Лоренцо выставить в смешном виде (Ibid. P. ы Тынянов ЮН. Указ. соч. С. 306. 21 Там же. С. 301. 22 По изд Velluti D. Cronaca di Firenze. Firenze, 1731. Ниже сноски в тексте См. об этом Баткин Л. М. Итальянские гуманисты. Сидр Ниже цит. по изд Poliziano A. Poesie italiane/A сига S. Orlando. Milano, 1976. P. 63—86 (со строфы 68 книги первой «Стап-цев»). 25 Ср.: Majer J. Ange Politien. La formation d'un poete humaniste (1469-1480). Geneve, 1964. P. 210-212. Автор, основываясь, главным образом, на некоторых латинских сочинениях Полициано, посвящает специальную главу вкусу к docta varietas» как центральной черте интеллектуально-художественного формирования Полициано (Op. cit. P. 203—218, 417). Имеются ввиду множественность поэтических жанров и сложность структур, смелое смешение самой разной по происхождению античной лексики (утонченный эклектизм) с изобретением новых латинских слов, наложение разных стилевых пластов и приемов, смелая творческая контаминация («Полициано берет свое добро там, где его находит не опасаясь впасть в парадокс, можно бы сказать, что у него нет почти ничего своего, но почти все новое. Специально о перечнях в «Станцах» см Ibid. P. 333-341 (вкус к разнообразию изображаемого. Однако даже у Иды Майер, уделившей разнообразию и новаторству Полициано немало внимания, сказывается отсутствие теоретической проработки смысла разнообразия, которое не становится логико-культурной категорией мироотношения, но остается всего лишь вкусом, психологическим удовольствием разнообразия. Ср. также Ramat R. Saggi sul Rinascimento. Firenze, 1969. P. 138— 144; Malagoli L. II Poliziano poeta // II Poliziano e il suo tempo: Atti del IV Convegno internazionale di studi sul Rinascimento. Firenze, 1957. P. 48-49. Л. Малаголи обнаруживает тот же вкус к перечислительное в картинах зимы из Амбры Лоренцо Медичи и констатирует, что на протяжении 22 октав поэт не заботится о том, чтобы дать описанию единство. В этом описательном движении нет иного мотива, кроме вращения описания вокруг себя. (Ibid. P. 48-49). 26 Poliziano A. Fabula di Orfeo //Poesie italiane. P. 116. 27 Очевидно, пьеса при первых постановках не только декламировалась, но и распевалась. См Pirrotta N. Li due Orfei: Da Poliziano a Monteverdi. Torino, 1975. P. 5—44. О странном и смелом смешении жанров в Орфее см De Robertis D. L'esperienza poetica del Quattrocento // Storia della litteratura italiana. Milano, 1976. Vol. 3. P. 427. См. также Apollonio M. Paesaggio dell' «Orfeo» // II Poliziano e il suo tempo. P. Глава 3 1 См, например, библиографию, составленную Э. Биджи кВ связи (притом частичной) с Комментарием в ней указаны только две небольшие работы Spongano R. Un capitolo di storia della nostra prosa d'ar-te. Firenze, 1941 (общий очерк итальянской литературной прозы XV в, касающийся также Лоренцо); Fubini M. Nota sulla prosa di L; il M // Studi sulla letteratura del Rinascimento. Firenze, 1947. К этому следует добавить Martelli M. L'avventurosa storia del «Comento»//Studi laurenziani. Firenze, 1965. P. 51—133. По поводу мотива разнообразия и вообще в культурологическом плане трактат Лоренцо, насколько мне известно, не разбирался никогда Цит. по Rubinstein N. II governo di Firenze sotto i Medici (1434— 1494). Firenze, 1971. P. 276. За несколько месяцев до смерти Ло- 257 ренцо (в письме к флорентийскому послу при римской курии) в очередной раз отклонил попытку побудить его к установлению открытого режима личной власти, указав, что естественное основание (fondamento naturale) его авторитета, состоящее в популярности среди флорентийцев, гораздо полезней и удобней всякого иного основания, потому что вещи, которые часто приобретаются не по заслуге, подчас и теряются пи с того ни с сего (Ibid.). В опенке характера правления Лоренцо Медичи я следую за указанным превосходным исследованием Н. Рубинштейна. См Ibid. Р. 213-270; особенно Р. 264-276. 3 Это признается ив работе Е. Гомбриха, справедливо ставящего под сомнение преувеличенные и слишком идиллические представления о масштабах и последовательности реальной финансовой поддержки художников со стороны Медичи и о якобы вполне равноправных отношениях между ними. Тем по менее автор не отрицает ни обдуманности и размаха принципиально новой культурной политики а нетрадиционного меценатства) медичейского режима, ни органической причастности Лоренцо Медичи к творческой элите, которую он поддерживал. См Gombrich E. The Early Medici as Patrons of Art//Norm and Form: Studies in the art of the Renaissance. L., 1966. P. 35- 37. Ср. традиционную сводку материала Barjuccl E. Lorenzo dc'Mo-dici e la societa artistica del suo tempo. Firenze, 1945. 4 Макьявелли Н. История Флоренции/Под, ред. В. И. Рутепбурга. Пер. Н. Я. Рыковой. Л, 1973. СИ хотя мы имеем обыкновение сотворять это разнообразие (questa varieta) во многих письмах, я хочу па сей раз сотворить его водном. Ср. с другим письмом к Веттори, где Макьявелли сообщает о своем любовном увлечении, исполг.-зуя тот же топос, свидетельствующий о «варьета» человеческой природы индивида Итак, я оставил мысли о вещах великих и серьезных меня больше не радует ни читать о древности, пи рассуждать о современности все обратилось в нежные беседы, за которые я благодарю Венеру и целый Кипр (Ibid. N 154. Р. 347). 6 Lorenzo de'Medici. Comento ad alcuni sonetti d'amore//Opere scel-te/A cura di B. Maier. Novara, 1969. P. 123-124 (далее - ссылки в тексте' Ср.: Саккетти Ф. Новеллы/Пер. В. Ф. Шшпмарсва. МЛ. Св й новелле осмеян ремесленник, который сам не знал своего места, а в й — престарелый нотариус, вздумавший отправиться на турнир (он жене знали самого себя»). в Ср.: Ficino M. Theologia Platonica/Ed. R. Marsel. P., 1964. Vol.1-2, lib. XIV. Cap. 3. P. 257 («Omnis hominis anima haec in se cunc-ta quodammodo experitur licet aliter al : ae, atque ita genus huma-num contendit omnia fieri, cum omnium agat vitas»). To есть отдельный человек обладает родовыми свойствами па некий свой лад («quodammodo»). Индивиду Фичнпо относится к человечеству еще, скорее, как часть к целому (человеческое равно сообщается отдельным лицам - см Ibid. Lib. VIII, cap. 1. P. 287), ноне как особенное ко всеобщему Она описана С. С. Аверинцевым в статье Большие судьбы малого жанра (риторика как подход к обобщению действительности. См Вопр. литературы. 