Воскобойников_тысячелетнее царство. Воскобойников, О. C
 Скачать 7.42 Mb.
|
|
Средневековье: образ культуры и культура образа объяснение творческих потенций своего Средневековья в про- тивопоставлении культуры народа, безмолвствующего боль- шинства, культуре ученой, главенствующей в дошедших до нас источниках, как в текстах, так и в памятниках изобрази- тельного искусства, но отражающих мировоззрение подавля- ющего меньшинства средневекового общества. Как раз это противопоставление, генетически восходящее (если я что-то понял в Бахтине) к «Рождению трагедии из духа музыки», пер- вой книге Ницше, очаровавшей наш Серебряный век, вызы- вает у меня, вслед за некоторыми моими учителями (238, 83), наибольшие сомнения. Следуя демократическим ценностям, завоеванным Европой в XX столетии, историку любой эпохи инстинктивно хочется сделать культуру изучаемого времени достоянием масс, но для этого приходится размывать границы культуры — и бескультурья. При таком подходе через пять- десят или сто лет будущий историк сможет анализировать какие-нибудь записи наших популярных телевизионных ток- шоу и мыльных опер как замечательные источники по исто- рии ментальности, «ценностных ориентаций», représentations, в терминологии сегодняшних «Анналов», и, если угодно, бы- товой «культуре», а гламурные журналы — как источники по культуре «материальной». Его источники будут обладать за- мечательной репрезентативностью, а общество предстанет перед ним в самом объективном свете: мы все рыдаем над страстями жителей «Санта-Барбары». А если я не ассоциирую себя с этими журналами и ток-шоу, но почему-то считаю себя частью культурного пространства моего мира, моей страны, то попаду в «подавленное меньшинство»? Или, упаси боже, в «догму», в охранители? Читая саги, хроники, судебники, рассматривая фрески и книжные миниатюры, сегодняшний медиевист типологически может выполнять ту же работу, которую над ним самим проделает его правнук. Но найдет ли он культуру — или что-то еще? То, что Бахтину и Гуреви- чу казалось «народной» реакцией на «догму», как мы уви- дим, в свете последних исследований и благодаря изменению Тысячелетнее царство исследовательской оптики зачастую оказывается как раз про- явлением вполне высоколобой церковной рефлексии или раз- витого, даже элитарного художественного сознания. Система ценностных ориентаций, представления о все- ленной, социальные практики, символические жесты и по- ступки, политические идеи — все это читатель найдет в моей книге, но я отбирал тот материал и рассказываю о тех явле- ниях, которые отразили прежде всего духовные искания, открытия и достижения средневекового человека, его ума и сердца, те «таланты», которые оказались в сокровищнице мировой культуры и, следовательно, важны для понимания нашего собственного места в истории человечества. Слово «дух» на всех языках исторической науки, не только на рус- ском, звучит несколько старомодно, неопределенно, если не одиозно, наверное, потому, что он, дух, по определению не- уловим: как помнили в Средние века, он «дышит, где хочет, и голос его слышишь, а не знаешь, откуда приходит и куда уходит» (Ин. 3, 8). Я не склонен искать и раскрывать «дух эпо- хи», но все же буду говорить об этих «неуловимых» исканиях и достижениях, не подчиняя их категориям, современным или ушедшим в прошлое, но раскрывая их в образах, в свою оче- редь понимаемых достаточно широко. Речь пойдет об образах осознанных, неосознанных или почти осознанных (скажем, записанных по памяти снах), запечатленных в текстах, в сти- хах и прозе (что не одно и то же), в произведениях искусства очень разного масштаба и разной значимости: от помещаю- щихся в ладони до готических храмов. Я постараюсь, чтобы с читателем одновременно «заговорили» на понятном для него языке, например, базилика, литургический предмет, символи- чески украшенное императорское облачение, миниатюра в ру- кописи, скульптура, фреска, мозаика. В этих памятниках, как и в текстах, мы найдем отражение многих из тех категорий, которые послужили исследовательской матрицей Гуревичу и которые я вовсе не намерен сбрасывать со счетов. Я, однако, оставлю без внимания те из них, которые он и его поколение Средневековье: образ культуры и культура образа изучили особенно тщательно и описали особенно удачно 4 , те, о которых на русском языке есть хорошие монографии, приве- денные в библиографии. На иные же постараюсь посмотреть в новом ракурсе, в том числе используя собственный фотообъ- ектив — сугубо субъективный инструмент фиксации образов прошлого. Всякий историк искусства знает, что точка зрения, принятая при анализе конкретного произведения, непосред- ственно влияет на содержание этого анализа. Этот закон не- преложен и для Средневековья, поэтому познание его по ил- люстрациям в современных альбомах и монографиях чревато незаметно