Воскобойников_тысячелетнее царство. Воскобойников, О. C
 Скачать 7.42 Mb.
|
|
Тысячелетнее царство Методологическое затишье последних лет не говорит о ре- шенности вопроса. Нам же просто нужно определить, о ком пойдет речь. Я предлагаю считать, что средневековый человек очень во многом отличается от нас, однако он интересен тем, что эта его непохожесть парадоксальным образом нам близка, актуальна и многое может объяснить в том, что происходит с нами сейчас. Мы должны очень осторожно обобщать мнения, высказанные отдельными авторами, или образы, созданные отдельными художниками, до уровня коллективной психоло- гии, некоего «народа», пусть даже объединенного под эгидой одной религии или одного трона. Любое общество говорит на разных языках или, если угодно, понимает по-разному одни и те же слова и выражения, поэтому и средневековый чело- век станет предметом нашего исследования не как идеальный тип, но как член общества, одновременно объединенного об- щими интересами, надеждами, желаниями — и раздираемого конфликтами, ненавистью, страхами. Духовное наследие это- го общества, всякий документ прошлого, по одному из самых замечательных бахтинских выражений, сказанных по совсем другому поводу, «стенограмма незавершенного и незаверши- мого спора» (171, 290). Вслед за Бахтиным попробуем наладить диалог, попробуем дать слово собеседнику и прислушаемся. Сами средневековые люди знали, что такое человек? Среди природных и человече- ских катаклизмов, политической и религиозной неразберихи существовал ли идеал человека, понятный и желанный одно- временно монаху, королю, богачу, нищему, горожанину и кре- стьянину? На этот вопрос можно ответить утвердительно. Более того, мало какая иная эпоха была столь уверена в пред- вечной заданности такого идеала, как христианское Средневе- ковье. Естественно, в обществе, в глубочайшей степени про- никнутом религией, на протяжении столетий не желавшем осмыслять самое себя и то, что с ним происходит, иначе как под эгидой вечности, богословствуя, идея человека естественным образом произрастала из христианства. Человек — это тот, кто Средневековье: образ культуры и культура образа верует. Тот, кто не верует, вроде нынешнего атеиста или, если вернуться поближе к изучаемой эпохе, французского «вольно- думца», libertin, уже не человек. До XIII в., а по большому счету до Нового времени, можно найти очень немного свидетельств серьезного, без диссидентской позы, отрицания бытия Бога. Да и в каждом таком случае нужно выяснять, как и почему кон- кретному индивиду приписывается такое отрицание, воспри- нимавшееся, как легко догадаться, как тяжелейшее оскорбле- ние или как обвинение, ведущее на плаху. Точно так же в устах человека отрицание бытия — именно бытия — Бога могло зву- чать бунтарской бравадой, вызовом окружающему обществу, минутным или более длительным интеллектуальным опьяне- нием или усталостью от «жизни, перенасыщенной религиоз- ным содержанием и религиозными формами» (256, 165). Даже знаменитый первый стих тринадцатого псалма «Рече безумен в сердце своем: несть Бог», прочитанный «мистически» (о чем позже), служил проповедникам и богословам отправной точ- кой для доказательства обратного. Можно было отколоться от правоверия, можно было бросить христианство и перейти в ислам, намного реже в иудаизм, потому что это редко сули- ло земные выгоды, можно было, наконец, продать душу дья- волу — все это лишь падение грешника, еще не превращавшее человека в атеиста. Неверные, язычники близки к этому, но все же, с точки зрения христиан, писавших о них, они верят хоть во что-то: в истуканов, в огонь, в звезды, в дьявола, т.е. в какого- то злого, неправильного, с ног на голову перевернутого «бога». О средневековой христианской антропологии, т.е. о том, как эта культура осмысляла место человека во вселенной, нуж- но будет говорить особо, это большая тема. Предварительное замечание о вере важно нам сейчас лишь для того, чтобы по- нять, чем самоощущение средневекового человека поможет для определения объекта исследования: мы будем говорить о тех, кто в разной степени, даже через отрицание, разделял ценности христианской религии и, так или иначе, воплощал их в своем жизненном укладе и творчестве. Тысячелетнее царство Время и место Хронологические и географические рамки средневековой культуры, как легко догадывается читатель, крайне размыты. Личная позиция любого исследователя в этом вопросе по опре- делению спорна, но таким же спорным останется «соборное» решение академиков, если оно вообще возможно. В результате дискуссий последних лет моя родная кафедра в МГУ и акаде- мический отдел истории Средневековья прибавили на своих табличках «раннее Новое время», по ходу дела напряженно раздумывая, как бы отделить его от собственно Средневековья и от «не-раннего» Нового времени. Если школьный учебник М.