Воскобойников_тысячелетнее царство. Воскобойников, О. C
 Скачать 7.42 Mb.
|
|
Презрение к миру и красота творения с полным правом окрестил бы безделушками, досужим раз- влечением неотесанных мирян — такого рода оценок предо- статочно даже в лучших произведениях латинской литературы XII–XIII вв. (например, в творчестве Иоанна Солсберийского и Уолтера Мэпа). Но другой ученый клирик, Гервазий Тиль- берийский, мог сделать из тех же «безделушек» возвышен- ное, интеллектуальное развлечение: «Императорские досуги». И подарить свой действительно достойный труд императору Оттону IV. В устах же кардиналов, прославленных богословов и проповедников, людей, что называется, «вне подозрений», суетные безделушки становятся достойным материалом для прославления величия Творца. Весь вопрос в цели: если наша мысль устремляется к высшим божественным истинам, тог- да даже созерцание уродливого, неестественного, непонятно- го не может нас совратить с правильного пути (83, 385–410). Слово «монстр», monstrum, происходит от глагола monstrare — «показывать», «являть». Средневековые «чудовища» (кста- ти, тоже слово, родственное «чуду») принимаются в картину благого мира, поскольку они в большей или меньшей степени суть «знамения», «священные символы» (sacramenta), «при- меры» (exempla) судеб мира, задуманных в божественном уме. Эта, по сути, элементарная интеллектуальная позиция была свойственна всему Средневековью и, несмотря на смену некоторых ориентиров, передалась по наследству Возрожде- нию. Взять хотя бы ту странную птичку, что, по мнению Дами- ани, основанному на рассказах очевидцев, несомненно, «впол- не надежных», рождается на ветвях каких-то деревьев. Уже в XII в. эта птичка получила конкретное название, хорошо зна- комое всякому, кто бывал в зоопарке: белощекая казарка, или, на всех языках Средневековья, barnacla, дикий гусь, гнездя- щийся в северных широтах. На протяжении нескольких веков мифы о том, где и как она рождается, трансформировались и проникали в самые разные научные и совсем ненаучные тек- сты. Поводов для экзегезы и морализаторства она вроде бы давала не много, однако следует учитывать, что даже вопрос Тысячелетнее царство о размножении, оплодотворении имел в христианстве особый статус, если вспомнить о догмате непорочного зачатия. Любо- пытство белощекая казарка вызывала всегда. В середине XIII в. критически настроенный ко всем авто- ритетам, очень самостоятельный и состоятельный исследова- тель птичьего царства, император Фридрих II узнал об этой птице и решил докопаться до истины. Вот как он описывает это расследование в своей «Книге об искусстве соколиной охоты»: «Существует иной род некрупных гусей смешанной, бело-черной окраски. Эти гуси называются белощекими ка- зарками, и мы не знаем, где они селятся. Есть мнение, что они рождаются из сухого дерева. Говорят, в далеких северных землях есть корабельные деревья (сосны? кедры? — О.В.), из их гниения рождается червяк, а из червяка — эта птица. Она висит, держась клювом за сухое дерево, пока не сможет ле- тать. Мы долго исследовали, имеет ли это мнение какое-ли- бо отношение к истине, послав туда множество посланников и приказав привезти деревья. На них мы обнаружили нечто подобное раковинам, прилипшим к древесине. Они ничем не напоминали птиц. Поэтому мы не поверим этому мнению, пока не получим более веских аргументов. Мнение же это, ду- маем, связано с тем, что белощекие казарки плодятся в очень Илл. 43. «Перелет стерхов». Фридрих II. «Книга об искусстве соколиной охоты». Ватиканская Апостолическая библиотека. Рукопись Pal. Lat. 1071. Л. 16 Презрение к миру и красота творения отдаленных местах и люди, не знающие, где они селятся, верят в россказни». Могущественный император был не единственным, кто сомневался в правдивости человеческих мнений, хотя у него было больше материальных возможностей проверить их на опыте, что-то вроде quod licet Jovi. Однако отношение к эмпи- рическому опыту на протяжении многих веков было не таким, каким мы видим его у Фридриха II: он восхищается искусно- стью, с какой ласточка вьет гнездо, уверяя, что человеку это не под силу, но не видит в этом чуда. Его объемная «Книга об искусстве соколиной охоты» — редчайший, в том числе и для Нового времени, естественно-научный текст, в котором во- обще не нашлось места Богу (напомню, что он есть у Хокинга, не говоря уже об экзегете Ньютоне), хотя на полях рукопи- си разместились сотни изображений птиц и дикой природы (илл. 43). Великие натурфилософы XIII в. — Альберт Великий, Роджер Бэкон, Роберт Гроссетест — при всем неподдельном интересе к эмпирии в не меньшей мере оставались экзегетами, даже если включали эмпирические данные или сведения, по- черпнутые из Аристотеля и арабских астрологов, в коммента- рии на «Шестоднев». Долго после Петра Дамиани психологи- чески проще было поверить даже самому неправдоподобному мнению, если оно вписывалось в «божественные судьбы». ЧЕЛОВЕК НА ЗЕМЛЕ Земля и деревня Принято считать, что средневековый человек принципи- ально отличался от человека наших дней тем, что он не отде- лял себя от природы, от своей земли (174, 107; 241, 460–463). Как мы уже видели, на протяжении многих веков в филосо- фии природа не была самоценным объектом исследования, но лишь предметом толкования для постижения метафизи- ческого, т.