Воскобойников_тысячелетнее царство. Воскобойников, О. C
 Скачать 7.42 Mb.
|
|
Тысячелетнее царство культуры, воспринятое из Античности еще Отцами и всей средневековой христианской традицией вплоть до Петрарки, Николая Кузанского и Эразма, стало основой медитативной практики монастырского чтения (142, 101–114; 41, 258ss). Ин- тереснее его небольшой нравоучительный трактат «Ступени смирения и гордыни», написанный в начале его творческо- го пути, в 1122–1125 гг., по просьбе Готфрида из Рош-Ванно, близкого друга по первым годам монашества в Сито, основа- теля знаменитого по сей день аббатства Фонтенэ в Бургундии. По структуре разделенный на две части, текст Бернарда пред- ставляет собой как бы две лестницы: одна через самопознание ведет душу к смирению, любви и познанию Истины, другая — к гордыне и погибели. Это духовное упражнение построено в виде своеобразного описания некой ментальной схемы, диаграммы, взявшей за образец освященный христианской традицией образ (от ветхозаветной лествицы, явившейся во сне праотцу Иакову, до известной на латинском Западе с XI в. «Лествицы» св. Иоанна Лествичника, написанной на греческом). Любопытство здесь — добровольный отказ от самопознания, тяжелейшая болезнь души, первая из двенадцати ступеней гордыни. Празднолюбо- пытствующая, забывшая о самой себе душа изгоняется «пасти козлят», утверждает Бернард, намекая на «Песнь песней» (1, 7). На особое положение любопытства в бернардовском учении о пороках указывает уже то, что описанию всех причин, симпто- мов и проявлений «недуга» уделено примерно столько же места, сколько оставшимся одиннадцати ступеням, представляющим собой остроумную сатиру на недостойных монахов. Само слово curiositas встречается в сочинениях Бернарда около сотни раз. «Любопытство взглядом и другими чувствами блуждает среди того, что его не касается» (Curiositas cum oculis ceterisque sensibus vagatur in ea quae ad se non attinent): так Бернард воспользовал- ся определением, воспринятым от Цицерона еще Отцами, но в своем анализе он идет так далеко, как никто еще на заходил. Праздношатанию противостоит первая ступень добродете- лей: смирение сердечное. Оно должно выражаться в походке, Презрение к миру и красота творения осанке, в склоненном долу взоре, одним словом, в образе мо- наха, хорошо известном по «Уставу св. Бенедикта», созданному в VI в. Любопытного, то есть психологически неуравновешен- ного монаха Бернард видит издалека и описывает его с ирони- ческим снисхождением: ему не сидится на месте, он все время прислушивается, мотает головой, глаза его ни на чем не оста- навливаются. Бесполезно допытываться о сроке судного дня (Мк. 13, 32), а вперять взор в небеса тому, кто «согрешил против небес», оскорбительно для божества. Как и для Августина, для Бернарда такие попытки проникнуть в божественные тайны — «нечестивое любопытство», сродни «новаторству» Абеляра и других «диалектиков», impia curiositas, которую не следует пу- тать с благой любознательностью, со стремлением размышлять над Словом, с заботой (cura) пастыря о пастве или со «счаст- ливой любознательностью» (felix curiositas) ангелов на небесах. В этой связи позволю себе небольшое отступление. Иногда в предшественники астрономии слишком смело записывают монастырских знатоков computus, отвечавших за правильное вычисление пасхального цикла и часов для молитвы, хотя их значение для истории знаний нельзя отрицать. В популярной, переведенной и на русский «Культуре аббатства Санкт-Галлен» (217) приводится довольно известное изображение монаха, смотрящего, как сказано в комментарии, «во Вселенную че- рез подзорную трубу». Как комментатор, Петер Оксенбайн, представлял себе такой необычный процесс, да еще и в 