Воскобойников_тысячелетнее царство. Воскобойников, О. C
 Скачать 7.42 Mb.
|
|
О Ч Е Р К И В И З У А Л Ь Н О С Т И Олег Воскобойников ТЫСЯЧЕЛЕТНЕЕ ЦАРСТВО (300–1300) ОЧЕРК ХРИСТИАНСКОЙ КУЛЬТУРЫ ЗАПАДА НОВОЕ ЛИТЕРАТУРНОЕ ОБОЗРЕНИЕ МОСКВА 2014 УДК [304:27](091)(4)"300/1300" ББК 63.3(4)4-7 В76 Рецензенты: кандидат искусствоведения Л.К. Масиель Санчес кандидат исторических наук А.Ю. Виноградов Воскобойников, О. C. Тысячелетнее царство (300–1300). Очерк христианской культуры Запада: / Олег Сергеевич Воскобойников. — М.: Новое литературное обозрение, 2014. — 568 с.: ил. (Серия «Очерки визуальности») ISBN 978-5-4448-0179-6 Монография представляет собой очерк христианской культуры Запа- да с эпохи Отцов Церкви до ее апогея на рубеже XIII–XIV вв. Не пре- тендуя на полноту описания и анализа всех сторон духовной жизни рассматриваемого периода, автор раскрывает те из них, в которых мыслители и художники оставили наиболее заметный след. Наряду с общепризнанными шедеврами читатель найдет здесь памятники малоизвестные, недавно открытые и почти не изученные. Многие произведения искусства иллюстрированы авторскими фотография- ми, средневековые тексты даются в авторских переводах с латыни и других древних языков и нередко сопровождаются полемическими заметками о бытующих в современной истории искусства и медиеви- стике мнениях, оценках и методологических позициях. О. Воскобойников — ординарный профессор Высшей школы эко- номики, сотрудник Лаборатории медиевистических исследований НИУ ВШЭ, PhD Высшей школы социальных наук в Париже, доцент кафедры истории Средних веков МГУ им. М.В. Ломоносова. УДК [304:27](091)(4)"300/1300" ББК 63.3(4)4-7 © О.С. Воскобойников, 2014 © Е. Габриелев. Оформление, макет серии, фотографии на обложке, 2014 © ООО «Новое литературное обозрение». 2014 В76 Моим учителям Лидии Михайловне Брагиной и Жан-Клоду Шмитту ПРЕДИСЛОВИЕ Дописав «Тысячелетнее царство» и переведя дух, я ре- шился заглянуть в мои университетские конспекты середины 1990-х гг. и понял, что книге двадцать лет. Истоки ее, неко- торые заново сформулированные в ней мысли я нашел там, в лекциях, семинарах и выступлениях ученых — историков, филологов, философов, историков искусства, — которые вве- ли меня, студента, в курс дела: А.Я. Гуревича, М.А. Бойцова, Г.Г. Майорова, Г.К. Косикова, О.С. Поповой, потом А.А. Сва- нидзе, О.И. Варьяш, Л.М. Брагиной и других преподавателей кафедры истории Средних веков МГУ. Все они, каждый по- своему, научили меня вчитываться и всматриваться, чаще за- давать вопросы, чем давать ответы, судить не осуждая. К сча- стью, нахождение в одном корпусе нескольких гуманитарных факультетов, как и не перегруженная тогда пятилетняя про- грамма, позволили мне поучиться не только на своем этаже, но и на соседних, усвоив хотя бы частично понятийный ап- парат и методы коллег-гуманитариев. Личное дружелюбие и гостеприимство многих из них (О.И. Варьяш, Л.М. Брагиной, О.С. Поповой, Т.П. Гусаровой) сделали меня в студенческие и аспирантские годы завсегдатаем разного рода формаль- ных и неформальных семинаров и вечеров. Все, чему я тог- да научился в Москве, путь, пройденный бок о бок с моими однокашниками, теперь братством пера (А.Ю. Виноградовым, Л.К. Масиелем Санчесом, Е.В. Калмыковой, Г.