Воскобойников_тысячелетнее царство. Воскобойников, О. C
 Скачать 7.42 Mb.
|
|
Эпоха отцов ли великие усилия, чтобы христианизировать привычную для античного ума картину мира без ущерба для чистоты веры. Эти первые «кузнецы» стали образцом для всех своих интеллек- туальных и духовных наследников. Они не довольствовались низведением старого запутанного пантеона до уровня демонов, эдаких представителей неизбежного зла, существующих по по- пущению или промыслу Божию. Чтобы новая вера и новое мыш- ление утвердились, нужно было примирить многочисленные античные философские категории и пространственно-времен- ные координаты с уроками Библии — без ущерба для последней. Не следует думать, что мировоззрение патристики было якобы результатом простого сопряжения иррациональной библейской веры и античного философского разума. Библия и сама на протяжении многих веков своего формирования не была изолирована от посторонних для евреев и первых хри- стиан влияний. Во все ее части, даже самые древние, были вплетены те же вопросы, которые волновали, скажем, Сокра- та. Не случайно в IV в. все образованные христиане читали подложную переписку Сенеки и апостола Павла — такая пара была немыслимой еще для Тертуллиана, а Иероним включил Сенеку, как своего, как христианина, в сочинение «О знамени- тых мужах» (где последним представлен, что примечательно, сам Иероним). Забыв о постыдном с точки зрения христиан- ства самоубийстве великого стоика по приказу Нерона, его спасли для будущего, потому что достаточно было — тогда, как и сейчас — почитать его «Нравственные письма к Луцилию», чтобы удостовериться в этической близости Стои и Евангелий. В одной рукописи сочинений Сенеки, созданной много позже, в XIII в., перед письмами в инициале R изображена сцена смер- ти философа, где вены ему вскрывают подосланные Нероном палачи (илл. 27). Именно таким незамысловатым способом, например, превращая самоубийцу в мученика, Средневековье разрешало конфликты с языческой древностью. Противопоставляя себя язычеству, Отцы часто выдви- гали на первый план общечеловеческие — общие для всех Тысячелетнее царство философских школ — вопросы, придавая рождающемуся христианскому мировоззрению существенное своеобразие. Например, христианское учение о божественном предопреде- лении (провиденциализме) августиновского трактата «О Гра- де Божием» могло, конечно, найти подкрепление в концеп- циях провидения, разработанных платониками и стоиками. Но его непосредственным источником вдохновения был все же необычайно выразительный, не философский, а сугубо религиозный, почвенный провиденциализм Библии, где все земные события являют собой знаки присутствия и постоян- ного участия всемогущего Бога в жизни людей. Креационизм, т.е. учение о сотворении мира из ничего, формально зиждился на первых стихах ветхозаветной Книги Бытия, многократно подкрепленных в других местах Библии. Но он не был чужд и античному мировоззрению: достаточно вспомнить пла- тоновский «Тимей», которым будут вдохновляться в XII в. Илл. 27. Сцена убийства Сенеки. Инициал в начале «Нравственных писем к Луцилию». Принстон, Университетская библиотека. Рукопись Гарретт 114. Л. 104 Эпоха отцов мыслители Шартра, провозвестники новой физики. Античная мысль не чуждалась и экзегезы (толкования, комментирова- ния, парафраза). Но все же сам принцип богословия, основан- ного на толковании Писания (экзегетической теологии), столь важный для всего мыслительного строя средневековых людей, был заимствован христианством не столько из языческой фи- лософии, сколько из Библии. В ней он легко обнаруживается даже при самом поверхностном чтении: Библия, чтобы найти понимание у читателей, постоянно истолковывает самое себя. Некоторые христианские толкователи Писания, в частности наиболее талантливый из них, Ориген, обращались и к уче- ным иудеям. То же можно было бы сказать