Воскобойников_тысячелетнее царство. Воскобойников, О. C
 Скачать 7.42 Mb.
|
|
Тысячелетнее царство о принятии женщинами из этих родов статуса жриц Цереры, Кибелы, Вакха и Юпитера, несмотря на запрет языческих культов императорским эдиктом 391 г. Возможно, это просто своеобразный манифест приверженности этих семейств древ- ним римским культам на фоне набравшего силу и ставшего государственным христианства. Присмотримся к правой, лучше сохранившейся створке. Перед нами либо жрица, либо инициированная женщина с венком из плюща (растения Диониса) на голове. Она стоит под дубом (деревом Юпитера) и в молитвенной сосредото- ченности бросает в разожженный на алтаре огонь хрустали- ки ладана. Стоящий за алтарем ребенок (мальчик или девоч- ка) держит амфору с вином и тарелку фруктов или орехов. Интересно, что приверженность римской старине в религии выразилась здесь и в использовании неоаттического стиля времен императора Адриана. Статуарное изящество испол- ненной достоинства и покоя фигуры женщины холодными, сдержанными линиями резьбы, силуэтом и свободно пада- ющими складками одежды, подчеркивающими не самый простой в исполнении разворот ног. Правая ступня высту- пает из-за левой и заходит на орнаментальную рамку. Вместе со стоящим наискосок алтарем и мастерски переданными складками, огибающими спину и исчезающими за ней, этот мотив создает эффект глубины несмотря на низкую рельеф- ность. В Средние века диптих хранился в монастыре Монтье- ан-Де (Montier-en-Der), и остается только гадать, как его воспринимали монахи. В Италии, как и на христианском Востоке, одни и те же мастера выполняли заказы на христи- анские и языческие сюжеты: в миланском Кастелло Сфорце- ско и мюнхенском Баварском государственном музее есть изображения трех Марий у Гроба Господня, выполненные в той же мастерской. Такая религиозная «всеядность» сто- личных мастеров — одно из объяснений того, что в наших учебниках называется религиозным синкретизмом поздней Античности. В юстиниановском Константинополе, самом Истоки блестящем городе Европы VI столетия, ситуация была такой же (илл. 10): возможно, что в этой фигуре Ариадны — «крип- топортрет» василиссы Ариадны, жены императора Анаста- сия. Совершенно логично представить себе, что всехристи- аннейшей государыне было забавно сравнивать тирс, эротов и corona borealis, достойную менады, с ангелами и венцом императрицы. Конечно, несколько десятков или даже сотен семей — не представительная выборка. Зато сколь социально и политиче- ски значимая! И потом, если сотня сенаторов оставалась язы- ческой из высокомерия, то огромная крестьянская масса — из- за отсталости. Не случайно образованные проповедники на протяжении всего средневекового тысячелетия ставили знак равенства между rustici (жители деревни) и pagani (язычники, Илл. 10. «Ариадна». Слоновая кость. Нач. VI в. Константинополь. Париж, Музей Клюни Тысячелетнее царство но изначально, в классической латыни, жители пагов, то есть сел, в отличие от городов). Язычество превратилось в училище нравственности, а жрец — во врачевателя души и руководителя совести. Амо- ральные, дикие культы, кровавые жертвоприношения, экс- татические пляски, переодевания в животных во время ми- траистских инициаций — все эти богослужебные спектакли получали этическое толкование. Окропление теплой бычьей кровью (тавроболия) возрождало в вечности, ритуальные омо- вения очищали душу от пятен и возвращали к первоначаль- ной невинности, а священные трапезы сообщали глубинное совершенство и давали пищу вечной жизни. Просвещенные мифографы, стремясь остаться верными традиции, но идти в ногу со временем, изощренно перетолковывали самые непри- стойные мифы в назидательные истории. Много веков спустя им подражали не только «язычники» эпохи Возрождения, но и, скажем, читатели и толкователи Овидия в XII в. Зачастую