А. Поповой и многими другими), так или иначе отразились в лежащем перед читателем тексте. Есть, однако, в моем замысле и одно не сразу заметное противоречие, в котором мне следует признаться с само- го начала. Нас учили концентрироваться на малом, любое обобщение позволялось лишь в рамках введения какого-то конкретного события, текста или образа в «исторический контекст». К счастью (как я сейчас понимаю), никому из моих учителей не приходило в голову давать мне задание написать Предисловие эссе, скажем, о крестовых походах, немецком романтизме или древнерусской живописи XV в. Сейчас такое эссе фабрикует- ся опытным студентом за несколько часов: главное — шрифт при скачивании унифицировать и поменять местами слова. Даже если на истфаке МГУ никогда не было культа неопубли- кованного, неизведанного документа, как в парижской Школе хартий и подобных ей архивных институтах, из нас растили эмпириков, и всякую мысль мы должны были подкреплять, во-первых, историческим источником, во-вторых, мнениями исследователей, высказывавшимися по поводу приглянув- шегося нам текста или изображения. Эта исследовательская матрица проста и понятна, более того, она ничем не отлича- ется от французской научной модели, с которой я вплотную познакомился на рубеже тысячелетий, учась в Париже. Те же знаменитые «Анналы» (Шмитт, Пастуро, Баше), гуру несколь- ких поколений гуманитариев, в университетских классах ока- зались такими же «занудами», как мои московские учителя. Мы медленно читали и комментировали латинские тексты, так же медленно описывали и анализировали памятники средне векового искусства. Но как написать книгу о средневековой культуре, руковод- ствуясь инстинктом любое высказывание подкреплять сно- ской и желательно исчерпывающей библиографией на семи языках? Я решился на своеобразный компромисс. Цитаты из раннехристианских и средневековых текстов, как увидит чи- татель, занимают довольно много места, иногда они даже на- вязчиво пространны. Поскольку в гуманитарных науках при- нята система нумерации книг, глав, параграфов, иногда даже отдельных фраз древних текстов, именно эти координаты я постарался дать по возможности везде, выверив большин- ство текстов по добротным критическим изданиям последних десятилетий, однако не стал отягчать и без того объемную биб лиографию. Любой мой коллега поймет, что список источ- ников по выбранному мной сюжету будет не более чем выбор- кой из моих собственных исследовательских и литературных Тысячелетнее царство пристрастий, но по указанным сочинениям и параграфам он без особого труда найдет анализируемый фрагмент. Я старал- ся по большей части давать тексты в собственном переводе либо указывал переводчика, изредка позволяя себе коррек- тировать чужие переводы, если того требовала логика пове- ствования и если русский текст представлялся мне в чем-то спорным. Точно так же, говоря о памятниках искусства, в основном в моих фотографиях, я иногда позволял себе довольно про- странные описания, для того чтобы читатель не воспринимал их просто как сопроводительные иллюстрации: их функция в этой книге совсем иная! Как и с текстами, их подбор — дело сугубо индивидуальное, следовательно, субъективное. Здесь есть и шедевры, есть произведения, почти никому не знако- мые. Степень их репрезентативности — на совести автора. Другое дело — исследования моих предшественников и современников. Предлагаемый очерк, претендуя на опреде- ленную оригинальность, не может не быть и в чем-то ком- пиляцией, как бы неприятно ни звучало это слово для моего университетского уха. Всего знать невозможно. Видя на полях номер из библиографического списка и номер страницы по- сле запятой, читатель поймет, кому я следую или с кем спорю, предлагая какую-либо интерпретацию. Познакомившись же со списком в целом, он, надеюсь, признает, что меня трудно ули- чить в приверженности к той или иной школе, национальной или методологической. Я одинаково люблю «варбургианцев», «Анналов», Карсавина, Гуревича и великих немцев поколения 1900 г., большинство из которых (но не все) бежало из нацист- ской Германии и присоединенной к ней Австрии. Одной из за- дач «Тысячелетнего царства», если угодно, методологической его составляющей была попытка осмыслить и применить в собственном поиске самые разные подходы к средневековой культуре. Поэтому иногда повествование прерывается кратки- ми историографическими экскурсами