подкрадывающимися ошибками. Мы найдем не- мало тому примеров. Связь между изобразительным искус- ством и словом понималась в Средние века принципиально иначе, чем сегодня, в этом читатель не раз сможет убедиться. Но я настаиваю на том, что обе эти важнейшие сферы духов- ной деятельности средневекового человека в одинаковой мере поучительны, обе оставили памятники, заслуживающие вни- мания, понимания и исторического анализа. Христианство и культура Под христианской культурой мы будем понимать важней- шие особенности мышления, свойственные человеку, живше- му приблизительно между IV и XIII вв. на территории Запад- ной Европы. Речь пойдет о тех проблемах, которые в разной мере волновали всех представителей средневекового обще- ства, но прежде всего, конечно, тех, кто умел их выразить: 4 К счастью, я успел обсудить некоторые из этих идей с автором «Ка- тегорий» и получил его благословение, поэтому тешу себя надеждой, что мой труд по отношению к ним может стать чем-то типологически схожим с комментариями схоластов XIII в. к «Сентенциям» Петра Ломбардско- го — достойным продолжением великого дела. Монография Е.В. Мельни- ковой (228) и недавно вышедшая замечательная книга Андрея Пильгуна (240), уникальная по богатству и репрезентативности иллюстративного материала, снимают необходимость подробного описания средневеко- вых представлений о географии и космосе. Тысячелетнее царство словом, делом, произведением искусства. Мы увидим, что они лишь отчасти совпадают с тем, что волнует нас сегодня. В то же время средневековый человек не вызывал бы у нас особого интереса, если бы он не был нашим далеким, но все же настоящим, законным предком. Его культура и картина мира ничем не затронули бы наше воображение, если бы мы — хоть в малой степени — не узнавали в нем самих себя. Современная историография как никогда далека от един- ства по поводу хронологических и географических рамок Средневековья. Некоторые историки любят говорить о «дол- гом Средневековье», приблизительно от третьего до начала девятнадцатого века, от кризиса Римской империи и рас- пространения христианства до индустриальной революции, ибо, говорят они, в истории мировоззрения много констант, т.е. того, что не меняется. Такое Средневековье тяготеет к бесконечности, вбирая в себя и Возрождение, и Просвеще- ние, т.е. эпохи, строившие свое самосознание на отрицании Средневековья и его «предрассудков». Мы будем правы, если скажем, что у средневековых людей хватало предрассудков: они сами критиковали их не хуже, чем это делал Вольтер. Од- нако чуть критического взгляда на современное общество до- статочно, чтобы удостовериться, что в нем их тоже немало. При желании можно даже прийти к выводу, что они в целом не изменились. Можно также утверждать, как это часто и делается, что средневековые писатели, художники, ученые рабски следо- вали своим многочисленным авторитетам, историки были некритичны или бессовестно лживы и продажны. Если хоро- ший современный автор будоражит наше воображение при- вкусом новизны и свежести, изяществом и неожиданными поворотами стиля, то хороший средневековый автор может похвастаться разве что удачно скомпилированной «суммой», списком вопросов и ответов, которые кажутся нам в лучшем случае забавными, а чаще — праздными. Во всех своих прояв- лениях Средневековье скучно, монотонно и неоригинально. Средневековье: образ культуры и культура образа Однако, рассуждая таким образом, мы слишком быстро сбрасываем с законного пьедестала идол авторитета в совре- менной культуре, отнимаем у нее главное: преемственность. Сегодня, как и тысячу лет назад, художник учится у масте- ра, как и прежде, заимствует у предшественников формы и приемы мастерства. Отрицание канонов и правил в эпоху авангарда стало правилом: не отрицавший канонов и не пред- лагавший чего-нибудь совершенно «нового» не мог рассчи- тывать на свое место под солнцем Монмартра. Ученый, как и его предшественник-схоласт, должен снабдить свое иссле- дование многоэтажным критическим аппаратом из ссылок, цитат и библиографии. Смелые физики, кратко и доходчиво растолковывая нам модель мироздания и раскрывая историю времени, оптимистически утверждают, что «если мы найдем ответ (на вопрос, почему существуем мы сами и наша Все- ленная. — О.В.), это будет окончательным триумфом чело- веческого разума, ибо тогда нам откроется Божественный замысел» (258, 165; ср.: 266, 111). Логика работы журналиста и его начальства при отборе материала для телепередачи или газеты может быть проанализирована с помощью тех же ис- следовательских приемов, что и хроника, написанная в XV в. по заказу аббата, герцога, короля или парламента. Далеки ли мы от Средневековья? Или оно — предостережение от «при- тязаний на исключительность» (266, 49)? В средневековом сознании очень важно было понятие ка- нона, т.