А. Бойцова и Р.М. Шукурова, не оглядываясь на вузовскую традицию, заканчивается XV столетием, как заканчивается им и «всемирное» Средневековье второго тома «Всемирной истории», выпускаемой Институтом всеобщей истории РАН (196), то учебник истории Средних веков для высшего обра- зования, согласно устоявшейся с советских времен традиции, завершается на английской буржуазной революции и Тридца- тилетней войне середины XVII в. — в таком неизменном виде он и переиздается с завидной регулярностью. В этой верности отечественной традиции, кто бы ни стоял у ее истоков, есть свой смысл: в Средние века королей убивали, но не казнили, убивали недостойного своего трона «тирана», его физическое тело, но оставалось «политическое тело». Известный возглас «Король умирает. Да здравствует король!» сформулирован на заре Нового времени, но отражает чисто средневековое пред- ставление о непреложности монархии, наместницы Бога на земле. Английская революция, хотя и вернулась, в конечном счете, к монархии, многое поставила под вопрос. Но разве она не была религиозным движением? Тридцатилетняя война между протестантами и католика- ми начиналась в 1618 г. как более или менее локальный кон- фликт, с обычной великой иллюзией, что она будет короткой и легкой, и под вполне средневековую оркестровку: с пропове- дями крестового похода, выбрасыванием из окна нескольких Средневековье: образ культуры и культура образа «провинившихся», надеждами на обращение «неверных» и проч., но принесла разрушения, грабеж и жертвы, для Сред- невековья немыслимые, и закончилась в 1648 г. утверждени- ем близкой к современной политической карты Европы. За- мечательное историческое свидетельство — запись на одной семейной Библии, сделанная в 1647 г.: «Говорят, страшная война закончилась. Но у нас тут миром не пахнет: повсюду ца- рят ненависть и жестокость. Этому мы научились на войне… Живем, как звери, выгрызая траву зубами… Многие говорят, что Бога здесь нет». Крик отчаяния, но язык почему-то не по- ворачивается назвать его средневековым. Памятуя о рецидивах восстановления феодальных поряд- ков, об охоте на ведьм, продлившейся до времен Монтескье, а кое-где и подольше, о неизменных ритмах крестьянского быта, о монархии, можно с успехом продлевать Средневеко- вье до Французской революции, как это предлагает во многих своих работах и выступлениях патриарх моей дисциплины, Жак Ле Гофф. Его ученики и наследники, судя по всему, его поддерживают (4, 29). Жан Делюмо, историк во Франции не менее влиятельный, хотя и меньше известный за ее предела- ми, во всех своих работах описывает «цивилизацию Запада» XIII–XVIII вв., находя именно в «зрелом» Средневековье ос- новные образы, идеи, страхи и надежды людей Нового време- ни. Но большой вопрос, оправданно ли объединять под одной «вывеской» Отцов Церкви первых веков христианства и изо- бретателя телескопа Галилея, первых германских конунгов и Бурбонов, иллюстраторов ранних средневековых рукописей и Веласкеса, агиографов и Корнеля. Никто не будет оспаривать связь Шекспира или Мольера с народной культурой, казалось бы, столь твердо державшейся своих средневековых корней. Основателя «Глобуса» трудно себе представить без его исто- рических драм о средневековой Англии — он был прекрасным историком, всегда оставаясь художником! И все-таки никому не придет в голову завершать этими именами историю сред- невековой словесности. Скорее их поставят в начало новой Тысячелетнее царство литературы. Аналогичным образом, ранние художники ита- льянского Ренессанса — Пьеро делла Франческа, Мазаччо — пишут на сюжеты вполне традиционные, чаще всего христи- анские: например, история обретения Животворящего Креста (фрески Пьеро в церкви Сан-Франческо в Ареццо) или дея- ния апостола Петра (фрески Мазаччо во флорентийской ка- пелле Бранкаччи). Но действующие лица смотрят на нас уже совсем не «по-средневековому», а с достоинством героев Тита Ливия, римских риторов и сенаторов, запечатленных в мрамо- ре в первые века нашей эры. Многие из этих творцов по-прежнему христиане, и трудно решить, еще средневековые или уже нет. Переводя разговор в более широкий план духовной жизни Запада, скажем так- же, что основатели протестантизма Лютер, Цвингли, Кальвин, Мюнцер и другие — в своем религиозном рвении наследни- ки средневековой