1000 г., когда была создана рукопись Cod. Sang. 18, для меня остает- ся такой же загадкой, как и взгляд во Вселенную через какую- либо трубу вообще. На самом деле это не «прото-Галилей», не «пост-Птолемей» и даже не Герберт Орильякский, как раз тогда впервые познакомивший Запад с азами арабской астрономии и математики, а монах Пацифик Веронский, в каролингское время описавший (и, возможно, изобретший) «ночные часы», horologium nocturnum: трубу, с помощью которой, ориентиру- ясь на яркую звезду, можно было «без пения петуха» опреде- лить, когда петь всенощную. Для этого нужно было вращать Тысячелетнее царство ее «старательно», volvens curiosus. И действительно, перед нами душеполезное глядение в небо, помогающее молитве в ночной час. Это вовсе не значит, что автор был ординарным челове- ком; напротив, эпитафия хвалит Пацифика как реставратора церквей, резчика, литейщика, переписчика и комментатора обоих Заветов. Такое сочетание талантов и навыков как в ме- ханических, так и в свободных искусствах и даже богословии было великой редкостью (илл. 39). Итак, непраздное любопытство. По всем популярным кни- гам о средневековой картине мира кочует известное место из «Первого жития св. Бернарда» (III, II, 4), начатого еще при его жизни Гильомом из Сен-Тьерри, согласно которому «святой человек» (как любовно называет его друг) целый день ехал с друзьями на осле по берегу Женевского озера, а когда вечером у камелька зашел о нем разговор, сказал, что никакого озера не заметил. Как можно быть таким нелюбопытным, возмутит- ся современный читатель, а современный историк в поисках объективности подчеркнет, что не все были такими «фана- тичными приверженцами веры» и вроде кое-что вокруг заме- чали (190, 74) 5 . Оба не правы. Во-первых, всякий знакомый с туманами Лемана знает, что его действительно можно не за- метить. Во-вторых, и это важнее, автор жития создает модель святого, основываясь на личном духовном опыте Бернарда, на его писаниях, на воспоминаниях современников и на соб- ственных представлениях о том, как его герой мог и должен был говорить или думать. Не случайно в конце этого кратко- го рассказа о поездке в Шартрёз, суровую обитель молчаль- ников-картузианцев, все: и приор знаменитого монастыря, 5 Характеристика, походя данная А.Я. Гуревичем Бернарду, туманна и еще менее основательна, чем «партийность», приписанная ему Н.А. Си- доровой, которая хотя бы ссылалась на некоторые тексты, пусть и подо- бранные тенденциозно. В главе, посвященной Абеляру в книге о средне- вековом индивиде, А.Я. Гуревич уже немного тоньше в оценках, но все же не может сдержать неприязни к противнику своего героя, якобы нена- видевшему Абеляра по личным соображениям, из-за «несовместимости характеров». Презрение к миру и красота творения и спутники из братии — дивятся внутренней сосредоточен- ности святого, наглядно продемонстрировавшего сверхъесте- ственное «самообладание», sensuum custodia (именно так на- зывается соответствующая глава рассказа). Что же на самом деле видел и чувствовал Бернард на берегу озера, почитаемого сегодня за красоту и близость к горнолыжным курортам, мы вряд ли узнаем. Илл. 39. Монах Пацифик Веронский высчитывает время ночной молитвы. Санкт-Галленская монастырская библиотека. Рукопись 18. Л. 43. Ок. 1000 г. Тысячелетнее царство Не следует удивляться, что одно и то же понятие автор ис- пользует в прямо противоположных значениях: в этой лите- ратурной игре смыслами двенадцатое столетие, прежде все- го в лице настоящего мастера этой игры, Бернарда, достигло совершенства, но по сути ничего не изобрело. Поскольку со времен «Этимологий» Исидора Севильского форма слова не- посредственно связывалась с содержанием описываемого им явления, игра словами сама собой превращалась в игру смыс- лами и, следовательно, в сильнейшее идеологическое оружие. Как показал Питер Дронке, это вообще характерно для лите- ратуры XII столетия (105, 255–256). Достаточно вспомнить «Обличение Рима», знаменитую антипапскую инвективу из «Carmina Burana» (42), приписываемую Вальтеру Шатильон- скому: эта игра прекрасно передана в переводе О.