Воскобойников_тысячелетнее царство. Воскобойников, О. C
 Скачать 7.42 Mb.
|
|
Тысячелетнее царство человека, никто в этом не сомневался, поэтому необходимо было осмыслить существование зла для того, чтобы найти оружие против него. Эту задачу в той или иной степени чело- веческое общество решает на всех этапах своей истории. Для средневековых христиан велико было искушение увидеть во зле силу, равновеликую добру. Когда они позволяли себе эту мысль, их размышления часто заканчивались ересью: ради личной чистоты они отрицали весь существующий миропо- рядок и устройство человеческого общества, включая погряз- шую в смертных грехах Церковь. Тогда в земном мире они видели царство дьявола, которого Новый Завет не случайно называет «князем мира сего» (Ин. 12, 31; 16, 11) или даже «бо- гом мира сего» (2 Кор. 4, 4). В этом титуле важно слово сего, под которым подразумевается именно земной мир людей, в отличие от мироздания в целом. Всех, кто не примыкал к их общине, еретики считали нечистыми, недостойными цар- ствия небесного. Такие движения и связанные с ними умонастроения назы- вают дуалистическими. Вслед за некоторыми религиозными течениями античного мира, в частности манихейством, дуа- листы не верили (или не вполне верили) во всемогущество Творца, не находили достаточно аргументов для его оправда- ния, считали дьявола равносильным ему в земном мире. По- этому они чаще всего бежали из этого мира, подобно мона- хам и отшельникам, с той лишь разницей, что они отрицали и Церковь, и возможность общения с «неверными», с теми, кто все же оставался в миру. Церковь и светская власть, как известно, довольно резко реагировали и на проявления тако- го рода умонастроения, очень опасного для единства веры, и на ереси, зачастую охватывавшие огромные территории (например, Южная Франция, часть Италии и Испании в XII– XIII вв.). Конечно, дуализм не был чужд и правоверному христиани- ну, он знал о силе зла и слабости добра. Немногие умели, как св. Франциск, по-настоящему радоваться несправедливости О добре и зле, или небесная бухгалтерия по отношению к себе, видя в этом подражание несправедливо страдавшему Христу. Грешник чувствовал себя вечным стран- ником (100, vol. II, 937ss), блудным сыном в далекой стране, которую в XII в. стали часто называть «юдолью неподобия», regio dissimilitudinis (84, 266ss). Это понятие, сформулирован- ное впервые, кажется, Августином, но восходящее к Платону («Госу дарство», 273d), объяснимо от противного: similitudo, того «подобия» божеству, которое заложено было Творцом, но попрано Грехопадением и даже раньше, отпадением дья- вола, вознамерившегося встать на место Бога, то есть узурпи- ровать его образ. Христианская топографическая образность, как мы уже знаем, аксиологична, поэтому и «юдоль неподо- бия» тем безбрежнее, тем томительнее, чем дальше человек своим поведением отдаляется от божества. Не случайно Бер- нард ставит рядом longe et dissimile, что по-русски звучит, мяг- ко говоря, странно: «далеко и неподобно». Парой поколений позже Петр Блуаский, поэт и богослов, риторически воскли- цает: «вернись из земли греха, вернись из земли неподобия, вернись из земли нищеты в землю свободы, вернись в землю благодати и в землю милости!» Вскоре после него Петр Лом- бардский, ученик Абеляра и мыслитель более систематиче- ский, разъяснял в «Сентенциях», что речь идет не о месте, не о пространственном отдалении души от Бога, поскольку Бог повсюду, но о разрушительной силе греха над душой и телом. «Сентенции», сначала вызвавшие споры, с XIII в. стали глав- ным после Библии катехизисом, предметом толкования и под- робнейшего изучения в университетах. Утвердились и изло- женные и разъясненные в нем представления. Проповедники XII в. упражнялись в символических тол- кованиях выразительного понятия, находили в «юдоли» раз- личные «области», связывали их с различными грехами; ра- бов алчности, скажем купцов, вечно разъезжающих по миру, объявляли «вавилонянами», сравнивали с иудеями в еги- петском рабстве, призывали одуматься, «вернуться в Иеру- салим». Церковь требовала от верующего — но и от самой Тысячелетнее царство себя — постоянного «обращения», «возрождения», «обновле- ния», «возвращения», «перехода». Все эти слова — renovatio, migratio, transitus, conversio, reversio, — сочетающие в себе дви- жение внешнее, пространственное, и внутреннее, духовное, исключительно важны для понимания той особой религиоз- но-мировоззренческой ситуации на Западе, которую Джайлз Констебл удачно назвал «Реформацией двенадцатого века» (40; 100, vol. II, 553–593). Легко увидеть в подобных представлениях, «нагнетаемых» клиром, либо конфликт духовного и светского «начал» в куль- туре, но тогда не