и о христианском историзме, на котором основывается представление о линей- ном, конечном времени, в отличие от античного циклического времени («вечного возвращения»), о концепции благодати и избранничества, о ряде этических принципов, о которых речь пойдет ниже. Специфическое христианское единобожие (монотеизм), унаследованное от иудаизма, было трансформировано, воз- можно, не без влияния привычного для античных религий многобожия. Учение о Троице стало в какой-то мере компро- миссом. Три лица (Отец, Сын, Святой Дух) одновременно не- раздельны и неслиянны. Эта формула одновременно логиче- ски непостижима, но вместе с тем она создана человеческим умом, напряженно и, что очень важно, логически работавшим на протяжении нескольких столетий. Она стала результатом анализа, экзегезы библейского текста. Этот главный догмат христианства, изложенный в Никео-Цареградском символе веры, главном программном тексте этой религии, был и, ви- димо, останется не просто непонятным, но на самом глубин- ном, бессознательном уровне неприемлемым для иудея или мусульманина. Еще несколько слов о платонизме и неоплатонизме. Пла- тон и платоновская традиция, обновленная в III в. не имев- шими никакого отношения к христианству Плотином и его Тысячелетнее царство учеником Порфирием, оказали большое влияние на новую ре- лигию, более того, дали ей философскую оснастку: не случай- но Ницше в предисловии к книге «По ту сторона добра и зла» писал, что христианство есть платонизм для народа. Великий Ориген учился у того же учителя, что великий Плотин: Ам- мония Саккаса. На век позже великие каппадокийцы сидели за одной партой с Юлианом Отступником, возрождавшим — с высоты императорского трона — язычество неоплатониче- ского толка. Сколь разные судьбы, сколь разные воззрения, но — общая выучка! В религиозном плане неоплатонизм представлял собой, как удачно выразился Пьер Адо, «иерар- хический монотеизм», в котором единая божественная сила являет себя и множится в иерархически подчиненных ей фор- мах. Такое язычество могло сосуществовать с христианством (74, 94). Неоплатонизм означал новый импульс к греческим штудиям для образованных людей всех умственных направ- лений и вероисповеданий. Ревнители языческого благочестия видели в нем альтернативу победоносно шествующему хри- стианству. Таковы Юлиан († 363), Симмахи и Никомахи, таков кружок Веттия Агория Претекстата, который Макробий (V в.) собрал в своих «Сатурналиях» на философский пир. Вергилий как наследство и неоплатонизм как дар современности — вот то, что занимало эту образованную знать на ее «симпосиях». То, что эллинство и латинство взаимосвязаны, Макробий по- казал и в специальной филологической работе о «Различиях и сходствах в греческом и латинском глаголе». Прокомменти- ровав цицероновский «Сон Сципиона», он оставил Средне- вековью доходчивое введение в платонизм. Цицероновские и апулеевские переводы Платона, созданные согласно твор- ческим принципам классической латинской словесности, ка- нули в Лету, несмотря на очевидные достоинства, и вплоть до эпохи Возрождения Средневековье пользовалось неполным, ограниченным космогонической частью, рабски буквалист- ским, зато по-христиански прокомментированным перево- дом «Тимея», выполненным в IV в. христианином Халкидием. Эпоха отцов И всё! Сопоставление его с дошедшими до нас фрагментами старых переводов показывает, как деградировали литератур- ные вкусы, как изменились представления о верности пере- водчика оригиналу. Наряду с «Комментарием на Сон Сципио- на» и «Утешением философией» Боэция, этот халкидиевский «Тимей» оставался ключевым философским трудом вплоть до возрождения аристотелизма. Даже неплохо переведенные в XII в. на Сицилии «Менон» и «Федон» остались практически невостребованными. Пропитанное платонизмом средневеко- вое христианство обошлось без Платона. Официальный языческий