Воскобойников_тысячелетнее царство. Воскобойников, О. C
 Скачать 7.42 Mb.
|
|
Презрение к миру и красота творения обязательных для канонизации, Римская курия в XIII в. вы- работала довольно развитую и рациональную, юридически, богословски и даже социологически разработанную систему разысканий, опросов. Письменные отчеты рассматривались кардинальской комиссией вместе с папой, который и огла- шал окончательное решение. Но от того, что чудо, в понима- нии юридически мысливших иерархов, было доказано, оно не переставало быть чудом, в том числе для них самих. Что может быть «естественнее» того, что «давший начало при- роде, если пожелает, легко отнимает у нее необходимость, … чин естества подчиняя собственному произволению»? Таким риторическим вопросом в одиннадцатом столетии, на заре, так сказать, новоевропейского рационализма задается Петр Дамиани (Письмо 119). Поколением позже Ансельм Кентерберийский, рассуж- дая о непорочном зачатии, сотворении Адама и Евы и насле- дии первородного греха, представил себе «ход вещей», cursus rerum, трояко: «Хотя все происходит не иначе как действием или попущением божественной воли, что-то творит исключи- тельно божественная власть и воля, что-то — тварная приро- да, а что-то — воля твари. Поскольку тварная природа может сделать сама лишь то, что принимает от воли Бога, воля твари тоже исполняет лишь то, в чем помогает и что разрешает ей природа. Божья воля сама дала начало свойствам вещей, при- дав каждой соответствующие воли, чтобы свойства и воли по установленному для них чину исполняли свою роль в миро- порядке. Вот и сейчас она творит в них многое, что сами они, согласно своим функциям и целям, творить никак не могут» («О девственном зачатии и первородном грехе», гл. 11). В се- редине XIII в. Фома Аквинский, старавшийся, как и Ансельм, но уже во всеоружии «Аристотелевского корпуса», всему най- ти рациональное объяснение, уже уверен, что чудо «объектив- но заслуживает удивления», поскольку является результатом исключительного божественного вмешательства («О власти Бога», вопрос 6, ст. 2, 2: 164). Тысячелетнее царство Петр Дамиани: аскетический взгляд на мир Уже энциклопедисты раннего Средневековья, которым, в отличие от Отцов, не нужно было полемизировать с «фи- лософами», — Исидор Севильский, вслед за ним Храбан Мавр — подготовили для читателей традицию толкования мироздания, сочетавшую в себе как сведения о реальных на- блюдаемых явлениях, так и экзегетическую спекуляцию на их тему. Зачастую на основе этих каталогов появлялись произ- ведения высокой духовности, например «О животных» Петра Дамиани, одного из самых талантливых церковных писателей своего времени, аскета и политика, успевшего поучиться в хо- рошей школе, пожить в отшельничестве и против своей воли, как часто бывало, послужить Риму в качестве кардинала. Он писал: «Подобно тому, как Бог создал все земные вещи для человека, точно так же Он позаботился о том, чтобы человек был сформирован здоровым, с помощью тех же естественных способностей и тех же необходимых движений, которыми он снабдил грубых животных. Тем самым человек, наблюдая за животными, может сам понять, чему ему следует подражать, а чего следует избегать, чему можно у них здравомысленно научиться, а что справедливо отвергнуть». Столь здравый подход к животному миру тем более по- ражает в человеке, славившемся своим презрением к миру, своей аскетической сосредоточенностью на чисто духовных ценностях. Презрение к миру, как видно, не предполагало от- вращения к нему, даже если отвергало светские формы зна- ния — знания, не направленного к богопознанию. Но мир не- изменно оставался учебником. Тот же Петр Дамиани написал знаменитый впоследствии небольшой трактат «О божествен- ном всемогуществе». В нем логическими доводами доказыва- ется всесилие Бога, которому подчиняются и пространство, и время. Бог может сделать так, что бывшее станет небывшим (например, вернуть девственность), ибо «не вчера и не завтра, но вечное сегодня присуще всемогущему Богу, коего ничто не покидает и не достигает». Такой ход мысли позволяет Петру Презрение к миру и красота творения Дамиани вслед за Отцами исключить зло из сферы реально- го бытия: «Зло же всякое, каковы грехи и беззакония, хотя и представляется сущим, не существует, ибо оно не от Бога и по- тому есть ничто. Ясно, что его Бог вовсе не создавал, — тот, без которого ничто не начало быть. Поэтому, если что из благого было сделано людьми, оно не может утратить своего бытия ни в настоящем, ни в прошедшем, ибо это есть Божие дело, хотя и содеяно через людей». Для постижения величия и благости тварного мира мало чем помогут измышления философов, считает Дамиани, которого никак нельзя было