религиозности и средневековых реформа- торов: от основателя западного монашества Бенедикта Нур- сийского до Яна Гуса. Но по своему образованию, по своей готовности порвать с прошлым, реформировать не только свой индивидуальный внутренний мир или подчиненную им монашескую общину, но и все вокруг они уже вне Средневе- ковья. Знаменитый лютеровский лозунг «Назад к Евангелию!» прозвучал бы вполне злободневно во времена святого Фран- циска, в начале XIII столетия, когда библейская латынь оста- валась непонятной для большинства верующих и неизвестно, как именно проповедники перетолковывали, каждый на свой лад и на местном наречии, священное слово. Пытались, в ос- новном довольно беспомощно и несмело, переводить на но- вые языки отдельные ее части, даже стихами (147, 272–338), пересказывать «для бедных», «для варваров» (древнегерман- ский «Спаситель», Heliand), а для малограмотных королей украшали сотнями дидактических миниатюр «морализован- ные библии» (107, 212). Но только шестнадцатый век, в лице протестантов и некоторых сохранивших верность Риму като- ликов, сделал священный текст доступным на «несвященных», Средневековье: образ культуры и культура образа новых языках, во всеоружии филологических достижений и новых религиозных исканий Возрождения. Точно так же но- вые, не средневековые горизонты, в прямом смысле этого сло- ва, открыли европейцам великие путешественники рубежа XV–XVI вв. и великие астрономы и натурфилософы, начиная по крайней мере, с Коперника («О вращениях небесных сфер», 1543). В 1572 г. датчанин Тихо Браге, последний из великих астрономов, кто не пользовался телескопом, открыл новую звезду, которую теперь принято называть почетным именем «Сверхновой». Он просто заметил, что эта внезапно появив- шаяся в Кассиопее яркая точка лишена дневного параллакса по отношению к другим звездам, несколько месяцев наблюде- ний подтвердили, что новое тело появилось не в изменчивом подлунном мире, регулярно посещавшемся, как считалось, кометами, но в не подверженном тлению мире «неподвижных звезд»! Описанная в книжечке «О новой, никогда прежде не виданной звезде» (1573) ситуация словно расколола скорлупу того яйца, в виде которого средневековые космологи иногда представляли себе мироздание. И хотя образ мира, заключен- ного в божественную сферу и ею управляемого или вращае- мого, сохранял большое влияние вплоть до XVIII столетия, в умах людей, чутких к открытиям, уже к концу XVI в. создан- ный и управляемый Богом мир превратился в ту бесконечную, механическую вселенную, о которой нам — обычно не очень подробно — рассказывают в школе по сей день так, словно та- кой — механической — она была и пребудет. Впрочем, все эти реперы относительны: я сам слышал от одной студентки на экзамене по истории, что Солнце вращается вокруг Земли… Религиозное, художественное, политическое, научное мышление на протяжении «большого», выходящего за свои точные рамки шестнадцатого столетия коренным образом поменяло всю свою систему координат. И, наверное, в нем следует проложить условную — очень широкую — погра- ничную полосу в истории западноевропейской культуры. Об Италии, где Возрождение, как считается, началось уже Тысячелетнее царство в XIV в., конечно, разговор особый. Но и здесь новая гума- нистическая картина мира была лишь одним из интеллек- туальных течений. Более того, современные издатели и ком- ментаторы гуманистических текстов, встречая в них явно не «возрожденческие» пассажи и мотивы, вынуждены выходить из положения с помощью обтекаемых формулировок: «дань прошлому», «отсылка к авторитету», «оглядка на церковную цензуру», а то и просто решать, где, скажем, Петрарка или Са- лютати уже ренессансные, а где явно средневековые. В других странах творили художники и писатели, формально ничем не уступавшие итальянским собратьям, проблемы и образы того стиля мышления и того искусства, которые мы называ- ем ренессансными или гуманистическими, находили отклик в Германии, во Франции, в Испании и Англии в то же самое время, что во Флоренции, когда искусство Венеции еще не оставило своей привязанности к золоту византийских икон. Если угодно, они не выступили единым фронтом, как во Фло- ренции Кватроченто. Но это уже другая история, предмет для другой книги. Эти «конфликты на спорной границе», как выразился од- нажды Жильсон (66), вряд ли когда-нибудь прекратятся, по- этому я решил описать «тысячелетнее царство», по своим хронологическим рамкам не согласующееся ни с современ- ными учебниками, ни с авторитетными мнениями моих стар- ших коллег и учителей. В этом выборе