и размышлениями поч- ти теоретического характера. Как бы я ни был далек от чистой Предисловие методологии и теоретизирования на тему истории, в некото- рых случаях такие экскурсы показались мне необходимыми, хотя бы для прояснения терминологии, для того чтобы не на- вязать прошлому представлений нашего времени. И последнее. В этой книге множество отсылок к современ- ным реалиям, даже к тривиальной трамвайно-кухонной по- вседневности Москвы и Запада. Этот прием читатель волен толковать как captatio benevolentiae, возможно, он отнесется к подобному заигрыванию со вполне объяснимой иронией. Прием этот отчасти оправдан пятнадцатилетним опытом пре- подавания в МГУ, 57-й гимназии, некоторых университетах Запада и, с 2007 г., на разных факультетах Высшей школы эко- номики. Преподавателю ведь нужно привлечь внимание сту- дента (точнее, в последнее время — отвлечь его от любимого планшета), пробудить в нем искру любопытства, наладить, как говорится, «диалог эпох». Стараясь честно описать Средневе- ковье на его собственном языке, я понимал, что говорю я на языке моего поколения, даже не всегда совпадающем с языком моих слушателей. Многое пришлось закавычивать, не только цитаты, но и, казалось бы, простые, привычные нам слова. Тем не менее я старался избегать специфической терминологии, ища путь к сердцу не только коллеги-историка, искусствове- да или филолога, но и любого другого читателя, привычного к современной гуманитарной литературе. Работа над книгой шла в 2011–2013 гг. в рамках деятель- ности недавно созданной Лаборатории медиевистических ис- следований Высшей школы экономики под руководством Ми- хаила Бойцова, в замечательном коллективе 1 . Значительной стимулирующей силой оказался наш общий семинар «Сим- волическое Средневековье»: всем его участникам из Москвы, 1 В этой книге использованы результаты исследований по проекту «Восток и Запад Европы в Средние века и раннее Новое время: общее историко-культурное пространство, региональное своеобразие и дина- мика взаимодействия», выполненному в рамках программы фундамен- тальных исследований НИУ ВШЭ в 2011–2013 гг. Тысячелетнее царство Парижа, Оксфорда, Берлина я глубоко признателен. Свой окончательный облик «Тысячелетнее царство» обрело во вре- мя трех летних стажировок: в принстонском Институте пер- спективных исследований (2011, 2013) и в лондонском Инсти- туте Варбурга (2012) и в последних поездках в Париж. Своими советами на этом заключительном этапе мне очень помогли Джайлз Констебл, Эрвин Лейвин и Гленн Бауэрсок из Прин- стона, Чарльз Бернетт из Института Варбурга, Агостино Па- равичини Бальяни из Флоренции, Жером Баше, Мод Симон, Даниэль Жакар, Ирене Каяццо из Парижа. Сергей Павлович Карпов, Ольга Сигизмундовна Попова, Андрей Юрьевич Ви- ноградов, Лев Карлосович Масиель Санчес и моя ученица из МГУ Александра Кульпина оставили ряд метко-едких, но дру- жеских замечаний на полях рукописи, а Ирина Мастяева, моя студентка из Высшей школы экономики, не только участвова- ла в первичном редактировании, но и составила необходимый для всякой претендующей на научность книги указатель: без их внимательной помощи я бы не справился с собственным текстом. Оба моих учителя, профессор МГУ Лидия Михай- ловна Брагина и профессор Высшей школы социальных наук Жан-Клод Шмитт, которым посвящается эта книга, и без этого скромного подарка знают, сколь многим я им обязан. СРЕДНЕВЕКОВЬЕ: ОБРАЗ КУЛЬТУРЫ И КУЛЬТУРА ОБРАЗА Accessus ad auctores Русскому читателю, мало-мальски знакомому с отечествен- ными традициями изучения средневековой культуры, сразу придут на ум, во-первых, ее элементы, во-вторых, ее катего- рии. Первые были разработаны и описаны Петром Михайло- вичем Бицилли (1897–1953), вторые — Ароном Яковлевичем Гуревичем (1924–2006). Книги этих замечательных историков и мыслителей, «Элементы