совсем ясно, где начинается одно «начало», где заканчивается другое, либо, если не прятаться за такой привычной для современного дуализма схемой, кардиналь- ный разлад в умонастроении человека того времени. Есть ли выход из порочного круга для человека, которому ведь все равно не быть праведником, как бы искренне он ни подражал Христу? Однако христианин знал также, что такой пессимизм вел его к одному из страшнейших смертных грехов: унынию. Это слово лишь отчасти передает все богатство значений со- ответствующего латинского слова acidia или acedia. Acidus значит «горький». Речь идет о горьком унынии. Современно- му человеку очень трудно проникнуть в суть этого явления, трудно понять, почему его так боялись средневековые люди, но история этого порока исключительно важна и интересна (158). В XIV в. Петрарка, писатель, часто бывавший в грустном настроении, посвятил анализу этого душевного состояния не- сколько замечательных страниц автобиографического диало- га «Моя тайна». Характерно, что диалог он ведет с Августином, который также был знаком с моментами отчаяния, не говоря уж о его пессимистическом взгляде на попранную Грехом природу человека. И хотя Петрарку принято «относить» и «включать» в иные времена, сам он, наверное, сильно удивил- ся бы, если б в его «унынии» увидели возвещение Ренессанса. В начале «Дел достопамятных» (Res memorabiliae) он заявля- ет, что «стоит на границе двух народов, глядя одновременно О добре и зле, или небесная бухгалтерия вперед и назад», velut in confi nio duorum populorum constitutus, ac simul ante retroque respiciens. Достаточно прочитать эту фра- зу со свойственной историкам невинной телеологической уве- ренностью, что они знают, как оно будет на самом деле, чтобы сказать: Петрарка — homo modernus, и он сам нам об этом по- ведал. Ясно же, что за спиной (retro) «средневековый народ», а впереди (ante) — «новый», «ренессансный»! Но можно про- честь и иначе: чтобы смотреть вперед, нужно оглянуться на- зад (66, 83). Тогда Петрарка такой же «реформатор», как Григо- рий VII, мечтающий не о новизне, а об исправлении «дурных обычаев» своего времени, о возвращении к свободной, пра- ведной Церкви апостольского века, не больше, но и не мень- ше. Средневековый реформатор видит «неподобие», царящее вокруг него, и жаждет нового «уподобления». Петрарка рассуждает о «досуге и уединении», теме вполне близкой тому же Бернарду и всякому цистерцианцу вслед за ним, за тем лишь исключением, что для духовного соверше- ствования цистерцианец считал необходимым ручной труд. Но пессимизм поэта трагичнее, глубже, чем у его знаменито- го предшественника, любителя тишины: за спиной у Петрар- ки — древние, а перед ним — его современник, действительно homo modernus, если переводить буквально, но не «индивид», открывший для себя мир, не «новый европеец» во всеоружии «новых» знаний, а промотавший великое наследство, забыв- ший о своих корнях, не сознающий собственного невежества странник. Конечно, в этой пессимистической ретроспекции великого писателя много новых черт: он взыскует не только единения с божеством, его regio dissimilitudinis не только рели- гиозна, она в современном смысле слова обусловлена культу- рой. Его acedia уже не только смертный грех, но и творческая, писательская меланхолия (158, 159–163). Можно начинать Ренессанс с этого культурного «уныния», не забывая, однако, что похожее ощущение пропасти между «древними» и «новы- ми» посещало гуманистов XII в.: Хильдеберта Лаварденского, Иоанна Солсберийского и других. Тысячелетнее царство Кто такой Сатана? У зла, однако, был виновник: Сатана. Вставал вопрос: кто он? Не мог же Всеблагой сотворить нечто несовершенное, на погибель своего же совершенного творения? Напомним, что в первых стихах Книги Бытия Творец сам хвалит и благо- словляет то, что творит день за днем, о чем не уставали повто- рять и комментаторы. Отвечая на этот вопрос, существенный не только для Средневековья, приведем длинную, но исключи- тельно содержательную цитату из «Точного изложения право- славной веры» св. Иоанна Дамаскина (книга II, глава IV). Это сочинение, в отличие от многих других византийских бого- словских текстов, пользовалось заслуженным авторитетом и на латинском Западе по крайней мере с XII в.: «Из ангельских сил ангел-первостоятель околоземного чина, которому Богом была вверена охрана земли, — не возникнув злым по природе, но будучи добрым и произойдя для благой цели, и совершенно не имея в себе от Создателя даже следа порочности, — не пе- ренес просвещения и чести, которые ему даровал Создатель, и по самовластному произволению превратился из естествен- ного в противоестественное и превознесся против сотворив- шего его Бога, восхотев