Воскобойников_тысячелетнее царство. Воскобойников, О. C
 Скачать 7.42 Mb.
|
|
Знак, символ, зеркало открывание сокрытого или не понятого язычниками и невер- ными, как обретение несправедливо хранящегося у чужих со- кровища знания (85, 78; 57, 55ff ; 125, 485–486, 144, 11–62). Их собрат по перу Гильом Коншский утверждал, что во вся- кой ереси есть крупица истины, а его современник, тоже гума- нистически образованный, намного более сдержанный и куда более влиятельный аббат Клюни Петр Достопочтенный, в те же годы собрал у себя целую группу переводчиков, которые пере- вели Коран и ряд арабских текстов о Мухаммаде и его учении; эта работа получила в науке название «Толедская коллекция», поскольку именно из Толедо, сохранявшего связь с мусульман- ским миром, вывозили и книги, и переводчиков. Конечно, цель Петра состояла в том, чтобы бороться с врагом его же собствен- ным оружием, а не в «диалоге культур». И чем сильнее «враг», тем большие усилия нужно было приложить для изучения его «тактики». Петр надеялся, что, прочитав созданные под его покровительством переводы, сам Бернард Клервоский, самый талантливый религиозный полемист, напишет антимусульман- ский трактат. Его надежды не сбылись, зато мыслящая Европа получила — в середине XII в. — настоящий «латинский Коран» (23, 2–80). И хотя нет свидетельств, чтобы хоть один кресто- носец читал его, сами стилистические особенности перевода, продуманный подбор слов, верность букве и духу не просто чужого текста, но священного для «неверных» — все говорит о том, что переводчик, англичанин Роберт Кеттонский, был чело- веком незаурядным, готовым вступать в диалог не только с лю- бым текстом (он брался и за научные арабские трактаты), но и с мусульманскими богословами. Он не хуже нас, располагающих несколькими, сильно расходящимися между собой переводами Корана, знал о том, сколь многозначно можно было понимать и передавать целые суры, не говоря уже о хаятах и отдельных сло- вах. Коран обращается к верующему мусульманину на «ясном арабском языке», рассчитывая на понимание (16, 103), но сама эта богодухновенная «ясность» воспринималась и воспри- нимается мусульманином как некое чудо, откуда совершенно Тысячелетнее царство особый статус арабского во всем мусульманском мире. Но как перевести «чужое» чудо? Этот нелегкий вопрос задавал себе и Роберт. Так или иначе, казус «латинского Корана», как и многие другие эпизоды из истории рецепции чужих текстов — араб- ских, еврейских, греческих, — говорит о том, что противостоя- ние религий и цивилизаций могло становиться и поводом для взаимного интеллектуального обогащения. Божественное «ничто» и чин спасения Современник Иеронима и Августина, могущественный архиепископ Милана св. Амвросий, толкует библейский рас- сказ о сотворении мира («Шестоднев») в проповедях, которые он читал своей, судя по всему, весьма образованной пастве в Страстную седмицу, т.е. непосредственно перед Пасхой, с 19 по 24 апреля 387 г. Он говорит на хорошей, классической латыни и прекрасно знает греческий. Несмотря на непри- миримость по отношению к умирающему, но не сдающему- ся язычеству, он использует все основные понятия античной физики: четыре стихии (elementa), качества (qualitates), твердь небесная (fi rmamentum). Он знает, что его слушатели, которых он должен подготовить пастырским словом к празднику Вос- кресения, уверены в совершенстве, разумности и красоте кос- моса («космос» от греч. «украшаю», mundus по-латински «чи- стый»). Он не отрицает всего этого, не призывает отвернуться от мира вообще и от земной природы в частности. Но он не сомневается, что рассуждения и споры философов о распо- ложении Земли внутри Вселенной и ее физических качествах бессмысленны, ибо в Библии сказано просто и ясно, что Бог «распростер север над пустотою и повесил землю ни на чем» (Иов 26, 7). Это божественное, иррациональное «ни на чем» равнялось для него всемогуществу Бога, в котором содержит- ся вся человеческая наука от альфы до омеги. Отсутствие первозданной материи, библейское «ничто», из которого Всемогущий творит мир, с трудом пробивало себе Знак, символ, зеркало дорогу в глубины античного сознания: оно могло примириться с «хаосом», с беспорядочным смешением элементов до вмеша- тельства божественного гончара, демиурга — таков платонов- ский «Тимей» и последовавшие за ним платоническая, а затем стоическая традиции в философии. Но хаос — не «ничто», ибо он уже есть материя, и в Книге Бытия он следует за началом Творения, т.