неоплатонизм закончился с за- крытием Афинской академии императором Юстинианом (529). На ее место пришел философско-богословский труд псевдо-Дионисия Ареопагита, который подарил неоплато- низму в христианской интерпретации еще тысячу лет жизни, потому что в нем встретились Синай и Афины. Этот безы- мянный писатель в ученых штудиях латинского Средневеко- вья превращал камни в хлеба: константинопольский василевс послал corpus Areopagiticum в качестве дара западному импе- ратору Людовику Благочестивому; чтобы суметь прочесть и понять его, брались за греческий арабы, ирландцы, англичане и французы; его комментировали столетиями. Наконец, фран- цузская монархия сделала из него своего небесного покрови- теля, отождествив его, первого епископа Афин или Карфагена, с первым епископом Парижа. Не Гомер, не Платон, а именно Дионисий, ученик Павла, согласно преданию видевший затме- ние при смерти Спасителя и уверовавший, стал для латинского Средневековья «пророком», богодухновенным теологом. Это- го статуса у него не отнял даже Аристотель: лучшие умы схо- ластики Фома Аквинский, Роберт Гроссетест, Петр Испанский (в будущем папа Иоанн XXI) и Альберт Великий с одинаковым тщанием комментировали все сочинения Стагирита и все Аре- опагитики. Сопоставление комментариев на столь, казалось бы, непохожие тексты утомительно, но увлекательно и еще многое может рассказать о схоластической рациональности. Тысячелетнее царство «Пустыня любит обнаженных»: труды и дни бл. Иеронима Перед нами предстает новый, творческий компромисс двух изначально различных и, казалось бы, непримиримых форм мышления. Библия и Рим одинаково дороги для этих людей, ибо одна дала им веру, другой их воспитал. В IV в. переводчик Библии на латинский язык, аскет, оставивший Рим ради Пале- стины, и вместе с тем один из последних профессиональных античных филологов, св. Иероним из Стридона, бичует себя перед лицом Бога за свою ничем не искоренимую любовь к языческим авторам. Никто, кроме него самого, не расскажет столь красноречиво эту историю. Обращаясь из своего пу- стынного одиночества с наставлением к молодой монахине Евстохии, он пишет: «Расскажу тебе свою печальную историю. Много лет назад, когда я хотел ради царства небесного отказаться от дома, от родителей, сестры, знакомых и, что еще труднее, от привычки к роскошной жизни и собирался отправиться в Иерусалим, — я не мог вовсе оставить библиотеку, с таким старанием и тру- дом собранную мною в Риме. И вот я, несчастный, постился, стремясь вместе с тем читать Цицерона. После многих бессон- ных ночей, после слез, исторгнутых из самой глубины души воспоминанием о прежних прегрешениях, рука моя все-таки тянулась к Плавту. Иногда же я приходил в себя и принимал- ся читать пророков, — меня ужасала необработанность их речи; вслепую, не видя света, я думал, что виною этому не гла- за, а солнце. Пока таким образом играл мною древний змий, приблизительно в середине Великого поста, на мое истощен- ное тело напала, разливаясь по внутренностям, лихорадка, и, не давая отдыха, — подумать только! — она так пожирала мое несчастное тело, что от меня остались кожа да кости. Уже близка была могила: в уже совершенно остывшем теле дыха- ние жизни билось в одной только едва теплевшей груди; как вдруг, внезапно, восхищенный духом, я был представлен к престолу Судии. Там было столько света, столько сияния от Эпоха отцов блеска его окружающих, что, пав ниц, я не осмелился взгля- нуть наверх. Когда меня спросили, кто я такой, я назвал себя христианином. Но Тот, Кто восседал, ответил: “Лжешь! Ты ци- церонианин, а не христианин; ибо где сокровище твое, там и сердце твое” (Мф. 6, 21). Я замолк, и под бичами (ибо Он велел бить меня), еще больше мучимый огнем совести, я мысленно повторял стих: Во гробе кто будет славить Тебя? (Пс. 6, 6). По- том я начал кричать и рыдая говорить: “Помилуй