1981. № 4. Сидр См. анализ этого места Боткин Л. М, Категория «разнообразия» 258 у Леона Баттисты Альберти. Проблема репессансного индивидуализма // Советское искусствознание. 81. М, 1982. Вып. 1. СИ далее так обычно и зеленая трава делает цветы более красивыми, а небо своим цветом и ясностью выделяет и являет более яркими звезды — хотя и цветы красивей травы, и звезды красивей небесного простора, но трава помогает цветам выглядеть красивей, чем если бы весь луг был застлан одними цветами и они не выступали бы на фоне зелени травы точно также звездное небо — в силу непросто разнообразия, но потому что противоположности рядом друг с другом заключают в себе больше силы и более себя оказывают (р. 285). 12 Сходно восхищался повседневной чудесностью природы и Фи-чмпо, полагавший, что чудеса заложены во вселенском законе вещей и необходимы для скрепления непрерывного причинного ряда (Theol. plat. XIII. 5. P. 243; XIII. 4. P. 229-230). 13 Ср. у Леонардо да Винчи об ударах колокола, в которых ты найдешь любое имя или слово, какое ты вообразишь. Леонардо приводит в пример прежде всего пятна на стене, а также пепел, разводы грязи и — тоже - облака. Но имеет ввиду уже непросто воображение, а творческое воображение живописца ибо неясными предметами ум побуждается к новым изобретениям (Леонардо да Винчи. Избр. произведения. МЛ. Т. 2. № 519 (Trattato della Pittura, 66)). 14 Leonardo da Vinci. Traltato della Pittura, 61, 114 //L. da Vinci. Das Buch von dor Malerei/Nach dem Codex Vaticanus (Urbinas) 1270, von Heinrich Ludwig. Wien, 1882. Bd. 1-3. 15 Чтобы такой подход не показался малопонятным или софистическим, отсылаю к работе Библер В. С. Мышление как творчество Введение в логику мысленного диалога. М, Глава 4 1 Де Санктис Ф. История итальянской литературы. М, 1964. Т. 2. С 52 2 Ariosto L. Orlando furioso. Torino, 1950. Vol. 1-3. XXXIII, 128; IV, 43, 23; X, 73 etc. 8 Ibid. VIII, 45-50. Отшельник травестирует бравых рыцарей, пытавшихся овладеть Анджеликой. Он бессилен - по ведь и им она не досталась. Его бессилие - гротескное выворачивание па-нзнапку их сказочной силы. Фантастическая героика полет па гиппогрифе и освобождение Анджелики) сменяется идиллией -нагая Анджелика на скале («cosi ignuda come Natura prima la compose») подобна статуе ив своей естественности кажется Руджьеро искусственной. Далее «Руджьеро отбросил прочь копье и щит и извлек другое нетерпеливое оружие (Ibid. XI, 3). Идиллия тут же переходит в гротеск стой же легкостью, с какой рыцарское оружие замещается гениталиями. Апджели-ка, положив в рот волшебное кольцо, исчезает сглаз Руджьо-ро», а разочарованный рыцарь хватает руками воздух и обвиняет женщину в этом неблагодарном и нелюбезном поступке (Ibid. XI, 7). ' Ср. с А. Пиромалли: Верный природе, ренессансный поэт выжигает в герое посредством иронии абстрактный платонизм средневековья. Герои и героини прозаизированы, в протагонистах вскрыты человеческие потребности и подвергнуты сатирическому изображению (Piromalli A. Motivl e forme della poesia 259 di Ariosto. Messina; Firenze, 1954. P. 106 etc.). А. Пиромалли последовательно усматривает в Орландо сатиру по отношению к церкви, античности, монашеству, чудесами т. д. ИХ йзин-га, напротив, видел у Ариосто наиболее чистое воплощение игровой природы ренессансного мышления и находил в ариос-товской иронии способ уравновешивания жизни и игры Тонко, уклончиво парит он между ироикомическим и патетикой, в- сфере отстоящей далеко ш действительности, но заселенной, с веселостью и восхитительностью, живыми образами (Hui-zinga J. Homo ludens. L., 1970. P. 206). Б. Кроче писал, что любые чувства и стороны жизни равно снижены в иронии и возвышены в ней и что ариостовская ирония не относится к отдельным сферам, например, к рыцарской или религиозной, но охватывает их все, выражая нечто гораздо более высокое, победу основного мотива над всеми остальными (Сгосе В. La letteratura italiana. Bari, 1956. Vol. 1. P. 328-329). Однако вслед за Де Санктисом и лишь отчасти в полемике с ним Кроче определял этот основной мотив как чисто художественную содержательность, а в иронии вслед за Фихте и романтиками находил чувство творца, мудро и понимающе возвышающегося над собственным творением любящего в нем все одинаково, ничего пе отвергающего и не принимающего всерьез, но парящего над рыцарской или иной материей. См. также Ibid. P. В этом пункте, как ни странно, сходятся и Кроче, и Пиромалли, возражающий против эстетического, десанктисовского истолкования поэмы и видящий в Ариосто сатирика и моралиста. По Де Санктису и Кроче, серьезность Ариосто связана с эстетическим (ироническим) возвышением над материалом. По Пиромалли же, материал - например, рыцарские правы и приключения — предлог для выражения собственных идей человека, принадлежащего к цивилизации, которая сокрушает бо-гословско-моральные концепции феодализма (Piromalli Л. Ор. cit. P. 105); за комическими эпизодами скрывается моральная и рефлективная глубина (Ibid. P. 109). При обоих подходах, однако, серьезность Ариосто — нечто существующее над непосредственной материей поэмы, за нею, отдельно от нее, ноне в ней, не имманентно ее движению. Эстетизм или морализм Ариосто равно означают, что мифология, фантастика, приключения, чудеса, гротеск сами по себе не могли иметь для Ариосто мировоззренческого смысла и служили лишь поводом для реализации действительно серьезных идейных и художественных намерений. Мне кажутся важными суждения Б. Кроче и других, подчеркивающих, что ирония Ариосто