воспротивиться Ему; и первым, отпав от блага, очутился во зле — ибо зло есть не что иное, как лише- ние блага, так же как и тьма — лишение света. Ибо благо есть свет умопостигаемый, и подобным же образом зло есть умо- постигаемая тьма. Итак, сотворенный Создателем как свет и возникший благим — ибо увидел Бог все, что Он создал, и вот, хорошо весьма (Быт. 1, 31), — он по самовластному желанию сделался тьмою. Но вместе было увлечено и последовало за ним и вместе пало бесконечное множество подчиненных ему ангелов. И вот, будучи одной и той же природы с ангелами, они сделались злыми в произволении, добровольно отклонив- шись от блага ко злу. Итак, они не имеют ни власти, ни силы в отношении кого-либо, если не по домостроительному попу- щению от Бога, как было с Иовом (Иов 1, 12) и как написано в Евангелии о свиньях (Мк. 5, 13). При попущении же Божием О добре и зле, или небесная бухгалтерия они и имеют силу, и изменяются, и принимают какое хотят обличье призрачным образом». Дамаскин постарался сделать вывод из многовековой реф- лексии над довольно скудными сведениями, содержащимися в Ветхом и Новом Заветах: пророки и евангелисты выражались намеками и притчами, которые требовали аллегорического ис- толкования. Непонятно, например, произошло ли отпадение дьявола до сотворения мира, т.е. существует ли зло «от века», или оно возникло в связи с миром, для мира. Судя по Дамаски- ну, творение предшествовало отпадению, но распространен- ной была и противоположная точка зрения. Ясно, что в мир людей, изначально совершенных и бессмертных, зло и смерть пришли как результат свободного выбора праотцев: Адама и Евы. Ясно также, что дьявол не был сотворен злым, но стал та- ким из свободного произволения. В этом очень хорошо видна огромная разница между тем, как понимали волю и произвол. Первая дарована человеку — для того, чтобы выбрать добро: нам это может показаться апорией, средневековый человек с нами бы не согласился. Если он, подобно дьяволу, выбирает зло, то это уже не свободный выбор, а произвол, самовластие. Эти богословские по своему происхождению представле- ния переносились, кстати, и в сферу человеческих отношений: феодализм был построен на идее верности, теоретически сво- бодно выбранной вассалом, вверявшим себя своему свободно выбранному сеньору. Неповиновение считалось произволом и «отпадением». Но точно так же произволом могло стать и неподобающее поведение сеньора, например требование не- слыханных поборов или слишком тяжелой службы. Для мыс- лящего феодальными категориями человека дьявол был недо- стойным вассалом своего государя, он захотел уподобиться ему, захотел его власти. В одной французской литургической рукописи конца XIII в. есть изображение, иллюстрирующее божественное всемогущество (илл. 52). Оно было придума- но, скорее всего, при содействии какого-то клирика, во время VII крестового похода Жаном де Жуанвилем, близким другом Тысячелетнее царство и биографом Людовика IX Святого. Комментируя для рыцарей «Апостольский символ веры», он решил проиллюстрировать самое его начало, где речь идет об «Отце-Вседержителе», нака- занием взбунтовавшегося слуги. Замечательный северофран- цузский миниатюрист, следовавший письменным указаниям Илл. 52. «Низвержение дьявола». Миниатюра. Миссал из церкви Сен-Никез в Реймсе. Ок. 1300 г. Санкт-Петербург, РНБ. Лат. Q. v. I, 78. Л. 19 об. О добре и зле, или небесная бухгалтерия Жуанвиля, показал падение ангелов, trébuchement des anges, в огненную геенну, которая отныне должна была стать их до- мом. Легко заметить, что злые силы в буквальном смысле зер- кально противоположны силам добра: верные ангелы в фас, искаженные лица павших — в профиль, их главарь наготой своего тела, написанного ярко-голубой краской, противо- положен облаченному в темно-синий плащ Богу, на головах у обоих короны, но венец лукавого — черного цвета. У Дамаскина сказано, что дьявол увлек за собой «бесконеч- ное множество подчиненных ему ангелов». Некоторые вслед за псевдо-Дионисием считали, что мир вселенского добра, царствие небесное, состоит из девяти чинов ангелов. Судя по Дамаскину, лукавый был в одном из низших чинов, поскольку ему был вроде бы вверен мир людей. Другие говорили, что он был из архангелов, третьи вообще считали его ближайшим к Богу, достойнейшим и прекраснейшим, Люцифером, т.