Б. Румера и М.Л. Гаспарова (243, 146). Похоть очей, а не сладострастие, как можно было бы по- думать, причина Грехопадения, и глаза, считает Бернард, вме- сте с другими членами следует подвергнуть посту: «Если иные члены согрешили, почему же не поститься и этим? Пусть по- стится глаз, ограбивший душу, ухо, язык, рука, пусть постится и сама душа. Глаз да воздержится от любопытного зрелища и всякой безделицы, дабы ради блага смирил себя покаянием прежде праздно ходивший во зле» («Третья великопостная проповедь»). Любопытствующие наследуют не пророкам и не Богу, но через ветхозаветных Дину и Еву — Сатане. Бер- нард риторически спрашивает у Дины, дочери Лии и Иакова: «Зачем смотришь? Какая в том польза? Одно любопытство». И добавляет: «праздное любопытство или пытливая празд- ность», otiosa curiositas vel curiosa otiositas («Ступени». X, 29). Такие труднопереводимые гендиадисы — излюбленный прием нашего критика: любопытство на синтаксическом уровне неотделимо от праздности, каким бы алогичным нам это ни показалось сегодня, нам, скорее склонным сопоставить с ленью, по крайней мере интеллектуальной, отсутствие лю- бопытства. Точно так же он осуждал «курьезные» безделицы Презрение к миру и красота творения на капителях и тимпанах монастырских храмов клюнийского ордена. Цистерцианцы не любили ничего лишнего, всего того, что приходит от чувственности, даже если эта чувственность сублимировалась и одухотворялась, как в романском сти- ле, столь неприятном для таких тонких эстетов, как Бернард (илл. 40). А Бернард был настоящим эстетом! И именно бу- дучи эстетом, он добился уже в молодости строгого ограни- чения в украшении храмов и богослужения в церквах своего ордена. Воспоминанием тому остался земляной пол в церкви аббатства Фонтенэ, прекрасно сохранившейся и отражающей сформировавшиеся под влиянием Бернарда эстетико-религи- озные вкусы. Единственным изображением здесь могло быть распятие, да, пожалуй, тройные ряды окон в строго прямо- угольной заалтарной апсиде, возможно, ассоциировались с Троицей (илл. 41). Зато по качеству кладки и геометрической выверенности всех чисто архитектурных, то есть сугубо аб- страктных с художественной точки зрения форм никто не мог сравниться с зодчими цистерцианского ордена вплоть до вре- мен «вольных каменщиков» высокой готики. Ничего лишнего, ничего курьезного нельзя увидеть в цистерцианском клуатре, как и все клуатры, окруженном ровным рядом колонн, но без отвлекающих от молитвы замысловатых (а иногда и откро- венно скабрезных, как в испанском Сантандере) капителей. А чтобы грешный монах (первым среди грешников Бернард числил себя, «отягченного» плотью), прогуливаясь по клуатру, Илл. 40. Фриз клуатра собора в Ле-Пюи. XII в. Овернь Тысячелетнее царство не возомнил себя почти уже на небесах, в небесном Иерусали- ме, как иногда трактовался монастырь, его квадратная форма была слегка удлинена, и само это искажение могло восприни- маться как метафора того несовершенства, которого и монаху при всей строгости поста, труда и молитвы не избежать. Бернард и цистерцианцы были аскетичны во всем, кро- ме слова. Для убедительности осуждения любопытства, как тогда же для осуждения Абеляра, он не пожалел фактически всех имевшихся у него в запасе риторических средств. При- слушаемся к не передаваемым в переводе