непросто литературный прием, не сатира, вообще не техническое или частное свойство, что в ней выявилась некая субстанциональность Ренессанса в целом (см. обзор ариостоведения: Ramat R. La critica ariostoesca dal secolo XVI ad oggi. Firenze, 1954). Другое дело - логико-историческое истолкование этой субстанциональности тут высказывания не только Де Санктиса, но и Б. Кроче или ИХ йзипги выглядят уже устаревшими или недостаточными. Комической стороны Неистового Орландо следовало бы коснуться в связи с проблемой ренессансного гротеска и теорией карнавального смеха ММ. Бахтина. Здесь же речь пойдет о том, как ирония идентифицируется у Ариосто с мифологической и фантастической серьезностью 6 См Binni W. Metodo e poesia di Ludovico Ariosto. Messina, 1947. Ариосто, исходя из реальности, превращает ее в нереальное. Поэтическое сознание Ариосто ищет освобождения не вне чувственного мира, а внутри него, преодолевая благодаря фантастике его стеснения и преображая самое земное бытие (Ibid. P. 114—119 etc.). В. Бин-ни сочувственно ссылается на тезис Л. Амброзини, согласно которому Неистовый Орландо — царство природно-чудесного» («regno del naturale meraviglioso») (Ambrosini L. Teocrito, Ariosto, minor! e minimi. Milano, 1926). Я также хочу привести выписки В. Бинни из книги Л. Амброзини, удачно характеризующие соотношение у Ариосто идеального и реального. В Неистовом Орландо — постоянная иллюзия мира, который не наш обычный мир, ибо он слишком чудесен, и эти люди не создания из плоти и крови, которые радуются и страдают, как мы, не исторические рыцари, герои действия и серьезного вымысла, а рыцари фантастические, идеальные фигуры, чистейшие лирические формы, идеализации здоровья, силы, смелости, а также случая, приключения и т. д. И, с другой стороны, этот мир Ариосто не есть мир вне природы и жизни, ибо на каждом шагу в нем чередуются естественнейшие и человечнейшие образы и аспекты мира, и прежде всего этот мир полон той мудрости и терпимости итого света разума, которые суть направляющее человеческое начало уже не в воображаемой жизни и не во сне, не в небесном царстве сверхприродного совершенства, а именно на этой земле ив нашей повседневной жизни - для каждого, кто хочет и умеет прожить ее в относительно прекрасной и гармонически ясной сфере (Binni V. Op. cit. P. Казавшееся невозможным вчера становилось явью сегодня. Когда путешественники увидели орангутангов, они допустили возможность рассказа древних о живом сатире, привезенном в Рим Зубов В. П. Леонардо да Винчи. МЛ. С. 288). ' Pulci L. Morgante e lettere. Firenze, 1962. XXV, 228 e seg. 8 Ficino M. Theologia Platonica/Ed. R. Marsel. P., 1964. Vol. 2. lib. XIII, 4. P. 232-238. 9 Ariosto L. Orlando furioso. XV, 21-22. 10 Ibid. VIII, 52 («Narran 1'antique istorie, о vere о false...»); 58 («0 vera о falsa che fosse la cosa di Proteo (ch'io non so che me ne dica)...»). 11 Ibid. Ill, 15; IV, 19 («Quivi per forma lo tiro d'incanto... Non fin-zion d'incanto, come il resto, ma vero e natural si vedea questo»). n Ibid. II, 54 («Fu quel ch'io dico, e non v'aggiungo un pelo:/Io '1 vidi, i"l so: ne m'assicuro ancora/Di dirlo altrui; che questa ma-raviglia/Al falso piu ch'al ver si rassimiglia»), 13 Конечно, это вовсе не означает, будто средневековье не знало рационалистической рефлексии или эмпирических различий между истинными кажущимся, действительными воображаемым. Доверчивость средневековья - свойство сложного типа мышления, а не плод недомыслия или невежества. Для мифического сознания как такового миф вовсе не есть ни сказочное бытие, ни даже просто трансцендентное. В христианском чуде, как и во всяких превращенных формах мифологии, есть собственная достоверность и свой критерий истины, совпадающий с общим принципом ее построения. См Лосев А, Ф. Диалектика мифа. МС. К средневековью приложимо замечание Томаса Манна о мифологическом сознании, для которого то, что верно, не есть истина. Истина бесконечно далека, и любой разговор бесконечен (Манн Т. Иосиф и его братья. М, 1968. Т. 2. СО замечательных библейских примерах расхождения внешне верного и сакрально- правдивого в связи с числом сыновей Исайи и числом исходивших с Иаковом в Египет см Там же. С. 810—813. Эти примеры не означают, будто авторы Ветхого завета или их средневековые читатели не умели считать и не могли заметить расхождений. Очевидно, правильней было бы сказать, что расхождения не воспринимались как таковые, ибо немыслимо подходить к божественной символике чисел с учебником арифметики в руках. Пико делла Мирандола, обещая возродить обыкновение философствовать посредством чисел, просил не смешивать это с искусством счета, в коем особенно опытны ныне купцы. Одно дело арифметика купцов, другое - божественная арифметика. См Pico della Mirandola. De hominis dignit'ate. Heptaplus. De Ente et Uno/A cura di E. Garin. Firenze, 1942. P. 146-148. " Богатейший материал о сказке и сказочном в Ренессансе, а также о гротеске, натурализме, «сатурновых» мотивах и вообще обо всем, что заметно отличалось от антикизирующего классицизма, собран в книге Battisti E. L'Antirinascimento. Milano, 1962. Но для Э. Баттисти все подобные элементы культуры — «Анти-Воз-рождение»: и те, которые впрямь более или менее определены средневековыми традициями и доказывают, что в искусстве ренессансной эпохи не все ренессансно; и те, которые были магическим, фантастическим или комическим выражением мироощущения, лежавшего ив основании пластики Высокого Возрождения, и потому «антиренессансны» не в большей мере, чем эта идеализированная пластика. Классицизм и сказочность синтезируются в фресках Поллайуоло, у феррарца Баттиста Доссо, в росписях Франческо дель Косса, например в его Апреле, который выражает аркадийские мотивы, созвучные Ариосто. Интересные примеры взаимопроникновения антикизирующего и средневеково-гротескного начал дает гуманистическая комедия. См Stauble A. La commedia umanistica del