средневековой культуры» и «Кате- гории средневековой культуры», разные по материалу, но схо- жие по методологии и по идейной направленности, по сути, единственные обобщающие работы, написанные на русском языке, за исключением эссе не менее замечательного мыслите- ля Льва Платоновича Карсавина («Культура средних веков»), во многом завершившего его путь историка-медиевиста и обозначившего переход к собственным религиозно-философ- ским исканиям. Всякий, кто берет на себя смелость предлагать свой взгляд на средневековую культуру как цельное явление, должен учи- тывать этот пусть сравнительно небольшой, но важный для русской академической традиции опыт обобщений. Напомню, что книга Гуревича вышла сорок лет назад, и уже этот срок ставит перед историками задачу двигаться дальше 1 . Задача не из простых, поскольку речь идет о труде, ставшем классиче- ским не только на родине, но и за рубежом: ни одна работа по истории Средних веков, написанная на русском языке, не может соперничать с «Категориями» по количеству переводов 1 Дописав книгу, я успел вкратце познакомиться с недавно вышед- шим сборником работ одного из моих первых учителей — Ады Анато- льевны Сванидзе (см. библиографию). Многие мои взгляды сформиро- вались под ее влиянием, но содержание книг, к счастью, совпадает лишь отчасти. Тысячелетнее царство и откликов на Западе и на Востоке, за исключением, может быть, книги Бахтина о Рабле. Однако некоторые особенности «Категорий» и их судьбы подталкивают меня к тому, чтобы все же взяться за перо. Сам автор, его коллеги и друзья, и во- обще читатели советского (в меньшей степени постсоветско- го) времени воспринимали ее не только, а может, и не столько в строго научном ключе, но как своего рода интеллектуаль- ный и даже гражданский манифест. Это отразилось как в от- дельных пассажах книги (например, в явно «антисоветском» описании «холопско-деспотической» Византии, где, мол, все «сверху донизу были рабами»), так и в самом подборе «ка- тегорий»: право, собственность, личность… Внимательный читатель — а таких и сегодня немало — без труда заметит в «Категориях» бунтующую мысль, протест против бесправия личности в государстве и безликого схематизма в марксист- ской историографии. В этом бунтарстве — несомненная прелесть «Категорий», залог их успеха у поколений русских и зарубежных чита- телей. Однако явленная в них особая научно-гражданская творческая манера сама по себе уже стала фактом истории и нуждается в анализе, а значит — в продолжении и переос- мыслении. Пафос правдоискательства, обостренное чувство справедливости и несправедливости, свободы личности от ига каких-либо идеологий, неискоренимое желание позво- лить читателю услышать голос средневекового «безмолвству- ющего большинства», почувствовать колорит «народной» культуры — в отличие от некой, видимо, ненародной, ученой культуры — все эти особенности творческого наследия Гуре- вича не раз объяснялись и оправдывались им самим в вы- ступлениях, интервью, воспоминаниях и статьях по общим проблемам исторического знания на страницах созданного им «Одиссея». Приведу лишь одно его высказывание, которое сейчас мо- жет показаться патетическим, но тогда, в начале девяностых, когда я юнцом слушал его последние лекции по средневековой Средневековье: образ культуры и культура образа культуре в МГУ, воспринималось всерьез и поэтому оказалось в моих конспектах: «Все в конце концов упирается в одно — в ответе на самому себе заданный вопрос: сколько капель раб- ства ты сумел из себя выдавить, в какой мере свободен твой дух?» Здесь не место обсуждать, кто из историков, следуя Че- хову, сколько капель рабства из себя выдавил, отмечу лишь, что «Категории» с восьмидесятых годов составили прекрасное дополнение лучшим книгам Дюби, Ле Гоффа, Леруа Ладюри и других представителей третьего