Воскобойников_тысячелетнее царство. Воскобойников, О. C
 Скачать 7.42 Mb.
|
|
Тысячелетнее царство к Библии. Светские науки лишь помогали пытливому уму луч- ше постичь глубинные смыслы Писания — такова была основ- ная мысль первых христианских мыслителей и кодификаторов школьного образования: Оригена (III в.), Боэция и Кассиодора (VI в.), Исидора Севильского (рубеж VI–VII вв.), Алкуина и Храбана Мавра (IX в.), Гуго Сен-Викторского (XII в.) и других. Большинство средневековых людей, вплоть до позднего Сред- невековья, знало Библию в прямом смысле слова понаслышке, с церковной паперти, заучивало наизусть несколько молитв и несколько псалмов, зачастую не задумываясь над смыслом. Уже в первые века можно было встретить мнение, что христианское мировоззрение есть простое следование Библии, любили по- вторять, что она содержит всю возможную для человека пре- мудрость. Впрочем, эта идея вовсе не была единственной и не порабощала волю к интеллектуальному обновлению и движе- нию вперед. Ведь Откровение есть в некотором роде также со- кровение. Это сокровенное знание нужно было открыть, понять, преподать, воплотить в жизнь. Христиански мыслящему автору следовало только не навязывать свое мнение Писанию, не вчи- тывать в него свой смысл, а усвоить, сделать своим смысл, зало- женный в самом Писании. В этом методологическом постулате схожи между собой Августин в V в. («О Книге Бытия букваль- но». I, 21) и Гуго Сен-Викторский (по значимости для истории мысли — «второй Августин») в XII столетии («Дидаскаликон». VI, IV, 808–809). Так в первые века нашей эры на христианском Востоке, в Александрии и Антиохии, родилась средневеко- вая экзегеза, или толкование, комментирование Библии, впо- следствии получившая широкое развитие и распространение. Откровение сокровенного и языческая религиозность поздней Античности Открывание, разгадывание «сокровенного» — эта страсть, одновременно интеллектуальная и религиозная, стала одной из характерных особенностей средневекового сознания уже Истоки на самом раннем этапе. Но она не могла родиться иначе как в недрах античной религиозности — языческой с точки зрения иудаизма и вышедшего из него христианства. Как известно, волею судеб Рим, опиравшийся на силу своих армий и разви- тую правовую систему, подпал под моральное влияние более развитых народов, даже сохраняя свой политический автори- тет. И дело не только в том, что «Греция, взятая в плен, побе- дителей диких пленила» (Гораций. Послания. Кн. 2, 156): для истории религий вся история империи трех первых столетий нашей эры — вторжение Востока на Запад. Империя жила удивительно разнообразной религиозной жизнью. Древние восточные божества встречались с богами греко-римского пантеона, они менялись друг с другом именами, функциями, атрибутами власти и обрядами. Одни боги исчезали, другие приходили им на смену (илл. 5). Волею истории и победившего в конце концов христиан- ства подавляющее большинство текстов, по которым сегодня реконструируется эта религиозная атмосфера, принадлежит либо христианским апологетам, либо философам и писате- лям, которых трудно считать приверженцами той или иной веры. Первые донесли до нас немало сведений о тех культах и о том идолопоклонстве, с которыми они боролись. Вторые, например платоники и стоики, искренне интересовались на- полнявшими империю культами, искали мистериальных, скрытых от взоров толпы истин и бравировали перед читате- лями своей посвященностью в самые экзотические (по край- ней мере для взгляда из Рима) учения и ритуалы. Знанием и пониманием этих сказок и «непотребств» хвастались так, что трудно не усомниться, не наталкивалась ли на самом деле их любознательность на молчание, упрощение или заведомую ложь инициированных — ведь всякий культ, более или менее развитый, стремится окружить себя тайной и таинствами. К тому же в таких вопросах трудно было не поддаться соблаз- ну верить выдумкам и досужим пересудам. Христиане виде- ли во всем этом брожении «домыслы в тупик поставленного Тысячелетнее царство грека» (Пастернак). И все же, подкрепленные огромным ко- личеством дошедших до нас археологических сведений, крас- норечивых самих по себе, описания культа Кибелы Лукианом, Осириса и Исиды Плутархом, критика восточных божеств в астрологическом трактате Фирмика Матерна или творчество императора Юлиана Отступника исключительно полезны для понимания сложнейшего пути христианства к победе. Не случайно Вячеслав Иванов писал, что «христианству было приготовлено в панфеоне языческой феософии верхов- ное место; но оно не захотело его принять» (206, 181). Ведь