аллитерациям n, s, t во фразе: Nisi enim mens minus se curiose servaret, tua curiositas tempus vacuum non haberet («Если б душа твоя лучше заботи- лась о себе, для любопытства твоего не нашлось бы времени». «Ступени». X, 30). Литературоведы высказывали даже мнение, что перед нами высшая точка средневековой латинской клас- сики (Винклер), даже «манерность», «избыточная художе- ственность» (Übermass an Kunst). Возможно. Мне же хочется Илл. 41. Церковь аббатства Фонтенэ, центральный неф и хор. Сер. XII в. Бургундия Презрение к миру и красота творения показать, что синтаксис и созвучия, стиль речи, стиль жизни и стиль мышления, а не какая-то абстрактная «догматика» или «катехизис» соединяют грехи и пороки, вырабатывают новый «моральный кодекс». «Змий взращивает заботу, умас- ливая нам глотку, оттачивает пытливость, подстегивая похот- ливость», auget (serpens — О.В.) curam, dum incitat gulam, acuit curiositatem dum suggerit cupiditatem («Ступени». X, 30). Как видим, в понимании Бернарда гомеотелевт — тоже достой- ный аргумент проповеди. Даже если стилистически он мог ориентироваться на любимого античного моралиста Сред- невековья, Сенеку, использование стилистических приемов у него гуще. Как я уже говорил, глава о любопытстве по объему прин- ципиально превышает все остальные, то есть представляет собой как бы экскурс. Но даже внутрь этого экскурса Бернард умудрился ввести еще один экскурс, «эссе» о падении Люци- фера («Ступени». X, 35). Его небольшой размер и положение, структурно подчиненное целому, не должны ввести нас в заблуждение: перед нами просто решение вопроса о проис- хождении зла в мире. Корень предательства лучшего из анге- лов — любопытство. «Куда же, несчастный, завело тебя любо- пытство, что ты дерзнул и граждан ввести в соблазн, и Царю нанести оскорбление? …Очень мне любопытно, любопыт- ный ты наш, дознаться до причин твоего любопытства!» Так, на этот раз воспользовавшись полиптотом (несколько частей речи с одним корнем), сгорающий от любопытства автор до- знается: Сатана не догадывался о последствиях, уповая на До- броту, предчувствие пригрезившегося ему всевластия ослепи- ло ангела, любопытство, достойное Евы (но, напомню, еще до Евы), обмануло. Из такого-то любопытства, бывшего прежде век и по сей день уводящего нас с пути праведного, рождается всякий грех. Вывод «эссе» прост: через любопытство Люци- фер отпал от истины, ибо вначале он с любопытством засмо- трелся на то, чего потом беззаконно возжелал и на что гордо возложил упование». За похотью очей — похоть сердца. Тысячелетнее царство * * * Можно было бы долго наслаждаться фигурами мысли и речи великого проповедника, упражняясь в поиске адекват- ного их выражения: как и многие его более поздние сочине- ния, «Ступени смирения и гордыни» заслуживают полноцен- ного перевода, как заслуживают его и другие замечательные духовные и научные тексты XII в. Можно, напротив, увидеть в его стиле «позерство», можно увидеть «позу» и в его аскезе, даже в горделивом отводе глаз от Лемана. Назовем ли мы его нелюбопытным? Он не замечал окружающего мира ради того, чтобы прозревать умом духовные, надмирные ценности? Или он искал — и находил — духовные ценности в каждой части- це творения? Вот, например, «сколько почтительности, страха и смирения в простом лягушонке, намеревающемся выползти из болота!» (Проповеди на разное. XXV, 7). У современного зоолога наверняка найдется другое объяснение поведению лягушки, высовывающей голову из воды и озирающейся перед прыжком: инстинкт самосохранения, терморегуляция хладнокровной рептилии, что-то еще. Гильом Коншский, на фоне Бернарда, безусловно, «физик», видел лягушку, так сказать, в общей цепи бытия, как… атмосферное явление, на- ходя