меня, Госпо- ди, помилуй меня!” Звуки эти раздавались среди ударов бичей. Наконец, присутствующие, припав к коленям Восседающего, умолили, чтобы он простил грех юности и взамен заблужде- ния дал место раскаянию, с тем чтобы наказать меня впослед- ствии, если я когда-нибудь стану читать сочинения языческих писателей. Я же в отчаянном моем положении готов был обе- щать гораздо больше и, призывая имя Божие, начал каяться и говорить: “Господи, если когда-нибудь у меня будут светские книги, если я буду читать их — значит, я отрекся от Тебя”. От- пущенный после этих клятвенных слов, я возвращаюсь на зем- лю, к удивлению всех раскрываю глаза, так обильно наполнен- ные слезами, что даже люди, видя мою печаль, должны были поверить моему рассказу. Это был не обморок, не пустой сон, подобный тем, над которыми мы часто смеемся. Свидетель — тот престол, пред которым я был распростерт, свидетель — суд, которого я испугался; да не случится мне более никогда подвергнуться такому испытанию! Плечи мои были покрыты синяками, я чувствовал после сна боль от ударов. И с тех пор я с таким усердием стал читать божественное, с каким не читал прежде светского». Об этом замечательном «сне» можно было вспомнить лишь как о курьезе из истории нравов и идей поздней Антич- ности. Но Средневековье зачитывалось этим письмом. Чув- ства Иеронима, его духовные метания, к тому же мастерски описанные, были близки и понятны его далеким наследникам в двенадцатом, тринадцатом, четырнадцатом веках, например Петрарке. Приведенный отрывок удивительно красноречив. Тысячелетнее царство Иероним разрывается между Римом и Иерусалимом, между цивилизацией и пустыней. Неуживчивость и непримири- мость характера, конечно, одна из причин его странствий между столицей Церкви и Святой землей: недоброжелателей, как и почитателей и почитательниц, хватало везде. Но если в Риме он мог найти слушателей и внимание, то покой — только в Галилее. Вслед за ним средневековый человек разрывался между прекрасной античной литературой, на языке которой он про- должал говорить, думать и писать, и библейским Открове- нием. Иероним настаивает на том, что испытал настоящую физическую боль от побоев, заслуженных им за излишнюю приверженность к Цицерону, который, словно метонимия в риторике, играет в этой сцене роль всего языческого римско- го наследия. Этот наглядный образ небесного суда был столь понятен средневековому сознанию, что на многие века проис- шествие, случившееся с одним из Отцов, стало образцом, бла- гочестивым назиданием, о котором постоянно вспоминали, обращаясь к античному наследию или, наоборот, отвергая его. Сам Иероним не выполнил обещания, и когда его упрекну- ли в клятвопреступлении, ему пришлось, кривя душой, оправ- дываться, что, мол, он обещал не читать ничего «нового», то есть еще не читанного, но как же обойтись без известных и, добавим, давно выученных наизусть? Я сказал, что он — один из последних античных филологов, но не единственный. Бок о бок с ним долгие годы, вплоть до нашумевшей на весь хри- стианский мир размолвки по догматическим вопросам, в ка- честве переводчика работал его друг юности, тоже клирик, Ру- фин Аквилейский. Вместе они познакомили уже не читавший по-гречески Запад с сокровищами греческой христианской мысли, среди которых — главные сочинения Оригена, как раз при их жизни осужденного как невольный провозвестник арианства, «Церковная история» Евсевия Кесарийского, го- милии св. Василия Великого, жития первых великих монахов- пустынников. Работали и другие, менее значительные и менее Эпоха отцов одаренные переводчики-буквалисты. Даже после того, как Иероним стал относиться враждебно к осужденной оригенов- ской догматике, он не отказался от его экзегетического метода, но теперь предпочитал выпускать труды, основанные на Ори- гене, под своим именем. Наряду с полемикой против Оригена и с