встречаются и такие коллизии: в начале V в. уже знакомый Илл. 5. Гелиос-Соль. Opus sectile. Мрамор. Из митреума Санта-Приска на Авентине. I треть IV в. Рим, Национальный музей терм Истоки нам Августин в своем главном апологетическом сочинении «О Граде Божием» (кн. 19, гл. 23) приводит пространные ци- таты из совсем не симпатизировавшего христианству не- оплатоника Порфирия (III в.), в свою очередь собиравшего разного рода изречения божеств и о божествах, ходившие под названием оракулов. Что удивительно, здесь и хула, и хвала. Нелюбовь или даже ненависть к христианам легко сочетались у высоколобых интеллектуалов и поборников языческой эсте- тики с интересом и симпатией к Христу, в котором им угодно было видеть одного из «своих»: «Некоторым, — писал Пор- фирий, — без сомнения покажется неожиданностью то, что мы скажем. Боги провозгласили Христа благочестивейшим и сделавшимся бессмертным и отзывались о Нем с большой по- хвалой». Те же оракулы, собранные Порфирием и цитируемые Августином с тем, чтобы быть опровергнутыми, обвиняют христиан во всех возможных пороках и заблуждениях. Трех- ликая Геката, богиня колдовства и мрака, помощница Медеи в изготовлении зелий, подтверждает это, отвечая на вопрос о божественности Христа: «Шествие бессмертной души, поки- нувшей тело, тебе известно, блуждает же душа, потерявшая истину. То — душа мужа превосходнейшего в благочестии, ее чтут не сообразно с ее настоящим величием». То есть убитый на кресте Иисус в теле умер, но душой — в небесных чертогах, однако пошедшие за ним души чтут его неправильно и впали в невежество, забыв о «бессмертном Юпитере». Сама Геката не была забыта средневековым христианством: ее вспоминали, как только речь заходила о магии и ведьмах, а влюбленные в Античность художники и скульпторы не боялись и копиро- вать, и помещать в храмы ее специфическое гибридное изо- бражение уже с совершенно иными функциями (илл. 6–7). Синесий Киренский, отпрыск дорийцев, возводивший свой род к Гераклу, но человек, вроде бы уже верующий по-христиански, одновременно с Августином писал славо- словия Христу на антикварном дорийском диалекте, обра- щаясь скорее не к Галилеянину, а к олимпийцу. В гимне IX Илл. 6. Фигура Гекаты. I в. Бронза. Тревизо, Городской музей Илл. 7. Три аколита. Одна из четырех опор ковчега св. Доминика из церкви Сан-Доменико в Болонье. Мастерская Никколо Пизано, Арнольфо ди Камбьо (?). 2-я пол. XIII в. Мрамор. Флоренция, Национальный музей Барджелло Тысячелетнее царство сопровождаемый Гелиосом, Селеной и «звездой» Венерой Иисус направляется к верховным сферам бытия, где встреча- ется с вечностью, Эоном: Ты же, крылья свои раскрыв, В темно-синий небесный свод Воспарил и, его пройдя, Ты достиг тех крайних кругов, Где чистейшая мысль царит, Где источник всех высших благ, Где молчаньем объято все. Там глубокий поток времен Не терзает детей земли Неустанным теченьем своим. Там бессилен недобрый рок Кер, владеющих веществом, Там в веках, не старея, живет Одиноко древний Эон. Он — и юноша, он — и старик, Бытия бесконечного страж И хранитель чертога богов. (пер. М.Е. Грабарь-Пассек) Человек первых веков нашей эры искал не строго рацио- нального, основанного на опыте знания о мире и о себе, до- бытого собственными усилиями. Ему хотелось знания заранее данного, открытого божеством, религиозного. Такое знание привлекало, когда оно могло при необходимости стать пред- метом медитации и творческого развития. Трудно предста- вить себе, что христианин того времени одновременно прони- кался молитвенным настроением псалмов, поэзией и прозой великих сирийцев Исаака и Ефрема и подобной гимногра- фией, вполне сопоставимой с классической эллинской гим- нографией и по форме, и по «холодноватому пафосу дистан- ции» по отношению к божеству (167, 237). Синесиев единый Истоки Бог, пусть и в литературной условности (но где границы этой условности?), путешествует по миру рука об руку с другими. В чем отличие такого религиозного образа от порфириевой Гекаты, «одобряющей» Христа? Вспомним Вячеслава Ивано- ва: христианство не захотело стать во главе заранее задан- ного пантеона или просто дать развитой культуре какие-то новые ценности и святыни. Знаменитое евангельское «Богу Богово, а кесарю — кесарево» — лишь видимый компромисс. На протяжении всего Средневековья христианская культура не оставляла своих греко-римских корней, то и дело возвра- щаясь к ним с разными целями. Однако вплоть до Возрожде- ния, до по-своему набожного Марсилио Фичино и Муциана Руфа, никому не приходило в голову прославлять Христа как Юпитера, а Деву Марию — как