Quattrocento. Firenze, 1968. Сказочное (или — лучше — мифологическое, ибо это непросто сказка) в итальянском ренессансном мышлении, в декоре триумфов и прочих праздников, в пасторалях, рыцарском эпосе и живописных аллегориях пропитано новым ощущением человеческих возможностей и отнюдь не противостоит концепции героического, а строгая возвышенность классики Возрождения, по сути своей, тоже погружена в стихию чудесного. Замечу, кроме того, что Э. Баттисти собирает и интерпретирует материал, не делая особых различий между Италией и и заальпийской культурой, в которой «сатурнов» мир действительно носил неренессансный характер См Пинский Л. Е. Реализм эпохи Возрождения. МС и др Хлодовский Р. И. Ренессансный реализм и фантастика//Литература эпохи Возрождения. МС см. также Febvre L. Le probleme de 1'incroyance au XVI siecle: La religion de Rabelais. P., 1942. P. 474-476. Это глубокое исследование Люсьена Февра получило, к сожалению, у Л. Е. Пинского незаслуженно резкую оценку. См Пинский Л. Е. Указ, соч. С. 106-114. 18 Пинский Л. Е. Указ. соч. Сидр соотношении Ариосто и Сервантеса см Chevalier M. L'Arios- 262 to en Espagne (1530-1650): Recherches sur 1'influence du «Roland ' furieux». Bordeaux, 1966. P. 439-491. В XVI в. в Италии Ариосто называли итальянским Виргилием, а Орландо сравнивали с «Энеидой». Кастильоне считал, что Ариосто соединил в себе Гомера и Менандра, те. героический эпос и комедию. Следовательно, современники Ариосто читали поэму совершенно иными глазами, чем позднейшие литературоведы в ней видели эпические, морально-риторические и ученые достоинства, представленные в остроумном и забавном виде. В ней находили не только очень популярное развлечение, но и повод для аллегорической экзегезы (Ibid. P. 7—59). Адекватным понятием, выражающим замысел Ариосто, в котором игра (смех, вымысел) внутренне тождественна серьезности, с моей точки зрения, способна служить не сатира и не романтическая ирония, а, возможно, гуманистическое «ludum М. Шевалье показывает, что Сервантес, любивший поэму Ариосто, использовал ее как модель повествования Дон Кихот дважды цитировал стихи Ариосто и часто упоминал персонажей или намекал на ситуации Неистового Орландо (Ibid. P. 449). М. Шевалье полагает, что, хотя роман Сервантеса способствовал в свое время относительной дискредитации итальянской поэмы, Сервантес размышлял над ней и без воспоминаний о пей испанское творение не было бы тем, чем оно является (Ibid. P. 491). Ко времени Сервантеса общее отношение к Ариосто, однако, уже изменилось и жапр рыцарско-фаптастического романа оказался в тупике именно потому, что читатели утратили доверие и интерес к героическими чудесным подвигам. Даже любовные коллизии Орландо стали достоянием одних комедиографов, а не романистов (Ibid. P. 490—491). Короче говоря, материя поэмы устарела, ибо ее больше не воспринимали всерьез. Поэтому роман Сервантеса, отчасти навеянный поэмой Ариосто, одновременно явился жесточайшей ревизией ее субстанционального содержания Ариосто изображал несовременных ему рыцарей и не забывал время от времени напомнить об этом «La forza di Ruggier non era quale/or si ritrovi in cavallier moderno...» (Ariosto L. Orlando furioso. XXV, 14). 19 Це Санктис Ф. Указ. соч. Т. 2. С. 25-29, 48. Ср. с замечаниями А. Оветта: «Ариосто был убежденным поклонником рыцарского идеала он его возвысил с полной верой. Видеть в нем предшественника Сервантеса в сатире на рыцарство — значит тяжко пренебречь его чувствами и намерениями безумие Дон Кихота держится на том, что несчастный рыцарь из Ламанчи смешивает воображаемый мир рыцарских романов с реальной жизнью ясный разум Ариосто привязан к рыцарским историям лишь как к легендарному миру, но такому, в котором отражаются некоторые самые благодарные и неистребимые стороны человеческой природы. Благодаря этому мотиву он изобразил легендарный мир еще более серьезно, чем это, например, сделал Боярдо» (Hauvette H. L'Ariosto et la poesia chevaleresque a Ferrare au debut du XVI siecle. P., 1927. P. 220). 20 Ariosto L. Orlando furioso. X. 73. » Ibid. XXV, 14; XXIX, 47. 22 Baldini A. Ariosto e dintorni. Roma, 1958. P. 122. 23 Ariosto L. Orlando furioso. IV, 19. 24 Ibid. XXIII, 15; VI, 16; XXXIII, 96. 25 Ibid. X, 70-72. 263 " Hauvette H. Op. cit. P. 255-258. 17 Baldtnl A. Op. cit. P. 31-35 etc. 28 Ariosto L. Le satire. Livorno, 1903. Ill, 49-66. 89 Baldini A. Op. cit. P. 38. Бальдини опирается, в частности, на исследования Vernero M. Studi critic! sopra la Geografia nell' Orlando furioso. Torino, 1913; Bontempelli M. L'Arioslo geografo // L'ottava d'oro. Milano, 1Q33. 50 Ariosto L. Le satire. Ill, 74-75. »' Ariosto L. Orlando furioso. XLII, 72; XXII, 26. 12 Ibid. Ill, 14 («E lieta de 1'insolita aventura»); XVIII, 173 («Non son mai da lasciar 1'occasioni»); II, 36 («Questo disir, ch'a tutti sta nel core de'fatti altrui sempre cercar novella...»). * 3 To же самое у Боярдо: Но если добрый рыцарь исполняет свой долг, он не должен отступать, чтобы там ни было, нужло ввязываться в любое удивительное приключение — и не ведать страха. См Wyss I. Virtu und Fortune bei Boiardo und Ariost. Leipzig; Berlin, 1931. S. 33. Во Влюбленном Орландо жажда и готовность к необычному, к неожиданному, к Приключению и Случаю, сказались столь же рельефно, как в Неистовом Орландо, и герои Боярдо спешат навстречу удивительному, немыслимому случаю (Ibid. S. 45). Ср.: Franceschetti A. Appunti sull'Ariosto lettore dell'«Innamorato»//Ludovico Ariosto. Alti dei convegni Lincei. Roma, 1975. Vol. 6. P. 103-118. 84 Ariosto L. Orlando furioso. IV, 6. 85 Ibid. X, 16. •• Ibid. I, 44; ср.: VIII, 40-44; VIII, 62 etc. 87 Ibid. I, 1. 