е. того, что за ее пределами. Начиная с XII в. раз- витая художественная литература позволила говорить о при- роде, что называется, «отстраненно», как о самостоятельном участнике литературного сюжета. Но в таких произведениях («Космография» Бернарда Сильвестра, «Плач Природы» Ала- на Лилльского и вслед за ними «Роман о Розе») она выступает как олицетворение, «Природа» с большой буквы, персонаж наряду с другими. Точно так же в бытовой жизни человек не мог позволить себе сделать из природы объект технического воздействия: достижения технического прогресса были слишком скромны- ми, чтобы стать звеном, необходимым для таких субъектно- объектных отношений. Однако история техники показывает, что такие открытия становятся частью повседневной жизни не автоматически, а лишь при благоприятном сочетании це- лого ряда историко-культурных и экономических факторов. Технология влияла на науку сильнее, чем наука на технологию, и это соотношение сохранялось долго на протяжении перио- да, привычно называемого Новым временем (159, 89). Если бы Бернарду Клервоскому показали телескоп, чтобы увидеть бесконечно далекое, и микроскоп, чтобы увидеть бесконечно малое, скорее всего, он принял бы эти понятные нам, полез- ные, хотя и не обиходные инструменты за дьявольщину, во всяком случае, за безделицу. И по-своему, с точки зрения кол- лективной психологии своего времени, он бы оказался прав. Человек на земле В отличие от представителя доклассового общества, средне- вековый человек не слит с природой, в отличие же от нашего современника — он не противопоставляет себя ей. Это определение вполне обоснованно, но нуждается в объ- яснении и раскрытии. С незапамятных времен земля пред- ставала перед жителем Европы в двух обликах: необжитое, необработанное, дикое пространство (saltus, bosc, outfi eld) и культивированное, обрабатываемое поле: ager. Здесь перво- начальное и важнейшее для истории человечества противо- поставление природы и культуры, natura и cultura. Само со- бой разумеется, и saltus, и ager могли иметь самый различный облик. Дикая земля могла представлять собой лесосеки или строевой лес, лиственный (дуб, бук, береза) или хвойный. На германских землях он был огромен и, что называется, го- степриимен для германских племен. Западнее лес был редкий и туманный, разорванный полянами. Юг был покрыт непролаз- ными дебрями, mescla. Хватало и поросших злаками «саванн», торфяников, песчаных пустошей, высокогорных пастбищ. Ager был не намного единообразнее: пашни, реже сады, виноградни- ки и оливковые рощи, выпасы, но и пустыри-гарриги, карсты, которые то здесь, то там вводились в оборот в каменистых до- линах, поросших мелким кустарником. Применявшиеся сель- скохозяйственные технологии, экстенсивные по своей сути, т.е. рассчитанные на постоянное освоение новых участков, требовали длительного отдыха для обрабатываемых земель. Они оставались под паром два-три года, а иногда и дольше. В первые века после падения Рима лес постепенно отво- евывал ранее отнятые у него человеческим трудом площади. Описанная римским историком Тацитом в I в. н.э. жизнь гер- манцев, поражавшая его рафинированных читателей своей примитивностью, менялась очень медленно. Если в двух сло- вах охарактеризовать основания средневековой экономики и отношение наследника воинственных варваров, средневеко- вого крестьянина, к окружавшей его природе, можно сказать так: на протяжении средневекового тысячелетия человек был Тысячелетнее царство потребителем и эксплуататором двух природных массивов, ager и saltus. История земли в это время состояла из посто- янных усилий крестьянина и сеньора по «прилаживанию», «примирению» одного и второго. Перед лицом дикой приро- ды человек то наступал, то отступал. Когда этот круговорот закончился, Средневековье прекратило свое существование, а общество коренным образом изменилось и вошло в новую стадию развития. Основой этой особой средневековой «экоси- стемы», т.