собственным богословским честолюбием еще одно обсто- ятельство отвлекло Иеронима от того, чтобы подарить Западу столь желанного «Origenes latinus»: его главный покровитель, папа Дамас I (366–384), поставил перед этим ученым перевод- чиком еще более высокую переводческую задачу — создать латинскую Библию (илл. 28). В своей искренней любви к Палестине — именно к реаль- ной Палестине — Иероним уже не римлянин. Для римского ритора, почитающего эллинство и, предположим, даже вла- деющего греческим, как родным, иврит просто недостоин ин- теллектуальных усилий. Августин проявлял какой-то интерес к пуническому языку жителей своего североафриканского ди- оцеза, а к концу жизни ради Библии все же освоил греческий. Но Иероним был едва ли не единственным настоящим «фило- логом-классиком» Античности, выучившим иврит и арамей- ский для великого начинания и применившим усвоенные им риторические знания и навыки вдумчиво. Взявшись за дело, он лишь частично отошел от буквализ- ма, свойственного предшественникам, потому что для тек- стов, претендовавших на статус авторитетных, сохранялся принцип дословности. В целом Иероним считал себя сторон- ником осмысленного перевода, ad sensum, но для Священного Писания, «где и порядок слов есть таинство», он хотел сковать свободу переводчика, воспринятую, как он сам уверяет, от того же Цицерона. При жизни Дамаса Иероним пересмотрел сначала Новый Завет и Псалтирь (Psalterium Romanum): он сравнил латинский текст с греческим, причем неклассические языковые формы — которые отчасти следует возводить к до- словному переводу — он не отвергал полностью, но изменял лишь там, где ему казалось нужным добиться осмысленности. Илл. 28. «Св. Иероним отправляется в Святую землю, руководит переписыванием своего перевода Библии и раздает готовые книги». «Библия Вивиана». Ок. 846 г. Париж, Французская национальная библиотека, ms. Lat. 1. Fol. 3v Эпоха отцов Позже, в Кесарии, он начал пересматривать и Ветхий Завет и переводить заново, однако теперь не по греческому тексту Септуагинты, а по еврейскому оригиналу (например, «Еврей- скую Псалтирь», Psalterium iuxta Hebraeos). Но не Psalterium Romanum, не Psalterium iuxta Hebraeos, но стоящее методически между ними Psalterium Gallicanum Иеронима получило хождение в Средние века. Из трех пред- ложенных переводчиком вариантов «Галльская Псалтирь» ближе всего стоит к греческому тексту Септуагинты — своего рода компромиссная редакция. В Средние века три перевода Псалтири нередко записывались в дидактических рукописях в три столбца строка в строку, что позволяло легко их срав- нивать (Psalterium triplex, Psalterium tripartitum). Выдающееся значение многократного латинского перевода Псалтири для истории филологии и истории культуры в целом трудно пере- оценить: именно его существование, принадлежность одно- му — и столь авторитетному — переводчику, возможность сопоставлять версии и размышлять над буквой и духом глав- ного образца молитвы и одновременно учебника грамоты для десятков поколений мыслящих людей — все это пробуждало критический дух и расширяло культурный горизонт запад- ной цивилизации. Ведь нужно было учитывать их серьезные отличия, их отношение к еврейскому оригиналу и к Септуа- гинте, подробные изъяснения Иеронима к отдельным местам с указанием на другие греческие переводы, его лаконичный, но точный язык, его критические значки, расставленные прямо в текстах псалмов в «Галльской Псалтири». Конечно, Средневековье вряд ли можно назвать временем расцвета фи- лологии в современном смысле этого слова. Но во внимании к тексту как предмету всестороннего анализа ему отказать нельзя. И этому оно училось у Иеронима, не только собствен- но по переводам, но и по ценнейшим предисловиям к ним, по письмам, в которых он описывает принципы своей работы, вполне понятные и современному филологу и переводчику (234, 104–118). |