88 Можно сравнить это мелькание эпизодов с нескончаемыми лесами, через которые скачут рыцари у поэта множество узких перекрещивающихся тропинок, стройные деревья, прогалины, прозрачные ручьи, сменяющиеся в фантастическом беспорядке где они находятся Куда направляются (Hauvette H. Op. cit. Р. 213). Чтобы помочь осмотрительному путешественнику ориентироваться в этом лабиринте, А. Оветт изложил сюжетную канву поэмы, для чего в его книге понадобилось почти полсотни страниц (Ibid. P. 165- 213). См. также Baldini A. Op. cit. Р. 122. 39 Ariosto L. Orlando furioso. I, 56. 40 Ibid. XXV, 1. 41 См. поэтому поводу Binni W. Op. cit. P. 81-83. 42 Fontana P. I «Cinque canti» e la storia della poetica del «Furioso». Milano, 1962. Исследователь усматривает в композиции поэмы то движение от конечного к бесконечному, от предельного к беспредельному, с постоянным маятниковым качанием, которое составляет закон фантастической жизни, особенно первой версии Орландо (Ibid. P. 24). Ариосто, однако, таки не включил в поэму пять новых песен, набросанных еще дог, но мучительно перерабатывавшихся позднее, ощущая, по-видимому, их инородность для идейно-художественного мира Орландо. По мнению Пио Фонтаны, это можно объяснить тем, что в Пяти песнях, явившихся результатом эволюции Ариосто в сторону барокко, два аспекта, гармонично совпадавшие в Орландо, -волшебство вне времени и реальность, история - заострились, разошлись, вступили в столкновение друг с другом (Ibid. Р. 83-84). Материал работы Фонтаны как будто свидетельствует о кризисе ариоетовскоп поэтики в 20-ё годы XVI в, который по своей общей направленности может быть сопоставлен с гораздо более значительной и насыщенной переменой, происходившей примерно в эти же годы с Микеланджело. 43 Ariosto L. Orlando furioso. XXVIII, 2. ^ Ibid. XLIV, 62 («... per nuovi accident! о buoni о rei/Faccino altro viaggio i pensier miei»). Это не специфическое качество поэмы Ариосто, а сознательный принцип жанра, полюбившегося Высокому Возрождению моя фантазия не может удержаться на месте, как колесо, которое все катится, если его толкнуть (а mia fantasia поп puo tenersi come ruota che mossa ancor vuol . ire») (Paid L. Op. cit. XXVIII, 152). He менее интересное изложение этого композиционного кредо (и вместе стем аспекта, мироощущения) мы находим в другом месте Большого Морган-те» (XV, 112): Хотя о доблестях этой женщины я мог бы рассказать еще тысячу иных вещей, но, так как время бежит час за часом, надлежит продолжить нашу историю и если порой нас пленяет прекрасная песня, все же еще приятней услышать о новых вещах пусть о них и пойдет речь в прекрасной следующей песне, дабы всем утешить умы А. Бальдини пишет, что Ариосто было нелегко закончить такую громадную поэму, и отмечает мастерство переходов от эпизода к эпизоду Искусство этих переходов несколько подобно магической игре и создает, между прочим, обманчивый эффект насчет действительной протяженности повествования иногда создается колдовское впечатление, что нет способа выйти из него, а иногда — что выйти нужно лишь для того, чтобы. вновь начать сначала (Baldini A. Op. cit. P. 121-122). 46 В Неистовом Орландо около 38 тыс. стихов, те. примерно столько же, сколько в «Илиаде» (15 тыс, Одиссее (13 тыс) и «Энеиде» (10 тыс, вместе взятых (Baldini A. Op. cit. P. 120). « Binni W. Op. cit. P. 125-126. Ср.: Momigliano A. Saggio sul «Orlando Furioso». Bari, 1952. Момильяно указывал на скульптурность ариостовских персонажей, на микеланджеловские позыв сценах безумия Орландо, считая, что эти герои «richiamano alia memoria i campioni umani di tanta pittura del Rinascimento, mus-culosi, quadrati, volontari...» (Ibid. P. 274). 48 Binni W. Op. cit. P. 129-130; Baldini A. Op. cit. P. 20. 49 Ficino M. Theologia Platonica. XIV, 2. P. 252. 50 Ibid. 7. P. 269-270. 91 Ibid. VIII, 16. P. 330. 52 Ibid. P. 328-329. 53 Ibid. XIV, 5. P. 261. 54 Ficino M. De raptu Pauli // Prosatori latini del Quattrocento/A cura di Б. Garin. Milano; Napoli, 1952. P. 960 («certo vita ipsa loci li-mitibus non constringitur, certi temporis terminis non exceditur, contrariae qualitatis gradibus non obruitur, determinati veri boni-que praesentia non impletur»), 65 А. Пиромалли выдвигает на первый план выражение полноты жизни и натурализм Ариосто (его натурализм есть отражение нового значения человека в земной жизни ив истории, которое остается одним из кардинальных мотивов Возрождения. Человеческое счастье, человеческое состояние становятся поэтическими мифами новой культуры, из которой отныне не может быть вычеркнута ценность конкретного (Piromalli А. Ор. cit. P. 152)). Против этого соображения трудно что-либо возразить, В. Бинни обращает, однако, гораздо больше внимания на 265 сложность и двойственность ариостовского поэтического сознания, которое идет от конкретнейшего и светского опыта (мир Сатир) к созданию идеального и высшего мира (un supramon-do ideale), ноне абстрактного, не аллегорического, а натуралистического и платонического одновременно курсив мой Л. Бот вещности (dal gusto delle cose) к культу совершенной красоты, от интенсивной эмоциональной жизни к высочайшей стилизации, которая може* быть сопоставлена с Пьеро делла Франческой, с рафаэлевской цветущей сочностью (floridezza), приправленной интеллектуализмом Паоло Учелло или нервной остротой Поллайуоло» (Binni W. Op. cit. P. 95). Ясность Ариос-io - знак принятия и преодоления, упорядочивания, гармонизации опыта ибо Ариосто ближе, чем думают, к Макьявелли» (Ibid. P. 104). Это высочайшая деформация жизни изнутри ее, как в боттичеллиевской Весне (Ibid. P. 109). 5(1 Ariosto L. Lettere/Per сига di A. Capelli. Firenze, 1887. Ре, 153, 213 etc. 61 Ibid. P. 61. 62 См Capelli A. Prefazione storico-critica intorno a Lodovico Ariosto e il suo tempo // Ariosto L. Lettere. P. C—CI. 63 Ibid. 64 Ariosto L. Orlando furioso. XI, 23-28; IV, 1. 65 Ibid. XXXIII, 63-64. 68 Ariosto L. Le Satire. I, 113-123. 