е. способа взаимодействия человека и природы, было одно из важнейших изобретений этой эпохи: деревня. Деревня как сообщество людей, осознающих свое единство перед ли- цом сеньора, местной церкви, соседнего города, но также свое особое отношение к окружающим именно их деревню лесу, полям, рекам, — одним словом, к окружающему ландшафту. Земля была основной материальной ценностью, поэтому вокруг лесов, пашен, выпасов, рек и озер происходили ос- новные конфликты, рассказами о которых пестрят хроники. О человеке, от Сицилии до Исландии, судили по его земле. Наиболее распространенным именованием человека, кроме собственного имени и отчества, было название места, в ко- тором он родился или долгое время жил. В Скандинавии свободного человека называли óдальманом, т.е. обладателем земельного участка, óдаля, и, главное, совокупностью прав, неразрывно связанных с этой землей. Нечто подобное пред- ставлял собой и распространенный у франков и других гер- манцев институт аллóда. Земля была неотъемлемой частью человека, который на ней жил, она приобретала его качества и, наоборот, делилась с ним своими. Земля, как известно, не потеряла в цене и в наши дни, совсем наоборот! Но каждая эпоха выражает эту ценность по-разному. Наш современник, покидая надолго или навсегда свой край, мо- жет взять с собой «пядь родной земли», и этот жест в своем ли- ризме будет понятен каждому. Если же верить первым сводам средневекового права, варварским правдам, подобные жесты имели юридическую силу. Они закреплялись сначала обычаем, Человек на земле контролировавшимся старейшинами или «законоговорителя- ми», затем и письменным правом. В эпоху, когда большинство не нуждалось в малейшей грамотности, зачастую даже хартия обретала значение в глазах тех, к кому она обращалась, лишь в тот момент, когда ее клали на их землю. Ибо лишь в ней, в земле, была сила, и она передавала ее словам и письменам. Уходя из общины, отказываясь от родства, следовало совершить какой- либо символический жест: например, взять с земляного пола горсть земли и кинуть ее через плечо, выходя из дома, сломать над головой ветку и т.п. Примеров такой веры в землю, соци- альных практик и обычаев, связанных с ней, можно было бы привести сколько угодно. Это умонастроение было характерно не только для крестьян, которые жили на ней, но и для ученых, казалось бы, далеких от изнурительного труда в поле. Земли боялись. Образованные схоласты-доминиканцы, университетские преподаватели Инститорис и Шпренгер, ав- торы «Молота ведьм» (конец XV в.), этого мрачноватого свода средневековой демонологии, не сомневаются, что ведьма теря- ет большую часть своих сил, если ее приподнять над землей. Ведь под землей живет помогающий ей дьявол! Земле моли- лись. В различных средневековых медицинских рукописях до нас дошло позднеантичное анонимное «Моление Земле»: Земля святая, мать всего живущего, Все ты рождаешь, все ты возрождаешь вновь, И все, что есть, питаешь силой жизненной. И высь, и хлябь, — все под твоим блюстительством: Ты погружаешь мир и в тишину и в сон, И вновь выводишь свет и прогоняешь тьму. Ты мрак подземный хаоса безмерного В себе скрываешь, ты и бури с грозами Уздаешь и на волю выпускаешь их, Взметая зыбь, вздымая ночь, взбивая шторм, Но вновь являешь взорам солнце доброе. (пер. М.Л. Гаспарова) Тысячелетнее царство Далее в тексте следует мольба к «великой матери богов» вселить силы в травы, из которых молящийся, видимо, ле- карь, изготавливал свои снадобья. В одной из таких рукопи- сей, созданной в середине XIII в., молитва была специально стерта каким-то благочестивым средневековым читателем, но он не тронул красноречивую миниатюру (илл. 44). На ней молодой человек, слегка преклонив колена и странным обра- зом скрестив пальцы, стоит перед персонификацией Земли, сидящей на довольно безобидном морском чудовище и дер- жащей в руке рог изобилия. Мало христианского в этом об- разе, не говоря уж о тексте. Но нет и ничего более типичного в таком отношении к земле-прародительнице. То, что давало людям хлеб насущный, не могло не почитаться религиозным сознанием средневекового человека, даже если он не перехо- дил грань обожествления. Церковь зачастую была не только терпима к подобным проявлениям магии, но и отчасти «ка- нонизировала» их. Например, античный образ сидящей на змее земли-Tellus был введен в христианскую иконографию. В политической мысли плодородность земли метафорически соотносилась с одной из основных функций государя: обеспе- чением материального благосостояния подданных. Молитвенный страх, который, по мнению священника, должен был зреть в душах верующих исключительно по от- ношению к Богу, скорее всего, определял отношение человека к непостижимым силам природы. При чтении средневековой хроники часто создается впечатление, что ее герои были жерт- вами несправедливостей природы, насылающих на них не- урожаи, землетрясения, саранчу, волков, наводнения, кометы, множество лун, солнце разных цветов и прочие обыденные аномалии. Кажется, что человек на протяжении столетий не жил, а выживал. Но