е. он не изначален. Античное сознание стремилось к тому, чтобы описать природу в числовых законах, пусть не абсолютно точных, ибо оно все-таки понимало свое несовер- шенство и не отказывалось от самой идеи божества. Но все же ему нужны были «мера» и «число». И Амвросий, и его после- дователи на протяжении тысячелетия не забывали об этом и неустанно повторяли слова из Книги Премудрости Соломоно- вой (11, 21): «Все ты утвердил мерою, числом и весом». И стара- лись, как могли, высчитывать хотя бы правильный день Пасхи. На каком-то подсознательном уровне слова о мере и чис- ле примиряли Откровение с разумом, но эту связь еще пред- стояло раскрыть, за что и ратовали лучшие интеллектуальные силы Средневековья. «Разве не самым очевидным образом Бог показал, что все существует в Его могуществе согласно чис- лу, весу и мере? И творение не создает закон, но принимает, а принимая — исполняет. Не потому земля в центре, что буд- то бы на чаше весов подвешена, а потому, что Божие величие утвердило ее законом своей воли». Это говорит Амвросий, объясняя слова пророка Давида: «Ты поставил землю на твер- дых основах: не поколеблется она во веки и веки» (Пс. 103, 5). И продолжает: «Бог здесь не просто ремесленник. Его следу- ет назвать всемогущим. Он повесил ее не в некоем центре, но на тверди своего произволения и не потерпит, чтобы она поколебалась. Следовательно, мы должны воспринять не меру центра, но меру божественного суда, ибо это не мера науки, но мера могущества, мера правосудия, мера познания: ничто, какое бы оно ни было безмерное (immensa), не превосходит Его науку, но, как бы измеренное (dimensa), оно подчиняется Его знанию» («Шестоднев». I, VI, 22). Тысячелетнее царство В нескольких фразах и даже отдельных словах, использо- ванных по-новому и с умом, прекрасно виден коренной сдвиг в сознании людей поздней Античности, тот сдвиг, который утвердился на многие столетия. Физически видимая «твердь» небес (fi rmamentum), на которой расположены неподвижные звезды (в отличие от «подвижных» — планет), заменяется на «твердь произволения» Бога. Огромный мир, будучи подчи- нен мере, установленной божеством, тем самым уже не огро- мен, он подчиняется божеству и обретает значение только в качестве зеркала надмирного совершенства. Наверное, никто до Шатобриана не дал столь красивого описания океана («Шестоднев». III, 5, 21–24): не того непредсказуемого моря, которого страшится Гораций, призывающий судно спешить в порт (Carmina. I, XIV), но «приюта для воздержания, упраж- нения в самоотречении, пристанища для строгости, упоко- ения от века, трезвости от мира, надежного порта». (Соб- ственно, основоположник французского романтизма по духу во многом близок Отцам, когда в «Замогильных записках» описывает Атлантический океан — он пересек его дважды — как зеркало собственной души.) Амвросий восхищается солнцем, водой, крабом, журавлем, коршуном, черепахой, пе- нием петуха, совершенным устройством человеческого тела, поцелуем… Как и все Отцы Церкви, Амвросий — человек уникаль- ный, но он не получил бы для Средневековья и христианства вообще столь почетного звания, если бы его мысль не была об- щепризнанной, даже почти тривиальной. И его «Шесто днев», так же как предшествовавший ему греческий «Шестоднев» Ва- силия Великого, которым он активно пользовался, вполне ре- презентативен для истории средневековой картины мира. Он не боится подменять понятия, несовместимые с точки зрения нерелигиозной физики. Как можно заменить понятие «цен- тра» понятием «правосудия»? Против этого восстают элемен- тарная логика, здравый смысл и даже грамматика. Возможно, что некоторые слушатели так и реагировали на его слова, ибо Знак, символ, зеркало христианство было наиболее авторитетной, но отнюдь не по- давляющей религией. Иные же поверили: среди них — Авре- лий Августин. Амвросий вовсе не был агностиком или мистиком. На- оборот, как и большинство Отцов, он был традиционно об- разованным, рационально мыслящим и, что называется, твердо стоящим на земле человеком и крупным церковным чиновником. Кроме того, как показал еще Жан Пепен, он прекрасно разбирался в истории античной науки (119). На- стаивая на том, что Бог не просто «ремесленник» (греч. «де- миург», лат. artifex), он полемизировал против «космической религии», пантеизма, многовековой традиции философско- религиозной спекуляции на тему причинности в мире: те же стоики, как казалось Амвросию, рассуждая о двух гармонич- но содействующих началах мира — активном, божественном, и пассивном, материи, — недооценивали главенство первого, хотя на самом деле и они, например в лице Сенеки («Письма к Луцилию», 65, 