нет ни фрондерства, ни бравады. Мне просто кажется, что большинство культур- но-религиозных задач, поставленных веком Константина, не потеряли злободневности на протяжении этого тысячелетия, а в «долгом» тринадцатом столетии, от Франциска Ассизско- го до Данте, достижения великого обновления двенадцатого века кристаллизовались в «суммах», соборах, «Божественной комедии». Конечно, и такой выбор не может не выглядеть столь же волюнтаристским и субъективным, как эсхатологи- ческое заглавие всей книги: почему нельзя было закончить Ко- лумбом, снарядившим каравеллы для стяжания земного рая, Средневековье: образ культуры и культура образа но открывшего, сам того не чая, Новый Свет? Ответ отчасти субъективен: я чувствую себя увереннее в текстах и образах, созданных до Данте включительно, «лето» Средневековья, не- смотря на все обаяние знаменитой книги Хёйзинги, мне милее, чем «осень». Я склонен верить Зюмтору, что «синтетический образ человека и мира, созданный в “Средние века”, расша- танный и разорванный в четырнадцатом веке, в пятнадцатом окончательно распался на части» (205, 273). При всем схема- тизме таких оценок, высказывавшихся и до него, при метафо- ричности языка, скрадывающей субъективность, в моем вы- боре есть объективное зерно: средневековая культура, вовсе не исчерпав себя, раскрылась в этом тысячелетии. Теперь кратко о географии нашего поиска. Что общего между героем раннего ирландского эпоса Кухулином и вели- ким богословом XIII в. Фомой Аквинским? Между самозва- ным конунгом Норвегии Сверриром, командующим ватагой лесных бандитов, и его современником, императором Свя- щенной Римской империи Фридрихом I Барбароссой, приво- дящим в трепет пап и королей? Из предшествующего изложе- ния уже становится ясно, что едва ли не основным критерием причастности к средневековому типу мышления я склонен считать принадлежность к христианской религии. Значит, нужно представить себе на карте границы распространения христианства. Однако точно так же, как многоукладным, не только феодальным был хозяйственный строй западноевро- пейского общества, таким же «многоукладным» можно на- звать средневековое (и вслед за ним, конечно, современное) христианство. Дело не только в многочисленных ересях и рас- коле изначально неразделенной Церкви на православную и католическую (для средневековых христиан: на «греческую» и «латинскую»). Этот раскол подготавливался долго, на про- тяжении нескольких веков и в основном — но не полностью, не бесповоротно — завершился обменом анафемами между Римом и Константинополем в 1054 г. Дело в самом религи- озном фоне, в понимании и чувствовании веры, в образе Тысячелетнее царство религиозного поведения. Перед нами встает во всей своей сложности византийский вопрос. Как ни странно, западноевропейское Средневековье созда- ло множество памятников мысли и искусства, которые гораз- до ближе по духу не к Византии, а к иудейской и мусульман- ской традициям. Это не удивительно, поскольку в последние века рассматриваемой эпохи контакты Запада с «неверными», представителями двух великих монотеистических религий, были зачастую куда плодотворнее, чем с «раскольниками» греками, ненавидимыми за надменность и хитрость, и всем многонациональным миром, входившим в «византийское со- дружество» (Оболенский), в том числе с Русью. Разграбление Константинополя крестоносцами во время IV крестового по- хода в 1204 г. — характерный пример этого глубинного взаимо- непонимания и взаимонеприятия. Латинское Средневековье по большому счету географически совпадает с современным Евросоюзом, во всяком случае, с его ядром, к которому посте- пенно, и не на равных, относительно недавно присоединилась Восточная Европа, некогда либо пребывавшая на окраине ка- толического мира, либо принявшая греческое христианство. Не случайно «Третий Рим» вместе с Римом вторым пока за бортом, а средний житель западноевропейской страны, даже образованный, например журналист, не мудрствуя над кар- той, рассуждает о «Европе» и «России», «европейцах» и «рус- ских», «Западе» и «Востоке». Любой абсурд объясним, если заглянуть глубоко назад. Связи между такими, тоже довольно условными, «Западом» и «Востоком» на протяжении интересующего нас тысячеле- тия было бы смешно отрицать, и мы их увидим. Но все же речь идет о разных культурах, и это — надеюсь, больше, чем моя недостаточная компетентность — хотя бы отча- сти оправдывает лишь спорадическое появление Византии в моем рассказе. К тому же мы располагаем пусть в чем-то устаревшим, но добротным общим обзором византийской культуры (217). |