е. заранее заданных правил, которым нужно следовать в жизни и творчестве. «Свобода творчества», «свободомыс- лие», ниспровержение канонов и авторитетов, постоянная смена вех и течений, определившие культуру XX в., наслед- ницу авангарда, — все это создало свои непреложные законы, которые подчинили себе мировоззрение и поведение инди- видов. Вряд ли кому-нибудь пришло бы в голову прийти на дискотеку в костюме и галстуке и рассуждать там о сравни- тельных достоинствах Рембрандта и Эль Греко: это было бы воспринято как отрицание культуры дискотеки; отрицатель Тысячелетнее царство по крайней мере будет оттеснен с танцпола, окажется «марги- налом». Так же странно, наверное, выглядел бы доминиканец, облаченный в традиционную для его ордена белую рясу с чер- ным плащом, в кружке свободомыслящих просветителей: они бы его выставили. Свободомыслие умеет быть нетерпимым. Средневековые люди не были ни глупее, ни ограничен- нее, ни догматичнее нас. Только согласившись с этим, имеет смысл начинать исследование средневековой культуры. Отка- завшись от роли арбитров, — но не отказавшись от права на суждение, — мы не умрем с тоски, глядя на вечно повторяю- щиеся сюжеты христианской иконографии или читая скучные парафразы заранее заданных сюжетов и истин: они покажутся таковыми лишь на первый, поверхностный взгляд. Современная оценка Средневековья в истории мысли да- лека от тотального осуждения, свойственного просветителям XVIII в. и их наследникам: судить и осуждать в сегодняшней науке вообще как-то не принято. В средневековых текстах от- крыли философию языка, семиотику, временнýю логику, эпи- стемическую логику, философию множеств. В немецкой школе доминиканцев XIV в. обнаружили нечто отдаленно родствен- ное трансцендентальному идеализму, метафизике духа и даже некую форму феноменологии (195, 24). Средневековые исто- рики, несмотря на отсутствие истории как самостоятельной дисциплины или факультета, заложили основы современной исторической науки, совместив поиски причинно-следствен- ных связей между событиями с погодными записями собы- тий — хрониками и анналами. В своей тяге к периодизации они «овладели временем» (188, 174–244). Парижские и окс- фордские математики XIV в. (или «калькуляторы», «вычис- лители», как они себя называли) за четыре века до Ньютона вплотную подошли к закону всемирного тяготения (109, 421). Так называемая готическая архитектура, ненавистная Вазари не меньше, чем «варварская» латынь — гуманистам, дала ар- хитектуре XIX–XX вв. не меньше, чем Ренессанс и классицизм Нового времени, причем не только в техническом плане, что Средневековье: образ культуры и культура образа очевидно с первого взгляда на Эйфелеву башню, но и в эсте- тическом, если посмотреть и почитать Ле Корбюзье, Салли- вана, Миса ван дер Роэ, Гропиуса (123). Когда ирландские и британские монахи в VII–VIII вв., испытывая понятные труд- ности в латыни, решили, переписывая книги, разделять слова, а не писать сплошняком (scriptura continua), как в Античности, они, не догадываясь о том, заложили основы не только совре- менной книги, но и самой практики чтения «про себя», кажу- щейся нам элементарной и самоочевидной, и современного литературного самосознания, интимного отношения к тексту: если античный и раннесредневековый человек диктует текст секретарю, то Гвиберт Ножанский около 1100 г., владея прак- тикой раздельного письма, уже может записывать что-то для себя. Из этого «для себя», как мы увидим, возможно, и возник- ла литературная субъективность, соло Автора (164, 179–198), хотя даже палеографы поняли всю значимость этого явления относительно недавно (127). Слово «компьютер» восходит к среднелатинскому computus или compotus, которым британ- ские и ирландские монахи VII–IX вв. обозначили вычисле- ние дат передвижных праздников литургического календаря, привязанных не к солнечному, а к лунному календарю, пре- жде всего Пасхи (141). При желании наш современник может найти именно в Средневековье, а не в Античности и не в Воз- рождении истоки всего чего угодно, будь то парламентская демократия, банковское дело и даже самолет. Одним словом, Средневековье — колыбель современной цивилизации. Средневековый человек? Трудно себе представить, что в XIII в. все жители, скажем, славного французского города Шартра, входя во вновь от- строенный после пожара собор, смотрели на его огромные витражи и понимали их одинаково. Одни и те же образы по- нимались их заказчиками, творцами и зрителями совершен- но по-разному. Точно так же, слушая «Песнь о Нибелунгах», Тысячелетнее царство в целом популярную, монах из Южной Германии, где «Песнь» сложилась, или любой другой клирик того же тринадцатого столетия испытывал не те же чувства, что его современник из рыцарского сословия. Крестьянин же вообще вряд ли понял бы, зачем обо всем этом рассказывать, — у него были другие заботы. Действительно