не стоит считать хронистов простецами, потакавшими вкусам таких же простецов. С точки зрения мало-мальски образованного средневекового историка, поч- ти всегда монаха, за несправедливостями природы стояла высшая справедливость Творца, карающего свое нерадивое Человек на земле творение, Человека, за его многочисленные грехи. Поэтому средневековые люди, в целом не менее впечатлительные, чем мы, склонны были преувеличивать всякое бедствие. Слишком дождливая или холодная зима и засушливое лето, конечно, от- рицательно сказывались на урожае, но все же средневековая Европа чаще недоедала, чем по-настоящему голодала. Пытались, конечно, и понять эмпирически, почему земля иногда извергает пламя или содрогается от внутренних толч- ков, но взялись за дело поздно и нерешительно. Анонимный интеллектуал первой половины XII в., читая рассказы Гри- гория Великого о чудесах италийских отцов и его беседы на Илл. 44. «Моление земле». Сборник позднеантичных медицинских текстов. Вена, Национальная библиотека. Ms. 93. Л. 33 r Тысячелетнее царство Евангелия, наткнулся на место, где знаменитый экзегет уве- ряет читателя, что землетрясения, о которых в преддверии Страшного суда пророчествует Лука (Лк. 21,11), нередко раз- рушают целые города и в его время, то есть около 600 г. По- скольку в рукописи (Ватикан, Апостолическая библиотека, рук. lat.10308) перед этим авторитетным суждением оказалась свободная страница (стр. 6, нумерация в ней постраничная), читатель решил написать небольшое, в тридцать строк, дидак- тическое стихотворение на латыни, к счастью недавно обна- руженное и изданное (77, 78–79). 1. Если б о землетрясеньи мог я четкое дать ученье, Тогда б о земли движении получили вы истинное наставление. Понеже предмета не знаю, к духу в помощь взываю: С ним я неложно поведаю вам все, что можно 5. Народам знать о причинах, движенье родящих в глубинах. Скрывают земли тенеты пустоты, как учат поэты, В коих ветры томятся, словно разбойники, длятся Вечно их битвы, от боя их нет наверху нам покоя. В узилище прю затевая, землю они сотрясают, 10. Воды бушуют, и долы вздымаются выше, чем горы. Тут-то душа человека трепещет в преддверии века Конца, сотрясенье земли тому как бы знаменье. Но более твердым путем мы вслед за наукой пойдем. Всего элементов четыре от века веков и поныне, 15. Ежели верить Платону, правят в телах по закону. Меняют они положенье, сменой погоды в движенье Толкаемы. Землю буравит вода, точит ее и дырявит: От разрыхленья такого земля стать водою готова Сама иль помощницей верной, в хранении влаги усердной 20. Случается, что крепчает она, а то плотность теряет, В бездну ее бросает, великий погром сотворяет Она в этот миг, низвергаясь и в тартарары опускаясь. Башням, стенам, затворам не выстоять под этим напором, Люд, страхом объятый, к смерти готовый внезапной, Человек на земле 25. Геенны разверзшейся пасть видя, не хочет упасть Так глубоко и Спасу он молится громким гласом, Да упасет от паденья, нашу плоть на съеденье Пожару, что грех карает того, кто в пороках не знает Меры, не бросит, но пусть вместо ада возносит 30. Нас Он на небо с Собою в вышнего счастья покои. Ровное число строк, умелое использование полиптота, анафоры, аллитерации, риторической этимологии — все это говорит о том, что перед нами продуманное дидактическое стихо творение, жанр, к тому времени вполне устоявший- ся. В зачине находим обычное с поздней Античности изъ- явление скромности, «невежества» и воззвание к помощи «духа». Однако эта скромность не должна нас обмануть: ав- тор идет в своем объяснении дальше Григория Великого. На- чиная с «поэтов», то есть пересказывая своими словами то, что можно было прочесть в «Энеиде» и в псевдовергилиевой «Этне», автор предлагает пойти «более твердым путем» науки, philosophia. Ссылка на Платона может свидетельствовать как о прямом знакомстве с латинским «Тимеем», так и о каких-то школьных знаниях: такие знания в XII в. распространялись в Шартре, Париже, Толедо, Салерно, начинали проникать в Ан- глию. На самом деле мы не заметим какого-либо качественно- го перехода в объяснениях «поэтов» и «философов»: античные поэты вроде Вергилия, Овидия и Лукреция сами выражали бо- лее или менее точно школьные представления своего времени, в свою очередь восходившие к досократикам, средневековые же пересказчики-рифмоплеты переставляли местами слова классиков, перемежая их зачастую христианскими образами. Перед нами, насколько я могу судить, первое в Средние века объяснение землетрясения, выходящее за рамки обыч- ного символического толкования, но все же — и это симпто- матично — возвращающееся к нему. Сделано это мастерски: когда поверхность земли разверзается и рушатся стены горо- дов, то падают они не в абстрактную бездну, а в ад, поэтому |