67 Ibid. Ill, 205-207; II, 160 etc.; I, 148-153; III, 244-245, 208-210. Ср., например, с главой из трактата Понтано О величии души, которая называется Великодушному необходимо в наибольшей степени быть свободным (Pontano G. De Magnanimitate/A cura di F. Tateo. Firenze, 1969. Cap. XXIII. P. 29-32). Речь идет о свободе гражданской и о свободе души от пороков и аффектов, о тотальной свободе воли, ничем несвязанной в устремлении к величию. Понтано, ссылаясь на Плавта, пишет, что Геркулес пе желал плыть на корабле, чтобы не быть вынужденным подчиняться волнами ветру. Глава 5 1 Среди одних лишь советских (очень оживившихся) публикаций последних лет упомянем Рутенбург В. И. Жизнь и творчество Пикколо Макьявелли // Макьявелли Н. История Флоренции. Д, 1973; Он же. Титаны Возрождения. М, 1976; Бурлацкий Ф. Загадка и уроки Никколо Макьявелли. М, 1977; Боткин Л. М. Макьявелли: опыт и умозрение // Вопр. философии. 1977. № 12; Юсим МА. Истина у Макьявелли и гуманистов//Проблемы культуры итальянского Возрождения. М, 1979; Хлодовский Р. И. Кризис в ренессансной Италии и гуманизм Макьявелли: трагедия «Государя»//Из истории социальных движений и общественной мысли. М, 1981; Долгов К. Гуманизм, Возрождение и политическая философия Макиавелли // Макиавелли Н. Избранные сочинения. М, 1982; Юсим МА. Этическая концепция Макиавелли // Средние века. М, 1983. Вып. 46. 2 Бахтин ММ. Эстетика словесного творчества. МС' Там же см. также Баткин Л. М. О некоторых условиях культурологического подхода // Античная культура и современная наука. М, 1985. * Здесь и далее я стараюсь использовать до некоторой степени перевод Г. Муравьевой по изд Никколо Макиавелли. Избранные сочинения. М, 1982. Однако переводчица, озабоченная передачей энергии и живости стиля (ей это часто удается, не всегда сохраняет смысловую точность. Отсюда необходимость исправлений (подчас обширных, а то и вовсе новых переводов, сделанных мною по изд Niccolo Machiavelli. Ореге scelte/ A cura di G. Berardi. Roma, 1973. Далее указания глав даны в тексте в скобках римскими цифрами См. превосходную работу Barberi Squarotti D. La forma tragica del «Principe». Firenze, 1966. * Castiglione B. II libro del Cortegiano. Dedicatoria, 3//Opere di Baldassare Castiglione, Giovanni della Casa, Benvenuto Cellini/ A cura di Carlo Cordie. Milano; Napoli, 1960. 7 В последней русской версии Государя это место передано так полагаю, что и этих двух (случаев) достаточно для тех, кто ищет примера с. 325). Кто ищет примера для подкрепления мысли автора о способах, не укладывающихся в оппозицию фортуны и доблести Для понимания именно этого способа Истолковать легко, скорее, так. Нов оригинале речь идет о возможных практических последователях Агафокла и Оливеротто («...io iudico che basti, a chi fussi necessitato, imitargli»), а непросто о читателях, которым нужны примеры для уяснения только что высказанного тезиса Pico della Mirandola G. De hominis dignitate. Heptaplus. De Ente et Uno/A cura di E. Garin. Firenze, 1942. P. 104- 106. О философских пролегоменах гуманистической идеи универсального человека см Баткин Л. М. К истолкованию итальянского Возрождения Антропология Фичино и Пико делла Мирандолы // Из истории классического искусства Запада. МС Смысловые разрывы и напряжение й главы, а также параллельных текстов Макьявелли (это известное письмо к Содерини и девятая глава третьей книги Рассуждений) не могли, разумеется, остаться незамеченными в литературе. Но получили недостаточное, сугубо феноменологическое объяснение. Обратимся, например, к работе Дженнаро Сассо, где такое объяснение дано более обстоятельно и тщательно, чем в любой другой (Sasso G. Nicollo Machiavelli: Storia del suo pensiero politico. Napoli, 1958. P. 185-194, 240, 270 и др. Автор указывает, что Макьявелли колеблется между апологией «вирту» и признанием решающей роли фортуны. Причем мысль й главы Государя, уже вполне содержащаяся в письме к Содерини, состоит в том, что фортуна теперь понимается тоньше, по-новому: не как сугубо внешняя по отношению к доблести индивида) сила слепого случая, а как ограниченность самой человеческой природы, неспособной в каждом отдельном человеке к самоизменению. Итак, по Сассо: 1) в й главе заметно пессимистическое разочарование Макьявелли в способности правителя переломить ход событий, в эффективности его «вирту»; 2) в рамках оппозиции virtu—fortuna вторая часть проявляется изнутри первой, через жесткую ее закрепленность. Все это само по себе справедливо но оценить теоретическую остроту ситуации вряд ли можно, не выходя за пределы авторского кругозора, полностью сознательной и очевидной ренессансной дихото- 267 мни фортуны и доблести. Еще и примем во внимание более глубинный конфликт двух концепций индивидности, отрефлек-тированный Макьявелли отчасти. И наконец, благодаря преимуществу культурной вненаходимости мы в состоянии усмотреть здесь драматическое разведение, обособление - и, следовательно, выявление - двух парадоксально совпадающих условий личности (те. ее равенства и ее неравенства себе же. Равенство задано в виде натуралистического условия неравенство — в искаженной форме политологической утопии Machiavelli п. Discorsi sopra la prima deca di Tito Livio. Lib. I, cap. 55//Le opere/A cura di G. Berardi. Roma, 1973. Ibid. I, Очевидно, Пушкин положил нечто подобное в основу трагической коллизии Каменного гостя. Вот почему мы одновременно осуждаем, содрагаемся и. восхищаемся его Дон Жуаном. Мораль, безусловно, на стороне Командора. Номы почему-то вслед за шекспировски-объективным поэтом не торопимся сочувствовать ожившему истукану, смутно угадывая в донжуанской готовности к ужасному самоутверждению, к своеволию искренней, хотя и сиюминутной страсти, лишь подогреваемой угрозами бездны и смерти, лишь преломляющей гораздо более глубокую страсть личного вызова потусторонним, загадочным, высшим силам не то Неба, не то замогильного тлена угадывая во всем этом нравственную ценность - да, как ни странно - или, во всяком случае, необходимый источник нравственности и вообще любого подлинного человеческого решения как его понимает Новое время, источник нравственности и безнравственности тоже. Как