язычество не противилось отдать вселенную в управление вечному и всемогущему богу, например Судьбе или Времени-Эону, которого мы уже встретили у Синесия. Его удобно было почитать на любом отрезке бесконечно текущей реки: в месяцах и временах года. Можно было еще вообразить его себе царем в окружении сановников и посланников (по- гречески «ангелов»), самодержцем на небе и на земле. Склон- ные философствовать превращали божество в бесконечную, безымянную силу: «Какой безумец станет отрицать, что един верховный, безначальный и бесконечный Бог? Его разлитые в мире энергии мы называем разными именами, поскольку не знаем его полного имени. Ведь все религии называют его — Богом. Так и получается, что, обращая молитвы поочередно как бы к разным его членам, мы чтим его в единстве. Через подначальных ему богов люди тысячами способов славят его». Так оправдывал язычество грамматик Максим из Ма- давры в письме Августину около 390 г. (Августин. Письмо 16. PL 33, 82). Как здесь не вспомнить «жертвенник неведомого Истоки Бога» афинян, поразившего воображение апостола Павла? «Сего-то, Которого вы, не зная, чтите, я проповедую вам. Бог, сотворивший мир и все, что в нем, Он, будучи Господом неба и земли, не в рукотворных храмах живет и не требует служения рук человеческих, как бы имеющий в чем-либо нужду, Сам дая жизнь и дыхание и все» (Деян. 17, 23–24). Один из уверовав- ших звался Дионисий Ареопагит, человек, несомненно замет- ный в городе, где и местные, и приезжие «ни в чем охотнее не проводили время, как в том, чтобы говорить или слушать что- нибудь новое» (Деян. 17, 21). Они ушли с Павлом. И в связи с этим вспоминается взращенное языческим неоплатонизмом, но уже христианское богословствование близкого к гениаль- ности автора т.н. «Ареопагитик», скорее всего сирийца, безы- мянного, но скрывшегося, что не случайно, под именем того самого Дионисия. Павел — образец богослова и полемиста — нарицает неизвестному никому богу имя Христа. По сути то же самое по его примеру, но уже в иных масштабах делает вся христианская мысль последующих столетий. Псевдо-Диони- сий Ареопагит, живший в конце V в. и знавший одинаково хорошо христианскую традицию и неоплатоническую фило- софию, определил развитие не только греческого богословия, но и латинского: его небольшие, но очень сложные и глубокие сочинения переводились с IX по XV в. семь раз. Иерусалим победил, но Афины не погибли. Высокое и низкое Высоколобый, возвышенный в своем созерцании Едино- го неоплатоник IV–V вв. ужасался при мысли, что сочинения христиан, написанные, по его разумению, на невозможно без- грамотном языке, будто бы содержат величайшую истину. Для античного человека истина должна была выражаться «возвы- шенным», «строгим» стилем (sermo gravis или sublimis), «низ- кий» стиль (sermo remissus или humilis) мог только развлекать. Христианство же слило высокий и низкий стили в библейском Тысячелетнее царство слове, как и в самой священной истории: Царь рождается в хлеву, Сыну Человеческому, босоногому, негде преклонить голову. На Тайной вечере Он говорит ученикам: «Приимите, ядите, сие есть Тело Мое» (Мф. 26, 26). Как известно, это — Евха ристия, один из важнейших догматов христианства и ос- нова литургии. И, наверное, поэтому синодальный перевод стилистически возвышает то, что Спаситель сказал невообра- зимо просто: «берите, ешьте» (Λάβετε φάγετε), а первые пере- водчики на латынь, стремясь к максимальной близости букве и духу Писания, передавали почти комичным «manducate», «жуйте» (10, 66). И это совсем не насмешка, а нечто принци- пиально иное, воспринятое из библейского стиля мышления. Страсти Христа, Его «позорная» смерть на кресте являются в то же время знаком, знаменем и знаменьем (165, 114–134) спа- сения человечества и Воскресения. В XII в. поэт Ги Базошский в одном куплете «Песни