Цереру. Еще раньше, на рубе- же II–III вв., неистовый Тертуллиан требовал выбора: «Что общего у Афин — и Иерусалима? У Академии — и Церкви? У неверных — и христиан?» Подобные мыслители даже не критиковали окружавшее их язычество и традиционную философию — они просто отмежевывались от нее. Многие и после них колебались, искали иных путей. У Синесия еще многое — из Афин. Но говорить, что история уже сделала тог- да свой выбор, было бы опрометчиво. Новозаветные тексты формировались не в интеллектуаль- ном вакууме и не могли избежать влияния философских и ре- лигиозных концепций, распространенных на землях Империи. Например, апостол Павел разделял людей на три рода: плот- ских, душевных и духовных. Это разделение проще всего по- нять из его собственных слов: «Живущие по плоти о плотском помышляют, а живущие по духу — о духовном. Помышления плотские суть смерть, а помышления духовные — жизнь и мир: потому что плотские помышления суть вражда против Бога; ибо закону Божию не покоряются, да и не могут. Посему живущие по плоти Богу угодить не могут» (Рим. 8, 5–8. Ср.: 1 Кор. 2, 14–15; 3, 1–3). Здесь заложены основы средневеково- го разделения духовного и телесного. Но эти основы можно Тысячелетнее царство обнаружить и в учении гностиков о мистической иерархии человеческих существ. В Новом Завете, при всей открытости его послания, есть намеки и на благодатное тайное знание, со- общаемое «совершенным», на достижение этого знания не че- рез рассудок, а через любовь. В Посланиях встречается и важ- нейшее в гностической космологии понятие «полнота времен» («плéрома»). Гностицизм был значительным, влиятельным, но далеко не единственным религиозно-философским тече- нием последних веков Античности. В чем-то ему родственны и герметизм, и неоплатонизм, начавший с философии и кон- чивший теургией. Все они в той или иной форме ставили во главу угла проникновение в тайный смысл религиозных от- кровений. Этот же принцип лег в основу христианской экзеге- тики, а через несколько веков — христианской богословской науки, долгое время сохранявшей исключительный статус в университетском образовании. Афины или Иерусалим? Итак, у христианства и у Библии было много соперников, предлагавших и свои лекарства от повседневных бед, и свои пути решения великих мировоззренческих вопросов. Тради- ционные римско-эллинистические культы легко включали в себя иноплеменные божества и тем продлевали жизнь над- национальной империи. Перед всеми этими течениями и ре- лигиями у Библии было несколько преимуществ, о которых стоит поразмышлять. Античные божества были многочисленны до бесконечно- сти, иногда могущественны, но не всемогущи, а порой — бес- помощны. Благочестие (pietas) верующий проявлял, воздавая каждому из них положенное, с оглядкой на права остальных божеств, ни в коем случае не нарушая меру, столь важную для античного мировоззрения в целом. Уже сама эта множе- ственность отрицала возможность испытывать по отноше- нию к каждому из них в отдельности чувство безграничного Истоки умиления и безоговорочной преданности. Запутаться было несложно. Грек, принявший христианство, учился на Гомере (и в пятом веке, и в пятнадцатом, и в двадцать первом), но, от- крывая Псалтирь, он находил в ней не просто единого и все- могущего Бога. Он находил там совсем иные отношения меж- ду человеком и небом, чем, скажем, в «Гомеровских гимнах». И там и там — набожность, выраженная по-гречески (в пере- воде Септуагинты, если говорить о псалмах). Но совершенно разная. Задолго до прихода христианства в сознании людей ан- тичные боги иногда превращались в чистой воды сказочных персонажей. Эллины, видевшие обожествление наследников Александра Македонского — Селевкидов, Птолемеев, их жен, сестер и детей, — решили, что привычные им с детства боже- ства на самом деле когда-то были людьми, земными правите- лями, волею судеб или подданных, рабски преданных своим государям, переселившимися на небеса. Боги перестали быть богами, а культу пришел на смену миф. Такое низведение религии до уровня литературной игры вошло в историю под названием «эвгемеризм» — по имени греческого философа Эвгемера Мессенского из Киренской школы (ок. 340 — ок. 260 до н.э.), автора известной только по цитатам «Священной записи», переведенной для римлян еще Эннием. Эвгемеризм сослужил добрую службу первым христианским мыслителям, которых называют апологетами (т.