всегда у Пушкина (ср. особенно Моцарта и Сальери, Евгения и Медного всадника, трагическая правда находится между персонажами, дана в их отношении, а пе олицетворена одним из них, и поэтому не поддается какому бы тони было резюмированию Кажется, отблеск проблематики, введенной в европейскую мысль Государем, лежит на Дон Жуане, как и - по- разному - на Сальери и пр. С моей точки зрения, трактат Макьявелли по глубине изображенной в нем интеллектуальной ситуации близок — окажется со временем близок — к трагизму пушкинско-шекспировского типа. Нельзя не осуждать ответы, предложенные Макьявелли; но некуда деться от поставленных им вопросов. В 1785 г. в Основах метафизики нравственности Кант обозначил этот парадокс подчинения индивида тому всеобщему, которое им же, индивидом, в качестве разумного существа и положено, как принцип автономии воли Кант И. Сочинения Вт. М, 1965. Т. 4, ч. 1. С. 275). С одной стороны, если бы нравственная максима исходила из практической необходимости возможного поступка как средства к чему-нибудь другому, чего желают (или же возможно, что желают) достигнуть, то это была бы уже не нравственная максима, ибо она исходила бы не из категорического императива, те. указывала бы не на хороший сам по себе, а потому бесцельный поступок, необходимый лишь для свободной и разумной человеческой воли, Не бесцельные поступки Кант называет императивами умения, и Макьявелли разработал именно такую, «ассерторическую», систему поведения) Если бы «что-то другое а не сугубо внутренний закон) заставляло волю индивида поступать определенным образом, если бы нравственность могла основываться на долге перед кем-то или перед чем-то, на опыте, интересе, принуждении или на авторитете высшей инстанции это . была бы, по Канту, уже внеморальная воля. Но, с другой стороны, единственной гарантией априорного императива оказывается его убедительность для моего умопостижения. Его чистая разумность — ипритом по необходимости как чистая самодеятельность, как истина, удостоверяемая лишь законодательным усилием Я, которое этому своему же усилию и послушно. Допустим даже, что свободное мышление личности и надличный Разум совпадают, те. что логика Я (его ценности) общезначима. Однако как индивиду отыскать в умопостигаемом мире, к которому он принадлежит в качестве нравственного человека, объект воли, те. побудительную причину Почему, собственно, категорический императив, не имеющий по определению никаких внешних оснований, есть именно императив практического разума Пусть такой-то поступок был бы хорош для всех-ну и что Почему это закон поведения, почему это нравственность, а непросто разумение Кант отвечает Разум преступил бы все свои границы, если бы отважился на объяснение того, как чистый разум может быть практическим. Понятие умопостигаемого мира есть, следовательно, только точка зрения, которую разум вынужден принять вне явлений, для того чтобы мыслить себя практическим (Там же. С. 304-305). Хотя у Канта нет и намека на культурно-историческую природу нравственности, хотя такой взгляд на вещи совершенно несовместим сего метафизикой, — антиномия необходимого и вместе стем невозможного выведения практического закона из индивидуального умопостижения, можно сказать, обрекает нас на историю. Поэтому трактат на последней странице приходит, в сущности, к трагическому аккорду, к существенному ограничению того же самого разума. Нравственности нет без абсолютной необходимости. Но, решительно отбросив дальнейшее условие такой необходимости, разум не может постичь необходимости ни того, что существует или что происходит, ни того, что должно происходить. Таков парадокс бес-предпосылочности (самообоснованности) человека А если, повторяет еще раз Кант, чусловие, при котором это существует, установлено, в таком случае закон не был бы моральным, те. высшим законом свободы. Последняя фраза на последней странице Итак, мы не постигаем практической безусловной необходимости морального императива, номы постигаем его непо-стижицостъ...ъ Личность остается с императивом наедине, здесь тайна его категоричности в новоевропейском индивидуализме оборотная сторона категоричности — то, что позже назовут нигилизмом. От Канта неизбежен путь к Ницше и экзистенциализму — этот вывод, конечно же, тривиален Ср.: Шкловский В. Художественная проза Размышления и разборы. МС и др Пинский Л. Реализм эпохи Возрождения. МС Манн Т. Путешествие по морю с Дон Кихотом // Собр. соч. М, 1961. Т. 10. С. 185, 197. 15 Здесь и ниже перевод Н. Любимова (М, 1963). 16 Ср.: Пинский Л. Указ. соч. С. 355: Дон Кихот — сложный психологический образно мы (и кажется, будто и сам автор) невидим его изнутри, хотя больше всего нас интересует его душевная жизнь. Мы неясно знаем его предел, он раскрывается, как герой эпоса, в объективном действии, в удивительных речах и поступках, мотивированных необычным характером. Однако сам характер при этом остается в какой-то мере в себе (внутренний монолог новейшего романа был бы здесь невозможен. Это характер более своеобразный, чему героя древнего эпоса, и даже причудливый. Но его причуды еще неслучайны, не индивидуально неповторимы, как у позднейших донкихотов Напомню, что в гл. XV первой части Доп Кихот развивает излюбленную тему Макьявелли о правителе, который должен уметь властвовать собой, дабы сохранить власть, ибо во вновь завоеванных королевствах и провинциях обыкновенно наблюдается брожение умов. Санчо-губернатор, следующий благородным напутствиям хозяина - это антипод макьявеллиева государя. Тут предполагаемый аптимакьявеллизм Сервантеса особенно нагляден и столь же трагичен - а значит, пе сводится к дидактическому «анти», многомерен. Это очень задумчивый аптимакьявеллизм. Губернаторство Санчо продлилось, как известно, недолго и кончилось унизительно и плачевно. обстоятельство слишком важное, чтобы можно было им пренебречь Вот характерное рассуждение европейца, живущего в послс-каптовскую