Богородице» пишет о «достопочтен- ном торжестве», «благородном рождении», «хрупком смире- нии» и «неизъяснимой смиренной возвышенности» Богомате- ри. Высокое и низкое отныне неразрывно слиты. Книга Бытия лаконично повествует о великих событиях большой временной протяженности. Синодальный перевод удачно передает видимую простоту изложения. В частности, сочинительная связь, столь характерная для нее, как и вообще для обоих Заветов, для античного читателя — признак скорее комически-реалистического, чем возвышенного. (Чего-чего, а комизма в Библии совсем нет, хотя есть место радости и улыбке.) Здесь, однако, простое перечисление, связанное бес- конечно повторяющимся союзом «и» и указательным «вот» (что типично для библейского иврита, использующего эти сло- ва почти пунктуационно), — стиль высокий, его новая форма, основанная не на периодическом строении речи и риториче- ских фигурах, а на мощных, поставленных рядом языковых блоках: «И сказал Бог: да будет свет. И стал свет». Громадности содержания словно противоречит краткость рассказа, но само это противоречие литературными средствами создавало в уме Истоки читателя и слушателя ощущение величия, вселяло в него страх Божий. Этот «простой» стиль не терпит возражений и неверия, он не стремится нравиться и не льстит, а подчиня- ет себе, — как и библейский Бог не терпит никого наравне с собой, хотя и многих призывает быть рядом. Мир Писания — единственный мир, призванный господствовать над сущим, его история — история всего человечества, даже если обо всем человечестве ничего не рассказывается. Удивительно драматический, эпический по сути, но опять же не по форме, эпизод жертвоприношения старым Авраамом своего единственного сына Исаака передан очень скудными средствами, без каких-либо отступлений, которые отвлекли бы нас от главного — безответной преданности праотца Гос- поду, бессловесной готовности мальчика Исаака стать жерт- венным агнцем и грядущего завета между Богом и человече- ством, благословленным через Авраама. На страшном пути, прообразе Голгофы, они только и успели обменяться парой фраз: «И начал Исаак говорить Аврааму, отцу своему, и ска- зал: отец мой! Он отвечал: вот я, сын мой. Он сказал: вот огонь и дрова, где же агнец для всесожжения? Авраам сказал: Бог усмотрит Себе агнца для всесожжения, сын мой. И шли далее оба вместе» (Быт. 22, 7–8). От одного «и шли далее оба вме- сте» берет оторопь без всякой экзегетики. Даже прямая речь скорее не открывает суть явлений и действий, а скрывает их. Бог повелевает, зная заранее, чего Он требует от праведника, но не предупреждает, Авраам отзывается на вопрос сына, но, грубо говоря, отнекивается, под благовидным предлогом от- сылает рабов, чтобы остаться один на один с любимым сыном и с Господом. Ни одного чувства или детали, указывающей на чувства. Невысказанность, молчание, отрывочные слова мо- гут лишь подсказывать, намекать. И в то же время — какое на- пряжение! Какая цельность картины и глубинная понятность того, что Писание стремится донести до верующего, даже оставляя лица — в тени, а детали — на заднем плане. И это вовсе не черствость автора и стоящего за текстом библейского Тысячелетнее царство мировоззрения, не отсутствие интереса к человеческой лич- ности и подспудным движениям его души. Как известно, все праотцы описаны и воспринимались очень индивидуально, и в данном случае немногословность Авраама тоже красно- речива, его поступок понятен читателю исходя из его про- шлого, из его особых отношений с Богом и, конечно, из того, что с человечеством произойдет потом, включая восшествие на крест Сына. Стилистическое сравнение подобных сцен с аналогичными пассажами, например, у Гомера, проделанное Ауэрбахом, показывает, сколь по-разному мыслили человек античной цивилизации и человек Библии (168). Герои Гомера последовательны: Ахилл — в