23), отводили от себя такие обвинения. Идя на подобные натяжки, Амвросий следовал традиции мораль- ной экзегезы, знакомой ему как по нехристианской традиции, так и по творчеству греческих Отцов, прежде всего Василия Великого и не менее великого, но посмертно осужденного Оригена. Сам факт, что история сотворения мира рассказывается Ам- вросием в шесть дней недели, предшествующей Воскресению, многое объясняет: для верующего мир существует как символ, как преддверие его личного спасения и Спасения всего чело- вечества, ведь воскресение Христа означало искупление гре- хов и вневременное, вечное спасение людей. В этом тоже есть своя логика, ведь человек и есть венец творения. На нем на шестой день завершились труды Творца. Для исправления его попранной грехопадением Адама и Евы природы Христос взо- шел на крест. Для средневекового человека такое совмещение пространства и времени в своеобразный «хронотоп», как ска- зал бы Бахтин, было вполне типичным и более чем логичным. Тысячелетнее царство Приведем для иллюстрации этой последней мысли не- обычное стихотворение, рассказывающее одной фразой длиной в двадцать девять строк (!) всю историю мира. В от- личие от великих «Шестодневов» раннего Средневековья — августиновского, амвросиевского, Беды Достопочтенно- го, — творчество Григория Святогорца, аббата монастыря Св. Троицы на мысе Гаргано, писавшего в начале XIII столе- тия, оставалось фактически неизвестным вплоть до недав- него времени. Между тем речь идет не просто о глубоко ве- рующем талантливом поэте, но об интеллектуале, знакомом со всеми научными новинками своего времени. В обширной поэме «Об обожении человека» (ок. 1230) он изложил всю историю и все — новые и старые — знания о мире и челове- ке собрал воедино, чтобы осмыслить сотворение мира. При- водимое ниже стихотворение — в прямом смысле квинтэс- сенция его «энциклопедии Спасения». То, что его сочинения дошли лишь в двух рукописях, читавшихся и комментиро- вавшихся в Южной Италии, не умаляет репрезентативного значения этого удивительного текста. Несколько лет назад, работая с Ю.В. Ивановой над переводом, мы решили сохра- нить оригинальный синтаксический строй этого произведе- ния, в рукописи дошедшего без названия, но подчиненного теме, которую издатель латинского текста Удо Киндерманн назвал «чином спасения»: ordo salutis. Это, мягко говоря, не самый простой для понимания текст, причем не только для нас, чаще всего не мыслящих библейски- ми категориями и образами, но и для средневекового читате- ля. Принадлежа к жанру дидактической поэзии, «Чин Спасе- ния» рассчитан на богословски подкованного читателя, он не обучает, но напоминает и наставляет, соединяя, выстраивая в неразрывный ряд события священной истории, прошлое, на- стоящее, будущее. Такие опыты над порядком библейского из- ложения обрели популярность у предшественников Григория, в том числе и в поэзии. Но ему удалось создать настоящий мо- нолит из времени и пространства. Не случайно стихотворение Знак, символ, зеркало построено так, что нигде внутри него нельзя осмысленно по- ставить точку или сделать паузу в чтении, не нарушив при этом цельности повествования, ибо, если отрешиться от тварного времени, начало мира совпадает с его концом, рож- дение Спасителя единовременно Его крестной смерти. Зато и читать эту своеобразную «словесную икону» можно в любом направлении: с начала, с конца, с середины. Такое прочтение будет законным — и научно полезным — подражанием ме- дитативному взгляду греческого монаха на житийную икону или ирландского монаха, надолго углубляющегося в орнамент инициала первой буквы Евангелия, прежде чем приступить к тексту. Читатель уже, надеюсь, привык к подобным апориям, легко решавшимся библейским миросозерцанием, теперь по- смотрим, как их решала поэзия: Пять лет помножив на два, на десять и взяв снова дважды, Тысяч затем отсчитав пяток и отняв единицу, Зря на земные труды, к людским милосердная бедам, Нас посреди обитать возжелала Премудрость Отцова И непорочно во плоть облеклася — Та, что предвечно, Сущим надсущностным быв, правит всецело твореньем, Ибо всей твари живой Она и создатель от века, Призря на мир, его просветила щедрот своих светом, Прежде Адама создав во плоти, теперь воплощенье В девственном чреве Себе Своим уготовила светом, Так неложно прияв душой наделенное тело, Прежде создавшая свет тварный, ныне незримым Светом родится во тьму среди дня, в теле пречистом, В тот же день, как была в родительском доме зачата, Руки простерши на крест, полный горечи кубок Волей своей осушила, смерти напиток