ли Средневековье стремилось к не- коему «всеобщему синтезу», как это представлялось некото- рым историкам сто лет назад, поколению Бицилли, Карсавина и Маля? Поставим вопрос прямо: существовал ли вообще средне- вековый человек? Или следует говорить отдельно о мировоз- зрении средневекового купца, клирика, рыцаря, горожанина, короля, нищего, монаха, пахаря, папы римского, императора, как предложила группа исследователей во главе с Ле Гоффом четверть века назад (106)? Мы увидим, сколь непроходимая пропасть могла разделять их мнения по одному и тому же во- просу. Но ситуация мало изменилась: возможна ли история современного европейца? Или современного россиянина? Средневековое общество, как и всякое другое, было обще- ством неравенства, и, в отличие от нашего, у него не было та- ких более или менее действенных культурно уравнивающих средств, как телевидение, интернет и, правда, в меньшей сте- пени, система обязательного образования. Поэтому разница в мировоззрении сословий сказывалась зачастую сильнее, чем в наши дни, она была как бы заложена от рождения, а если человеку удавалось повысить свой статус, то кардинально ме- нялась и его система жизненных координат: монах графского рода, будь то отданный в монастырь в младенчестве облат или принявший постриг в сознательном возрасте, мыслил и дей- ствовал не так, как остальные члены его линьяжа, оставшиеся в миру, даже не порывая связей с ним. Впрочем, и нынешняя «элита», даже если она вышла «из народа», становясь элитой, обязана отказываться от ценностей «народа» и принимать новые для себя правила игры. Пассажир «Роллс-Ройса» будет стоять в пробке, ибо ему негоже спускаться в метро. Средневековье: образ культуры и культура образа В Средние века большая часть населения, в том числе по- литической и экономической элиты, за исключением клира, тоже неровно образованного, не умела писать и читать даже на родном языке, не говоря уже об основном языке культу- ры — латыни. Чего же стоят для исследования коллективной психологии и культуры письменные и иные свидетельства, созданные по большей части клиром, доля которого не пре- вышала пяти процентов? Предположим, соборы Шартра или Реймса, с их витражами и сотнями статуй, — интеллекту- альная энциклопедия Средневековья, как любят вслед за ав- торитетными историками искусства (Маль, Панофский) по- вторять учебники. Здесь мы найдем человеческую историю, космос, этические и эстетические ценности, зерцало приро- ды, богословие, политические идеалы. Но эту энциклопедию мы можем прочесть, лишь вооружившись биноклем и зна- нием богословских и иных текстов. У средневековых людей не было биноклей, и даже очки, это минимальное подспорье для глаз, ослабленных чтением при свече и факеле, появились лишь в конце XIII в. и долго оставались предметом роскоши. Что видели средневековые люди под сорокаметровыми сво- дами соборов, там, где средневековый дух, в прямом и пере- носном смысле, достигал своих высот? Не вчитываем ли мы, современные зрители и читатели, новые смыслы и значения в те символы, которые наши давние предки не могли разли- чить из-за слабости зрения или образования, а то и просто из-за отсутствия интереса? Ведь религиозный средневековый человек чаще всего в повседневной жизни был, как и наш современник, глубоким материалистом, вовсе не склонным «парить» (илл. 1–2). Однако «история — наука о человеке, о прошлом человече- ства, а не о вещах или явлениях. Да и существуют ли идеи вне зависимости от людей, которые их исповедуют? Ведь идеи — это всего лишь одна из составных частей того умственного багажа, слагающегося из впечатлений, воспоминаний, чтений и бесед, который носит с собой каждый из нас. Так можно ли Тысячелетнее царство отделить идеи от их создателей, которые, не переставая питать к ним величайшее уважение, беспрестанно их преобразуют? Нет. Существует только одна история — история Человека, и это история в самом широком смысле слова» (252, 19). Что имел в виду Люсьен Февр, говоря о человеке то с маленькой буквы, то с большой, то в единственном числе, то во множе- ственном? Что важнее: «неясные движения безымянных че- ловеческих масс, обреченных, образно выражаясь, на черную работу истории», или «руководящие действия известного чис- ла так называемых “исторических фигур”, выделяющихся из этой серой массы»? Этот вопрос лежит в основе таких великих литературно-исторических полотен XIX в., как «Замогильные записки» Шатобриана и «Война и мир». Он же — главный в «Боях за историю», одном из замечательных памятников исто- рической мысли первой половины XX столетия. Он же вызы- вал оживленные дебаты в наших академических аудиториях девяностых годов. Илл. 1. Т.н. «арки св. Андрея», средокрестие собора в Уэллсе. Англия. Сер. XIV в. Илл. 2. Церковь монастыря Алкобаса. Португалия. 1178–1252 гг. Вид на северный неф из средокрестия |