гневе, Одиссей — в хит рости. Адам, Ной, Соломон, Давид — все они могут пасть, согре- шить. Зато быт иудеев, замечательно реконструируемый по Ветхому Завету, то есть нечто обыденное, простое, постоян- но надламывается вмешательством возвышенного, трагиче- ского, надмирного. Смех олимпийцев и их распри за людей у Гомера — иного рода. Божественное в Библии выражается самым простым языком, который синодальный перевод часто стремится сублимировать, потому что русского читателя, как, видимо, решили переводчики, такая обыденность священного может просто шокировать. Намного меньше этой обыденно- сти Бога боялись Рембрандт и Бродский: «в деревне Бог живет не по углам»... На самом деле в Библии проявление Бога столь глубоко заходит в повседневное, что обе сферы — обыден- ное и возвышенное — не только не различаются фактически, но между ними нельзя провести границы в принципе. Вся средневековая мысль то стремилась вернуться к этой насыщенной библейской «простоте», к ее специфическому импрессионизму, то, наоборот, силилась пересказать Еванге- лия со множеством подробностей, почерпнутых из литерату- ры или из собственной фантазии. То же самое происходило в изобразительном искусстве на разных этапах его развития. Оттоновские миниатюристы рубежа X–XI вв., вовлекая сво- их зрителей в священную историю, лишали ее сцены всякой Истоки связи с земной жизнью, их совершенно не волновали бытовые подробности, потому что главное они видели в созерцании и, следовательно, проникновении в глубинные смыслы всем хо- рошо известных событий. Фигуры людей превратились в вы- разительные и даже пронзительные «воплощенные жесты», Gebärdefi guren (82, 81), они как бы вне земного пространства. Города, в которых они вроде бы должны действовать, «парят» у них над головами, взрослые жители Наина, несущие маль- чика на погребение, словно сами превратились в детей: их фи- гуры явно ниже фигур Христа и апостолов (илл. 11). Не ска- жешь, что в этой сцене нет действия, напротив, язык жестов и взглядов предельно прост и эмоционален: мать воскрешенно- го ребенка припадает к стопам Спасителя, остальные смотрят, как у них на глазах «мертвый поднявшись сел и стал говорить» (Лк. 7, 15). Но не занимательность рассказа, а его всемирно исторический, вечный смысл волнует художника и зрителя. Прошло два-три века, и художники богато иллюстриро- ванных «морализованных библий», создававшихся для Ка- петингов в середине XIII в., стали расцвечивать те же сцены многословными, экзегетическими по своему характеру изо- бразительными комментариями. Вкусы изменились: набож- ной Бланке Кастильской, регентше Франции при малолетнем Людовике IX, недостаточно было «простого» созерцания, ей хотелось услышать и увидеть рассказ со всеми подробностями и с вытекающей из него «моралью». Критика со стороны язычников, не понимавших этого важнейшего для миросозерцания и этики христиан единства смирения и возвышения (sublimitas/humilitas), возымела дей- ствие. Отцы Церкви куда больше, чем первые церковные пи- сатели-апологеты поколения Тертуллиана, заботились о том, чтобы приспособиться к античной стилистической традиции. Она открыла им глаза на подлинное и неповторимое величие Священного Писания, в котором создан совершенно новый тип возвышенного, не исключавшего низкую обыденность, но содержавшего ее в себе. В стиле Писания, равно как и в его Тысячелетнее царство содержании, было достигнуто, как они поняли, непосредствен- ное соединение самого низкого и самого высокого. Этот ход мысли учитывал также трудность истолкования и сокровен- ность многих мест Библии: говоря простым языком, словно Илл. 11. «Исцеление отрока из Наина». «Евангелие Оттона III». Райхенау. Ок. 1000 г. Мюнхен, Баварская национальная библиотека. Рукопись Clm 4453. Л. 155 об. Истоки обращаясь к детям, Писание в то же время содержит загадки и тайны, которые