упрекнуть в не- вежестве. Многочисленные явления, противоречащие поряд- ку природы, чудеса суть «посрамление скороспелых мнений мудрецов этого мира и откровение, вопреки обыденному при- роды, Божьей силы в ее славе». Эта мысль проходит лейтмо- тивом через трактат «О божественном всемогуществе», и она регулярно встречается в качестве последнего доказательства любого силлогизма и непререкаемого объяснения любого непонятного природного явления. Во всех чудесах земли следует удивляться не им самим, но все тому же всемогуществу Творца. И эта ориентация со- знания на божественное, следует еще раз подчеркнуть это, не отводила взгляд пытливого наблюдателя от эмпирической ре- альности. Петр Дамиани приводит (гл. 11) замечательный ка- талог самых разных явлений, более или менее реалистичных или фантастических для современного взгляда. Позволю себе привести его в точном и красивом переводе И.В. Купреевой: Что удивительного в том, что всемогущий Бог в великих великим знаменуется, когда и в малейших, и в последних са- мых вещах чудесным образом действует? Что, казалось бы, ничтожнее ужиной кожи? Если, однако, сварить ее в кипящем масле, ею чудесно смягчается боль в ушах. Что низменнее кло- па? Если же прицепится кровосос к горлу, то после того как выкурить его дымом, тотчас вытошнит; его применение очи- щает также мочевые запоры. Что сказать об алмазе, который Тысячелетнее царство ни огнем, ни железом не разделяется, ни другой какой силой не разрезается, кроме как козлиной кровью? Что делает чудес- ный камень магнит похитителем железа? Однако если рядом поместить алмаз, он не только уже вовсе не притягивает же- леза, но и то, что уже, как подобает ему, стяжал, тут же воз- вращает; точно боится камень камня и как бы в виду большей мощи теряет собственные силы. Не секрет, что аркадский ка- мень асбест потому так называется, что, будучи раз зажжен, сгореть уже не может. А камень пирит, что встречается в Пер- сии, почему получил от огня имя, как не потому, что руку, дер- жащую его, при сильном нажатии обжигает? Что, далее, за- ставляет агригентскую соль из Сицилии, поднесенную к огню, плавиться, опущенную же в воду, трещать, как в пламени? Что произвело у гарамантов некий источник, днем столь холод- ный, что нельзя напиться, ночью столь горячий, что нельзя коснуться? …Как это некая земля на западе достигла такого достоинства, что от ветвей древесных птицы рождаются и, будто фрукты, вылупляются одушевленные и окрыленные плоды? Как передают очевидцы этого зрелища, сначала нечто дрожащее свешивается с ветки, потом обретает птичий образ и вид; наконец, едва покрытое перьями, разеванием клюва оно само себя отделяет от дерева, и так новый обитатель под- небесной прежде научается подергивать хвостом, а уж затем жить. Поистине, — завершает свой впечатляющий список Да- миани, — у кого хватило бы сил исчислить такое множество великих явлений Божьего могущества, которые суть вопреки обыкновенному порядку природы? Здесь этот каталог «чудес» приведен в случайно отобран- ных отрывках. Но даже в таком урезанном виде он во многих отношениях поучителен. Высоколобый интеллектуал-аскет, пишущий трактат о высочайших материях, оказывается, не чужд такого рода знаниям, которые мы склонны были бы от- нести к какой-нибудь «народной традиции» или не менее не- определенному «фольклору». Однако сам факт, что такого рода Презрение к миру и красота творения сведения можно найти, как видно, в самой что ни на есть уче- ной среде, указывает на серьезные методологические сложно- сти при определении границы между ученым и народным со- знанием. Можно было бы подумать, что Петр Дамиани, и не он один, как бы приводит досужие мнения и басни исключитель- но для их посрамления. Но последняя фраза свидетельствует, что он именно верит в то, что рассказывает. И объясняет, как во все эти чудеса следует верить нам, его читателям. Величи- на подобных списков, их многочисленность и распространен- ность в средневековой словесности свидетельствуют о том, что они отражают важный пласт средневекового сознания. Этого человека никак не назовешь нелюбопытным. Толь- ко всякий курьез (а это как раз список курьезов, mirabilia) любопытен ему тем, что поет славу Творцу: даже осьминог тропологически являет «таинство спасительной аллегории» («Благоденствие клирика и тропология живых существ», гл. 8). И, наконец, моралист Дамиани предваряет грядущее двенадцатое столетие своим удивительно богатым и вырази- тельным стилем, который не изменял ему ни в политических посланиях, ни в аскетической прозе: как и многие аскеты того времени, он умело сочетал богоискательство с любовью к сло- весности, а бичуя свободные искусства за праздность, бичевал самого себя «давешнего», талантливого пытливого студиозу- са, и высоким слогом как бы одерживал победу над собствен- ным интеллектуальным «я» (102, 240; 29, 535ss). Улисс и Александр Македонский: образцы языческого любопытства Если верить на слово Эйнштейну, ученому, как извест- но, обладавшему отличным чувством юмора, у него не было никаких особых талантов, он просто был passionately curious (148, 20). Как и для ученого XX в., для средневекового челове- ка любопытство — тоже страсть. Вопрос состоял в том, какой знак поставить: плюс или минус. Вопрос не праздный, если Тысячелетнее царство считать, что человек имеет право удивляться. Попробуем ра- зобраться, зайдя издалека. Двадцать шестая песнь «Ада» занимает, несомненно, клю- чевую позицию в архитектуре дантовской поэмы. Это вы- ражается, в частности, стилистически: готовясь поведать об участи Улисса, поэт сменяет комический, «плебейский» стиль высоким, трагедийным («Ад». 26, 19–24): Тогда страдал я и страдаю снова, Когда припомню то, что я видал; И взнуздываю ум сильней былого, Чтоб он без добрых правил не блуждал, И то, что мне дала звезда благая Иль кто-то лучший, сам я не попрал. «Добрые правила» в переводе Михаила Лозинского на са- мом деле собственно virtù, христианская добродетель. Только под ее началом «ум» (но и «душа», lo ‘ngegno) способен идти по правильному пути к спасению. Подчиняя свой творческий гений велению добродетели, страшась потерять дар, полу- ченный и от звезд, и от Всевышнего, Данте предчувствует — и дает предчувствовать читателю — встречу с теми, чей ум отвлекся. В этом соположении добродетели, знания и веры, свободы творчества и внутренней духовной дисциплины, опирающейся на благодать, важнейшая личная установка ав- тора и, как мне кажется, ключ к пониманию, с одной стороны, сложного образа Улисса, с другой — и это-то нас и волнует, — природы схоластического знания вообще. …когда Расстался я с Цирцеей, год скрывавшей Меня вблизи Гаэты, где потом Пристал Эней, так этот край назвавший, – Ни нежность к сыну, ни перед отцом Священный страх, ни долг любви спокойный Презрение к миру и красота творения Близ Пенелопы с радостным челом Не возмогли смирить мой голод знойный Изведать мира дальний кругозор И всё, чем дурны люди и достойны. «Ад». 26, 90–99 Уже это начало рассказа Улисса, горящего вечным пламе- нем восьмой Щели (кстати, рассказа с очевидными автобио- графическими коннотациями) показывает, что перед нами не только и не столько великий «обманщик», «хитрец», ка- ким привыкло видеть его Средневековье, хотя и казнится за «ложь»: дантовская frode, как и латинская fraus богословов и проповедников, многогранна. Он лжец не потому, что смасте- рил троянского коня, а потому, что стремился изведать мир и природу человека (a divenir del mondo esperto / E de li vizi umani e del valore), уповая на собственную, языческую, в понимании Данте virtù, на собственное неуемное любопытство, на бес- цельную mundana sapientia, лишенную поддержки божествен- ной благодати. Стремление Улисса к знанию восхищает и ма- нит поэта, но не снимает ответственности за frode. О братья, — так сказал я, — на закат Пришедшие дорогой многотрудной! Тот малый срок, пока еще не спят Земные чувства, их остаток скудный Отдайте постиженью новизны, Чтоб, солнцу вслед, увидеть мир безлюдный! «Ад». 26, 112–117 Иногда эти знаменитые — и очень красивые — строки приводятся чуть ли не как гимн средневековым «колумбам», но такое прочтение совершенно анахронично, даже если Дан- те мог слышать как о «Миллионе» Марко Поло, так и о смелом проекте генуэзских судовладельцев д’Орио и де’ Вивальди, по- славших в мае 1291 г. две галеры на поиск пути в Индию через Тысячелетнее царство Атлантику. Галеры не вернулись. Улисс, вопреки незнакомой Данте «Одиссее» и ее старофранцузским и латинским перера- боткам, отправляется в ад, так и не увидав Итаки, ибо пере- сек Геркулесовы столбы, установленные, как считалось, еще в языческой древности пределом не только ойкумены, но и че- ловеческого знания вообще; он понадеялся на спасение без благодати, дерзнул увидеть вдалеке гору чистилища, то есть надежду на спасение, но радость желанного берега обернулась быстрой гибелью в пучине. В последних строках песни Данте поразительно лаконичен, но сама стремительность волны вы- разила его главную мысль: наказанию подверглось человече- ское самонадеянное знание, грешное приземленное языческое любопытство, не подкрепленное благодатью веры (115, 135ss). Тогда же, в начале XIV в., в неизвестной нам университет- ской аудитории на такую же бесславную судьбу был обречен студентами и безымянным магистром не менее известный, хотя и менее мифологизированный античный пытливый ум: Аристотель. К нему мы вернемся