эпоху (в данном случае не так уж важно, что цитируемый текст относится кв Тот факт, что бог или любой другой авторитет велит мне делать нечто, не гарантирует сам по себе справедливости этого веления. Только я сам должен решить, считать ли мне нормы, выдвинутые каким-либо авторитетом. добром или злом. Бог добр, только если его веления добры, и было бы серьезной ошибкой — фактически внсмо-ральным принятием авторитаризма (я бы сказал, в соответствии с принимаемым здесь различением именно моральным, парадогматическим, по вненравственным. - Л. Б) - говорить, что его вслепия добры просто потому, что это - его веления. Конечно, сказанное верно лишь в том случае, если мы заранее перешили (на собственный страхи риск, что бог может велеть нам только справедливое и доброе (Поппер К. Логика и рост научного знания. МС. Тут вся изюминка в собственном страхе ириске при принятии даже самой что ни па есть традиционной формулы поведения, в эпохальной принудительности этого я сам должен решать. Решение, конечно, должно быть разумно, но это мой разума но Разум. Поскольку я размышляю, мое суждение претендует на всеобщность. Таково условно существования любой логики. Ноя сам претендую только на свое право размышлять и высказываться. Последней инстанции нот. Или же это каждый думающий - культура в целом, распахнутая в будущее, где в разговор вступят новые собеседники и будут приняты новые решения Поясним никакой иерархии пониманий, никакого дальше и ближе в культурном диалоге с прошлым быть, конечно, не может. Признавая тот известный факт, что на переходе к Новому времени (и с уже полной отчетливостью - на входе в XIX в) мы наблюдаем величайший переворот и более принципиальное различие, чем между любыми докапиталистическими, традиционалистскими культурами я считаю тем не менее непродуктивным для понимания старых культур вынесение за скобки их общих свойств. Хотя, например, личность составляет одну из особенностей ноне преимуществ) новоевропейской культуры по отношению ко всем предшествующим, так что мы, слсдова- 270 телыю, вправе определить индивидов всех прежних культурных типов «не-личностями» или обобщить их позитивно как соотносимых с надличным Смыслом, рефлектировавших на основе признания некой абсолютной нормы, исходивших из нее или, но всяком случае, устремлявшихся непременно к такой норме это важно лишь для уразумения своеобразия новоевропейской личности, по ничего пе дает (как ничего не дает всякое над-эпохалыгое общее) для истолкования прежних культурных своеобразий. Иначе говоря каждый из традиционалистских типов индивида и каждый примечательный исторический и литературный персонаж внутри этих типов - ну да, «не-личпость», но ведь пс- личпость» всегда по-разному, в особенном ключе. пусть этой особенностью дорожим и выделяем — мы, а по они, пе их эпоха. И современная личность какая именно) встречается с гигантской «не-личностью» Жанны д'Арк не так, как с «пе-личностью» Элоизы, или трубадура Бертрана де Борна, или Франциска из Ассизи. И сними всеми - совсем по- другому, чем с Антигоной или Сократом. И поскольку общее несходство европейского Нового времени с традиционализмом все поворачивается и поворачивается, и преобразуется, и переосмысляется в неповторимых встречах, поскольку мы конкретно имеем дело нес общим нежеланием доновоевропейских индивидов быть личностями (сих незнанием и невозможностью знания о том, что это такое, сих знанием того, что нам пе дано, ас желанием быть индивидами в таком-то и таком-то идеальном смысле (что же общего, кроме отказа от индивидуального са- мообосновапия, в римском гражданине тех времен, о которых тосковал Тацит, и во францисканцев- словом, поскольку в культуре общее снимается в конкретном, то и антитеза личности и «не-личности» должна быть принята во внимание лишь по дороге к анализу каждого исторически особенного (вроде лесов, без которых нельзя строить, но которые снимают с готового здания). Послесловие 1 Подробней эта точка зрения изложена Ваткин Л. М. Ренессанс и утопия // Из истории мировой культуры Средних веков и Возрождения. Мг См Ваткин Л. М. Истоки трагического в Высоком Возрождении // Микеланджело и его время. М, 1978. ОГЛАВЛЕНИЕ Введение ................. ПОДРАЖАНИЕ И НОВИЗНА Глава 1. Странности ренессаисной идеи подражания древним ................... 32 1. Письмо Петрарки к Боккаччо......... 32 2. Изобретение через подражание. 40 3. Открытие принципа стилизации. 47 4. Фиренцуола о самоценности нонизпы...... Глава 2. Риторика и творческая воля 59 1. Гуманисты и риторика. 59 2. Об исторических изменениях и риторической традиции .................. 64 3. Установка па самовыражение. 70 4. Остранепие риторического приема. 77 5. Поэтические переодевания на античный лад ... 86 6. Зарисовки с натуры хрониста Веллути..... 90 7. Художественные опыты Полициано...... НА ПУТИ К ПОНЯТИЮ ЛИЧНОСТИ Глава 3. Мотив разнообразия в трактате Лорснцо Великолепного .................. 104 1. Облик Лорепцо Великолепного. 104 2. О самосознании индивида. 109 3. Мотив разнообразия. 117 4. Трудность индивндуации........... 128 5. На пути к понятию личности. Глава 4. Неистовый Орландо мир как приключение . . 138 1. Чудо свободы. 138 2. Скачка на гиппогрифе............ 145 3. Мир как приключение. 148 4. Бесконечность человека. 152 5. Возможность выбора. . КРИЗИС РЕНЕССАИСНОГО СОЗНАНИЯ Глава 5. Государь Макьявелли в контексте новоевропейской идеи личности 161 1. Постановка проблемы. 161 2. Два понимания индивидности........ 173 3. Чезаре Борджа: чудовище универсальности . . . 180 4. И простой злодей Агафокл......... 187 5. От Пико делпа Мирандолы к Макьявелли .... 191 6. Должен ли Сципион подражать Киру...... 193 7. Казаться — тоже, что и быть. 18? 8. Кентавр. 203 9. Предположения о логико-культурных следствиях 208 10. О понятии личности с исторической точки зрения 217 11. Личность как поступок. 234 12. Заключение. Послесловие Примечания 248 |