тому вполне эмпирическое доказательство: головастики заводятся в луже вскоре после ливня. Не поспоришь. Но име- ем ли мы право решать, кто из них любопытнее и кто ближе к истине? От Ренессанса двенадцатого столетия, эпохи несомненно любопытствующей, очень хочется протянуть нити преем- ственности к «натурфилософам» следующего века, от стили- стов Шартра, Клюни и Сито — к первым итальянским гумани- стам, от дискуссий в классах Абеляра, Гуго Сен-Викторского и Гильома из Шампо — к спорам «о всякой всячине», de quolibet, которыми так увлекались магистры искусств и студенты Парижского, Болонского и других университетов Запада в XIII–XIV вв. Сколько открытий нас ждет в этой еще недо- статочно изученной «кводлибетической» литературе! И как Презрение к миру и красота творения хочется увидеть в Творце, на хрестоматийной миниатюре начала XIII столетия циркулем обводящем вселенную, архи- тектора, геометра, астронома (илл. 42)! Да, он действительно artifex mundi, «художник» уже для Отцов, но, как мы помним, всемогущий, и он же — единственный, кому известно число звезд на небе и песка на морском берегу, и видеть в этом об- разе — в такой важной позиции, для такой важной аудитории, как французский королевский дом, — гимн человеческому знанию, mundana sapientia, будет таким же анахронизмом, как делать из дантовского Улисса «открывателя новых земель», а Петра Дамиани и Бернарда Клервоского окрестить «тео- логической партией», цензорами или врагами «свободной» науки. Речь идет о созданной для Капетингов около 1210 г. старофранцузской морализованной библии, открывающейся Илл. 42. «Сотворение мира». Морализованная библия. Ок. 1210 г. Австрийская национальная библиотека. Рукопись 2554. Л. 1 об. Тысячелетнее царство изображением Творца. Критика светских наук, в том числе астрологии и диалектики, в миниатюрах и текстах морализо- ванных библий XIII в., «охранительность» интеллектуальной позиции создателей этого корпуса по отношению к основ- ным открытиям в интеллектуальной жизни нарождавшихся университетов очевидны и находят параллели в той крити- ке, которой подвергали новую науку проповедники: около 1230 г. кардинал Иаков Витрийский, обращаясь к студентам, специально увещевал их, чтобы они не шли учиться к «любо- пытным» и «поверхностным» преподавателям (80, 273–274). И приправлял свои проповеди самыми что ни на есть курьез- ными историями, короткими анекдотами, exempla из жизни людей и животных. Точно теми же словами — curiositates, superfl uitates — фран- цисканец Салимбене заклеймил нечестивые опыты импера- тора Фридриха II, едва ли не самого любопытного (впрочем, наряду с королем Кастилии и Леона Альфонсо X Мудрым) государя тогдашнего мира (182, 63–68). Но и среди хронистов XIII в. вряд ли сыскать столь любопытного, за исключением разве что Матвея Парижского, его английского современника. Возможно, как и Дамиани, эти люди в уже весьма изменив- шиеся времена бичевали в других то, что чувствовали в себе, но интроспекция была им менее свойственна, чем святым? Я надеюсь, что сквозь призму любопытства как особого проявления человеческой природы нам удалось увидеть неко- торые специфические, конфликтные стороны средневекового сознания. Средневековье не боялось накапливать знания и не отворачивалось от окружающего мира. «Бестиарии», «ла- пидарии» и прочие каталоги чудес во всех их бесконечных вариациях — характерные образцы морализаторской экзеге- зы, которой они этот мир подвергали, чтобы наладить с ним, непонятным и опасным, более или менее мирные отношения. Любопытство могло быть «суетным», бесполезным, поверх- ностным, и тогда оно осуждалось. Чудеса, обсуждаемые при дворе какого-нибудь графа или даже короля, ученый клирик |