е. защитниками христианства в эпоху гонений) и экзегета- ми (толкователями христианского учения в период, когда хри- стианство стало официальной религией, но раздиралось на части великими ересями). Языческие боги превращались под их пером в мелких бесов с ничтожными страстишками, до- стойными разве что насмешки. Однако на самом деле эта кри- тика била зачастую мимо цели, поскольку ее жертвы уже поте- ряли власть над душами людей, хотя и тешили литературные вкусы (219, 249–250; 137, 23ss). Читаешь «Строматы» Климен- та Александрийского (II в.), «Божественные установления» Тысячелетнее царство Лактанция (нач. III в.), «О Граде Божием» (особенно кн. IV, гл. 21), т.е. лучшие памятники христианской полемики, и ка- жется, что религиозная жизнь язычников вообще не меня- лась, что эта жизнь — уже не жила. И действительно, Авгу- стин полемизирует со сведениями, почерпнутыми из Марка Теренция Варрона — великого римского энциклопедиста I в. до н.э.! Апологеты словно не поспевали за реальностью или не хотели ее замечать, зато парадоксальным образом, в большой исторической перспективе, они спасли древние божества от полного забвения, низвергнув их с небес, безраздельно отдан- ных во власть всемогущего христианского Бога, превратив их в литературных персонажей, легендарных основателей и по- кровителей искусств, языков, городов, народов. Эта стойкая, но уже чисто мифологическая традиция никогда не преры- валась в Средние века и продолжала вдохновлять воображе- ние писателей и художников — в этом Ренессанс вовсе не был первооткрывателем. Конечно, такая уничижительная картина грешит моно- тонностью. Можно сказать, что исконно римский культ, и без того довольно сухой, приземленный, юридический, став на службу государству, политизировавшись, постепен- но превратился в полицию нравов — не лучшее средство для уловления душ человеческих. Союз трона и алтаря, столь хорошо знакомый истории Европы, берет свое начало с по- пытки Августа возродить благочестие с помощью религиоз- ных реформ, одновременно с утверждением политической системы принципата. Попытка провалилась, но опыт не был забыт. Иудеи, как известно по Ветхому Завету, разделяли с римлянами скрупулезное почтение к религиозному закону и древним формулам, но буквоедство и сухость веры фарисе- ев, осуждаемые, например, в Новом Завете, все же более тре- петные, нутряные, чем римский формализм. Христианство, унаследовавшее от иудаизма эту эмоциональность, вступило на историческую сцену без всякой поддержки государства и во многом против него, наряду с другими восточными Истоки культами. Забывая о своих распрях, многие из этих культов в умах верующих сближались, воспринимались как что-то вроде конгрегаций одной «церкви». Верховные жрецы одно- временно оказывались понтификами Непобедимого Солнца, святыми отцами Митры, тавроболиками Великой Матери, пророками Исиды, в общем, носителями всех мыслимых ти- тулов. Все стали почитать стихии (или четыре элемента, от греч. «стойхейон», слова, обретшего это общепринятое кос- мическое значение по крайней мере с I в. н.э.) заодно со звез- дами, потому что научные объяснения природных явлений потеряли прежнюю значимость. Что это? Возврат к прими- тивному анимизму? Древние религии не впадают в детство, и язычники IV–V столетий не наивны. Их боги — не своен- равные, как морская пучина, гении, они — часть по-своему гармоничной системы. Их вера могла выражаться импуль- сивно, страстно, инстинктивно, как и положено вере, но их теология так же оперировала языком тогдашней науки, как проповедь Отцов Церкви. Верные приверженцы языческого богословствования лелеяли свое знание с гордостью вплоть до V–VI вв., когда союз империи с христианством уже ни у кого не вызывал сомнений. Кроме текстов, эту горделивую приверженность потомков знатных сенаторских родов древним религиям демонстриру- ют замечательные произведения искусства. Сам уровень ху- дожественного исполнения, несомненный аристократизм их говорят о том, сколь важны были, казалось бы, давно отжив- шие образы для заказчиков своеобразных языческих «икон» из слоновой кости (илл. 8–9). Перед нами диптих, правая сто- рона которого несет имя Симмахов (SYMMACHORUM), древ- него сенаторского рода, сохранившего влияние в Риме даже после его падения. Левая сторона, сильно пострадавшая от времени, упоминает Никомахов. Нет точных сведений о на- значении диптиха, но предлагались следующие версии: пода- рок на свадьбу, объединившую семьи (393 или 402 гг.), воспо- минание о кончине Аврелия Симмаха в 402 г., свидетельство Илл. 8. Левая створка т.н. «Диптиха Симмахов и Никомахов». Ок. 400 г. Слоновая кость. Рим. Лондон, Музей Виктории и Альберта Илл. 9. Правая створка т.н. «Диптиха Симмахов и Никомахов». Ок. 400 г. Слоновая кость. Рим. Париж, Музей Клюни |