проясняются лишь для немногих, но и эти тайны изложены не горделивым стилем образованных лю- дей, чтобы уразуметь их могли только высокообразованные и кичащиеся своим знанием книжники, — они открыты всем кротким и верующим душам. Эта стилистическая и смысловая революция была осу- ществлена одной богодухновенной книгой. Эстетическая ка- тегория приобрела в Библии первостепенное этическое и бо- гословское содержание. Не случайно Иисус сказал однажды: «Славлю Тебя, Отче, Господи неба и земли, что ты утаил сие от мудрых и разумных и открыл то младенцам» (Мф. 11, 25). Средневековая словесность и средневековое мышление ни- когда не забывали об этом и последовали за своим образцом. «Божественная комедия», произведение «низкого» жанра о «высших» вещах, прекрасная тому иллюстрация. В XIV в. один из комментаторов Данте писал, что «божественная речь сла- достна и ясна, не высокомерна и надменна, как речь Вергилия и поэтов». Даже философ среди евангелистов, Иоанн, автор не только одного из Евангелий, но и, согласно преданию, Апока- липсиса, прославляется одним из лучших средневековых по- этов как «неуч», обязанный всем своим знанием верховному Магистру, на груди Которого он возлежал во время Тайной ве- чери (Адам Сен-Викторский, XII в., «Гимн Иоанну Евангели- сту», VII). Идеал такого основанного на чистой вере «ученого незнания» или «неученого знания», многогранно отраженный в Новом Завете, в течение многих веков вдохновлял крупней- ших и образованнейших мыслителей, особенно мистиков, от Петра Дамиани, Бернарда Клервоского, викторинцев XII в. до Николая Кузанского в XV столетии. В свете этой стилистиче- ской и этической трансформации становится ясным смысл Нагорной проповеди и равно не понятной и для античного че- ловека, и для иудея заповеди: «Кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую» (Мф. 5, 39). Точно так же еван- гельское «не заботьтесь» противоположно «невозмутимости» Тысячелетнее царство киников и стоиков: философу негоже беспокоиться о мелочах быстротекущей человеческой жизни, с библейской же точ- ки зрения каждая мелочь — предмет заботы Провидения, и всякий волос на голове последнего грешника сочтен. И бед- ность — не желанная киникам свобода от нужд, не затерян- ность в безличном ритме природы Марка Аврелия, а убоже- ство, жизнь с Богом, «в помощи Вышнего» (Пс. 90, 1). «По образу Божию». Христианская антропология и особенности раннего христианского искусства Как известно, Ветхий Завет отвергает изображение боже- ства и ограничивает религиозное использование искусства вообще. Если греко-римские боги — явленные миру образы, эйдосы, то Бог иудеев по определению незрим, хотя и «пред- ставим», ибо по Его образу и подобию сотворен человек. В первые века нашей эры среди иудеев диаспоры этот запрет уже не был столь строгим, о чем свидетельствуют хотя бы мо- нументальные фрески синагоги в Дура Европос. В христиан- стве же, постепенно трансформировавшем семитское насле- дие за счет контакта с эллинистически-римской культурой, на основе главного догмата — воплощения Бога — возникло новое искусство (92, 29ff ). Его новаторство было в том, что оно порывало и с иудейскими, и с языческими религиозными основами искусства. Первые поколения христиан вплоть до рубежа II–III вв. не изображали Христа и все связанное с бо- жественной историей, боясь сами впасть в то, что отвергали: идолопоклонство. Даже когда христианство окрепло, против изображений, нарративных и иконных, восставали и Отцы: например, Иероним, полемизируя в 394 г. с Непотианом по поводу возможности украшать фресками и мозаиками стены храмов в подражание Иерусалимскому храму, считал эту прак- тику «иудейством» (86, 398–399). Августин осуждал тех, кто искал Христа и апостолов на фресках, а не в священных кни- гах («О согласии Евангелистов». I, 10, 15–16), и констатировал |