испивши В тот же час, как вкусил Адам от запретного древа, Смерти Он предан, когда плод был пригублен, и с плотью Тотчас рассталась душа, днесь на кресте пригвожденной, И воссияла, и в тот же час, что от чистого лона Тысячелетнее царство Жизнь обрела, нетленной вышла из лона земного, Бог несомненно во всем и Человек совершенный, Совершенных же лет достигнув и в возрасте, Девы Чрево оставивши, в плоть облекшися Бог человека, Три года и шесть пятерин отдал Он времени жизни, В день сей судить он грядет, когда всяка плоть воскресает, Единочасно Судья, небес правосудье являя, И остановится день, покой лишь и вечная слава Верным, преступникам же — вечная ночь в наказанье. ПРЕЗРЕНИЕ К МИРУ И КРАСОТА ТВОРЕНИЯ Божественное всемогущество, законы природы и чудо Раз «воля Творца есть природа всякой сотворенной вещи» («О Граде Божием». XXI, 8, 2), значит, в природе может про- изойти все что угодно, независимо от тех законов природы, которые казались философам незыблемыми. В любых чудесах, предзнаменованиях, предвещаниях (терминов было предоста- точно) Августин предлагает видеть «знамения того, что сотво- рит Бог, — что свои предсказания относительно человеческих тел Он исполнит, не встретив никакого затруднения, никакого воспрещения со стороны закона природы». Исходя из этого высказывания, можно сделать на первый взгляд странный для истории христианства вывод: в христианском мире нет места чуду. Чудо есть нарушение нормального хода вещей. Но для Августина, как и для всякого верующего, нет ничего более нормального, чем чудо, ибо вмешательство божества в повсе- дневную жизнь — в порядке вещей. Остановилось же солнце по просьбе Иисуса Навина во время сражения! Правда, Биб лия добавляет, — а Августин опускает это добавление, — что «не было такого дня ни прежде ни после того, в который Господь так слышал бы глас человеческий» (Ис. Нав. 10, 13–14). «Чудо противно не природе, а тому, как мы ее себе представляем», — утверждает Августин. Историки не раз говорили, что Средневековье жило чудом, и находили самые разные тому объяснения. Й. Хёйзинга и М. Блок примерно одновременно настаивали на какой-то осо- бой эмоциональности и доверчивости средневекового челове- ка: возможно, каждый из них сравнивал своего средневекового человека со своим же современником, конечно, растерявшим большую часть иллюзий и доверчивости благодаря успехам науки и ужасам Первой мировой войны. Противопоставляли народную веру в чудо рациональности ученых: разделение на «народное» и «ненародное» в средневековой культуре всегда Тысячелетнее царство казалось мне натянутым, в том числе и в этом вопросе. Выде- ляли даже столетия, особо любившие чудеса: кто тринадцатое, кто всё позднее Средневековье, кто — 1000–1200 гг. Боюсь, эти датировки связаны с индивидуальными исследовательскими траекториями и пристрастиями: выбирая себе любимое сто- летие, мы, историки, находим в нем все, что нам нужно. Кэролайн Байнам резонно заметила, что в основе средне- вековых представлений о чуде и поведения, с этими представ- лениями связанного (wonder-behavior), лежит, во-первых, при- знание необъяснимости и уникальности каких-то явлений, во-вторых, способность удивляться. И в этом современный историк, продолжает она, похож на своего далекого предка: встречая нечто уникальное и еще не объясненное, он удивля- ется и начинает искать (24, 3–4). Не соглашусь с ней только в том, что «понятное» или понятое, объясненное не может быть предметом удивления, в том числе для средневекового чело- века. Мыслитель, как и его читатель или слушатель, старался объяснить чудо: с помощью риторических фигур, с помощью рациональных доводов, ссылаясь на авторитетные мнения ис- ключительно надежных, заслуживающих доверия свидетелей и даже «природой вещей». Но от этого не переставал «дивить- ся». Например, Тиофрид Эктернахский около 1100 г., так же как Дамиани, восхищается «глубиной божественного промыс- ла», превращающего червя в ангела, землю в небо, небесные выси в бездну, буквально ставя все «вверх дном» (que super infra, que infra ponit supra), в мудрости своей сплетая «безвы- ходный лабиринт» («Цветы эпитафии святых». I, 4, 1 60–66). Но для него этот «безвыходный лабиринт» — не ловушка для Тесея, а эпистемологическая основа для построения настоя- щей типологии святости, единственной в своем роде на про- тяжении всего Средневековья! Характерно, что одним из клю- чевых понятий в его рассуждениях становится именно natura (150, XLI). Для аутентификации чудес, совершенных потенци- альным святым при жизни и его мощами после кончины, |