поколения школы «Анналов» 2 Авторы этих книг всегда считали и считают Гуревича своим «послом» в русской науке и всегда подчеркивают, что его го- лос не звучал в подпевках, но вел собственную мелодию бла- годаря прежде всего активному привлечению скандинавско- го материала, пусть знакомого, но в основном из вторых рук, западным медиевистам. В результате, однако, средневековая культура у Гуревича иногда (не всегда) говорит с явным скан- динавским акцентом, подобно тому, как у Бицилли и Карса- вина она говорит на итальянских диалектах позднего Средне- вековья с очевидными для слуха мистическими обертонами и желанием во всем найти «универсализм». Эта тяга к «универ- сализму» объяснима в историках начала XX в.: они писали в «одичавшем» мире 3 . Точно так же Хёйзинга писал свою «Осень 2 Как и все мое поколение, я открывал для себя историю Средних веков по книгам первых поколений «Анналов»: от Блока и Февра до Ле Гоффа и Дюби. Теперь многие из них доступны в русских переводах, но пользоваться знаменитыми обобщающими книгами заслуженных мэт ров все же следует с большой осторожностью: перечитывая их сейчас, удивляешься элементарным ошибкам и довольно спорным, даже скоро- спелым объяснениям, усугубленным непрофессиональными, за редкими исключениями, переводами и общей неряшливостью русских изданий 1990–2000-х гг. 3 Характерно, что Карсавин в 1918 г. умудрился основать в москов- ском издательстве Г.А. Лемана серию «Библиотека мистиков» и издать свой перевод «Откровений бл. Анджелы из Фолиньо», труд довольно объемный и снабженный подробным введением, заканчивающимся кратким «Sancta Angela, ora pro nobis». Сам этот факт подсказывает, что средневековый мир был для него убежищем от уже не «грядущих», а при- шедших «гуннов» и «века-волкодава». Тысячелетнее царство Средневековья», книгу по меньшей мере меланхолическую, на развалинах Европы, прошедшей через Первую мировую войну, тогда же, когда его антипод Шпенглер заканчивал «За- кат Европы». Все эти обертоны, вполне объяснимые для своего времени, нуждаются если не в корректировке, то в дополнении. Далее. Гуревич стремился к созданию, на основании при- вычных нам категорий, картины представлений средневеко- вого общества о самом себе, моделей поведения, системы цен- ностей, социальных практик. Картина вышла убедительная и продуманная, но она по определению скрывает динамику развития и бурление жизни, присущие «застойному» Средне- вековью, как и всякой иной эпохе; динамика средневековой цивилизации, напротив, раскрывается в первой части знаме- нитой книги только что ушедшего из жизни Жака Ле Гоффа «Цивилизация средневекового Запада». Только ритм этого «времени большой длительности», как любили говорить исто- рики их поколения, его пульсацию нельзя мерить приборами двадцать первого века: у средневекового человека не было в распоряжении даже газа, пара и нефти, не говоря уж о микро- процессоре! Это, однако, не значит, что христианский фило- соф Николай Кузанский в XV в. мыслил так же, как христиан- ский философ Августин в V в., а Рогир ван дер Вейден писал так же, как первые христианские художники, украсившие фресками катакомбы Италии. В том-то и красота, и прелесть, и, если угодно, поучительность культурного наследия Средне- вековья, что при изначальной заданности общих принципов и тем творчества, при главенстве, пусть не повсеместном и не бесспорном, одной религии, одной Церкви, одной догмы (само это слово было ненавистно Гуревичу и неприятно Бицилли и Карсавину) ни о каком интеллектуальном единообразии сред- невековой цивилизации не может быть речи. Обязательность догмы, стремление к ней не предполагали догматизма ни в од- ной стороне жизни и творчества средневекового человека. Гуревич это прекрасно знал и показывал во многих своих работах. Но, отчасти под влиянием Бахтина, он видел главное |