чуть позже. Тогда же, и даже намного раньше, вся Европа уже зачитывалась различными версиями истории Александра Македонского, как всем было известно, завоевавшего мир из любопытства, властелина мира, спускавшегося в глубины морские, вознесшегося на небеса и наказанного (пусть и не насмерть) за такое «любо- пытное» властолюбие падением. Уже в XII в. в «Александреи- де» Вальтера Шатильонского (VIII, 374–390) скифы отругали Александра за излишнюю любознательность: Тот что постарше, царю в лицо прямо глядя, промолвил: «Если бы ты обладал и телом равновеликим Духу, что вышняя мнит с умом вкупе страстным достигнуть, Если б вмещало оно все, чего ни пожелаешь, Кругом земным аппетит твой унять удалось бы едва ли. Мерой твоей полюса мира дольнего нам не измерить: Держишь десницей Восток, Запад в левой крепко сжимаешь. Мало тебе и того: во все ты желаешь проникнуть, Презрение к миру и красота творения Молишься страстно о том, чтоб узнать, где источник чудесный Света, и вот уж ногой многодерзкой ступил в колесницу Феба, решаешь ты сам, куда луч его легкий направить. Многого жаждешь, чего не дано тебе: мир подчинивши, Род человеческий весь, кровавый свой меч ты направишь Против деревьев, зверей, с камнями готовый сразиться, Горным снегам не до сна, и пещерную нежить в покое Ты не оставишь. Уволь! Уж стихии, лишенные смысла, Гнева монаршьего гром должны будут ныне осмыслить! Конечно, можно считать, как это обычно и делается, что об- раз Александра — зерцало средневекового государя, что перед нами не более чем риторика власти, примеряющей на свои пле- чи божественное всемогущество. Двояко, как положительно, так и отрицательно, в средневековой этике и проповеди тракто- валось знаменитое вознесение Александра, сюжет, восходящий к месопотамской древности, вобравший в себя представления о философском экстазе, загробном путешествии души, но и, конечно, новозаветный рассказ о первом искушении Христа: «И, возведя его на высокую гору, диавол показал Ему все царства вселенной во мгновение времени. И сказал Ему диавол: Тебе дам власть над всеми сими царствами и славу их, ибо она пре- дана мне, и я, кому хочу, даю ее» (Лк. 4, 5–6). В поисках смысла в такой «натурфилософской» риторике власти исследователи не всегда знают, где реальная любознательность конкретного госу- даря, а где «просто отзвук литературных топосов» (113, 30; 116). Еще на рубеже XI–XII вв. монах Бальдрик Бургейльский, один из интереснейших поэтов-классицистов, оставил замеча- тельное поэтическое описание опочивальни Аделы, графини Блуа, дочери Вильгельма Завоевателя. Если верить поэту, ком- ната была украшена картой звездного неба, но, скорее всего, перед нами литературная игра, верноподданнический экфразис, написанный в дидактических целях для детей графини — буду- щего короля Англии Стефана и будущего епископа Винчестера Генриха (32, 213–220.). «Александреида», как и «Божественная Тысячелетнее царство комедия», тоже в какой-то степени политический документ, она писалась около 1180 г. в Северной Франции, во время под- готовки очередного крестового похода и быстро обрела огром- ную популярность в кругах высшей церковной иерархии, в том числе благодаря посвящению архиепископу Реймса. И, заметим, вальтеровский Александр столь же обаятелен и амбивалентен, как дантовский Улисс. Хитроумный царь Итаки зовет своих идти «солнцу вслед» (diretro al sol), Александр просто сбрасывает Феба с колесницы (depulso Phebo) и все же удостаивается апофе- оза, становясь соправителем Юпитера на Олимпе. Но и смерть ему приготовила, пусть и по сговору с Люцифером, сама раз- гневанная вмешательством в свое царство Природа (X, 24–25): И повелела Природа блюсти заветы благие, Не нарушать никогда границ, установленных ею. (пер. М.Е. Грабарь-Пассек) От Экклезиаста к Шартрской школе Что же перед нами? Осуждение неуемного властолюбия? Вариация на тему презрения к миру и тщетности человече- ского героизма без поддержки божественной благодати? Не- сомненно. Великие писатели-классицисты XII в., населяя свой литературный мир языческими божествами, превращали их в аллегории и, кто в большей (как Алан Лилльский), кто в мень- шей (как Вальтер или Бернард Сильвестр) степени, на самом деле оставались христианскими моралистами. Интереснее то, что иногда завуалированно, а иногда и открытым текстом осуждение властной гордыни, этого типично «феодально- го» порока, влекло за собой осуждение того, что нам сейчас хочется считать основой не только научного мышления в узком смысле слова, но и культурного, человеческого отно- шения к окружающему миру вообще: любопытства. Имеем ли мы право удивляться, вопрошать, спорить, сомневаться, искать? Какое вопрошание — достойная любознательность, |