е. «све- тоносцем», ассоциируя с зарницей, Венерой, самым ярким не- бесным телом после Солнца и Луны. Тем самым подчеркивали одновременно глубину его падения, его прежнюю силу, кото- рая как бы изменила «знак», но осталась прежней, подчерки- вали, как близко отстоит зло от добра: достаточно сделать один неверный шаг. Главной страстью дьявола чаще всего считали зависть, сладострастие, реже, вслед за Бернардом, любопыт- ство. Такие еврейские наименования, как Левиафан и, реже, Бегемот, подчеркивали животную чудовищность дьявола, титул «Лукавый», deceptor, делал из него главного обманщика. Существовало мнение, что ангельских чинов было десять, «истинное число неподвижности и стабильности», как писал в XIII в. Михаил Скот: они подобны пчелам в медовых сотах или косточкам граната, защищенным кожурой. Пала же ровно десятая часть, один из чинов. В этом также видели божествен- ное провидение: треснула кожура граната, нарушилась гармо- ния Царства Божия, но пустующее пространство «при дворе» должны были пополнять души праведников, умерших во Хри- сте. Одни считали, что это лишь канонизированные святые, Тысячелетнее царство другие — что все праведные христиане. Точно так же в Новом Завете место повесившегося Иуды суждено было занять апо- столу Павлу. На место зла всегда приходит добро, и даже по- явление зла вписывается в историю Спасения. Главное в христианском учении о добре и зле всего в не- скольких словах, вполне созвучных мысли латинских Отцов, передано Дамаскиным: зло не существует. Зло есть отсутствие добра, подобно тому, как тьма есть отсутствие света. Образ света, конечно, тоже не случаен: это одна из основных бого- словских и эстетических категорий средневекового мышле- ния. Августин до своего обращения был связан с манихеями и поэтому верил, что добро и зло суть «две величины, одна другой противоположные и одинаково сильные, обе они бес- конечны»; и добавлял иронически: «только злая поуже, а доб- рая пошире» («Исповедь». V, 10). Ему, как и многим до и после него, хотелось, с одной стороны, вывести зло из числа творе- ний, чтобы не осквернять Бога, с другой — представлять его себе в виде тела, хотя бы «в виде тонкого тела, разлитого, одна- ко, в пространстве». Возможно, что Августин стал христиани- ном отчасти потому, что смог постичь, казалось бы, простую истину, задолго до него разрабатывавшуюся и в неоплатониз- ме. Зло не есть сущее, субстанция, но лишь недостаток, лише- ние (точнее, «лишенность»), пустота, тьма. Праведные пчелы и правильные стерхи Духовным наследникам Августина, средневековым фило- софам, оставалось развивать и систематизировать учение о добре и зле. Великий систематизатор знаний о мире и Боге, Фома Аквинский (XIII в.), посвятил этой проблеме несколько «вопросов» в начале своей «Суммы теологии». Его знакомый, тоже ученый доминиканец и тоже ученик Альберта Великого, Фома из Кантимпрé, около 1260 г. написал целую энциклопе- дию «Всеобщее благо о пчелах» (Bonum universale de apibus), ко- торым Европа зачитывалась до середины XVII в. Это название О добре и зле, или небесная бухгалтерия звучит странно для нас, но не для средневекового человека. Фома наблюдал за пчелами и сначала описал их жизнь в специ- альном разделе своей энциклопедии «О природе вещей». Ког- да же на Парижском синоде доминиканского ордена в 1256 г. братьям было поручено собирать и систематизировать в целях проповеди все известные им поучительные случаи из жизни людей, ему пришла в голову мысль построить свой сборник та- ких exempla, увиденных собственными глазами и услышанных «от надежных свидетелей», как масштабную экзегезу на тему улья. В этом смысл выбранного им названия: пчела — мета- фора человека, а их нравы и поведение объясняют всё и вся в мире людей. Если вспомнить «Жизнь пчел» (1901) Метерлинка и менее оригинального «Пчеловода» (2002) Фермина, его за- тея не покажется столь уж «средневековой». Да и «Трутень» — вполне красноречивое название для журнала, издававшегося в 1769–1770 гг. Николаем Новиковым. Кроме того, что пчелы давали сладкий, питательный, лечебный мед, для символического взгляда на мир каждый улей являл собой образчик идеального общества тружени- ков, послушных своему государю. Они преисполнены всяче- ских добродетелей и никогда не воюют. Rex всегда молод и красив, но появляется «на людях» довольно редко и всегда при свите, то есть окруженный роем. Фома сравнивает рой с молитвами, которыми монахи сопровождают аббата. Пче- лы, как Фома вычитал у Плиния, оказавшись ночью вне улья, якобы ложатся на спинку, чтобы защитить крылья от росы (очень странное наблюдение), зато их взор обращен в этот момент к небесам и тем самым приучает пчелу к всенощно- му бдению, молитве особенно эффективной, ибо многотруд- ной (II, 32). Подобно заботливому настоятелю или епископу, пчелиный царь постоянно вникает в дела подданных, отве- чающих ему беззаветной преданностью. В преклонном же возрасте он оставляет свою должность для следующего поко- ления. В улье каждый занят своим делом для гармоничного существования общего дома, не пренебрегая и дружбой: они |