Воскобойников_тысячелетнее царство. Воскобойников, О. C
 Скачать 7.42 Mb.
|
|
Средневековье: образ культуры и культура образа Итак, нас интересует мир «латинского», или католического, христианства, формально подчиняющегося авторитету рим- ского папы. Но язычество, или, правильнее, не-христианство, никогда не умирало внутри христианского средневекового мировоззрения. Оно проявлялось даже у самых ортодоксаль- ных мыслителей, хотя бы для того, чтобы подвергнуться унич- тожающей критике, насмешке, экзорцизму, анафеме. О языче- стве говорили, проповедовали, писали, потому что оно было одной из тех констант, которая определяла сознание средневе- ковых людей, хотели они того или нет. Христианство должно было — и во многом преуспело в этом — вобрать в себя язы- ческие элементы, тем самым узаконив их. Мы не раз увидим, как это происходило. ИСТОКИ Священное Писание и его читатели Более или менее ясно обозначив конец «тысячелетнего царства», я словно нарочно ничего не сказал о его начале. Дело в том, что оно совпало с расцветом римской Античности, когда Империя достигла пика могущества, а античное миро- воззрение приобрело свои законченные, классические формы. В I в. н.э. и в самом начале II в. были написаны все книги, во- шедшие впоследствии в канон Нового Завета, который вместе с Ветхим Заветом составил Библию (229, 295–305). В ней — на- чало, о ней и пойдет речь. Христианство, как и предшествующий ему иудаизм и по- следующий ислам, есть религия Откровения и священных текстов (scriptura sacra). Такая религия могла возникнуть толь- ко в достаточно развитой цивилизации, соединив в себе се- митский, «восточный» элемент с эллинистически-римским, «западным». Это соединение выразилось в том, что на по- местных соборах в IVв. (окончательно в 692 г.) христианская Церковь приняла в качестве своего единственного священно- го, или богодухновенного, вдохновленного божеством, текста обширный свод, получивший название Библии (буквально: «книжки», во множественном числе). В нее вошли Ветхий За- вет, состоящий из еврейских священных, исторических, ди- дактических текстов и поэзии, и Новый Завет, ряд тщательно отобранных и утвержденных общим, «соборным» согласием церковных иерархов собственно христианских текстов, на- писанных на греческом. Многие писания первых веков, до- вольно многочисленные, не получили такого официального признания, иные исчезли навсегда, иные продолжали быто- вать на протяжении всего Средневековья в качестве апокри- фов, зачастую очень популярных. Новый Завет, обращенный к миру, стал как бы исполнением Ветхого Завета. Описанная в последнем история «богоизбранного» народа Израиля стала Истоки предысторией «христианского народа» Нового Завета, тоже по сути своей богоизбранного — в отличие от тех, кто не при- нял Христа, — но не признающего национальных различий. Именно так, как раскрытие еврейского Танаха, Библия вос- принималась христианами уже в первые века своего существо- вания: Иисус в Евангелиях и Павел в Посланиях постоянно ссылаются на еврейские тексты, и открыто, и завуалирован- но. Переосмыслив соотношение религии и национальности, христианство совпало с идеологией Римской империи, о чем нельзя забывать, поскольку это немало способствовало успе- ху новой религии. Библия стала связующим звеном между античным мировоззрением и мировоззрением тех, кого рим- ляне считали варварами: кельтов, германцев. В дальнейшем она сыграла ту же роль и в судьбе других народов, принявших христианство к 1000 году или позже: славян, венгров, финнов. Она дала им письменность и стала первым текстом, который следовало не только слушать, но и осмыслять (это не значит, что она была их единственным литературным памятником, но она была единственным священным текстом). Традиционное общество, каковым с полным правом можно назвать раннесредневековую варварскую Европу, обходилось без книги вообще — это хорошо видно по варварским прав- дам середины и второй половины первого тысячелетия и по скандинавским сагам следующих столетий, где слово значит очень много, — но не писаное слово, а произнесенное, причем при свидетелях. Однако именно для Библии и пришедшей с ней религии многим варварским народам пришлось сделать исключение, несмотря на очевидные языковые сложности. Можно было не читать Библию, оставаясь неграмотным, как большинство не читает ее и сегодня, даже если ходит в церковь. Но человек, живущий — в отличие от нас — ри- туалом, должен понимать, что перед ним происходит и по- чему его заставляют постоянно рассказывать о своих грехах и есть превращенный в Тело Господне хлеб, с какой истори- ей связаны действия священника, каждым своим жестом Тысячелетнее царство напоминающего о чем-то, рассказанном в Писании. С самого начала Священное Писание стало неотъемлемой частью хри- стианской обрядности. Но на каком языке следовало пропо- ведовать Слово (64, 38–55)? Христианская культура поставила перед собой этот вопрос и на протяжении всей своей истории давала самые разные ответы. Как известно, Пилат приказал начертать надпись над головой Распятого: «Иисус Назорей, царь иудейский» на трех языках: еврейском, греческом и ла- тинском (Ин. 19, 19–22). На этом, пусть и негативном свиде- тельстве основывалось расхожее вплоть до Нового времени представление о священном, исключительном статусе именно этих трех языков, психологически препятствовавшее перево- ду священного текста на любой другой язык — мы еще уви- дим, как тяжело дался св. Иерониму его перевод с греческого и еврейского на латынь. Существовала, однако, и противоположная точка зрения, тоже подкрепленная евангельской историей: Евангелие нис- послано всем народам, и апостолы получили дар Святого духа говорить на разных языках. Франкфуртский собор 794 г. осу- дил убеждение, что «Богу можно молиться только на трех язы- ках, ибо, если молитва праведна, молящийся будет услышан» (64, 44). Возможно, под влиянием этого решения образован- ной элиты и в рамках масштабных реформ Карла Великого по- явились первые переводы отдельных книг Писания, в частно- сти Евангелия от Матфея. В отличие от полноценного готского перевода Ульфилы (IV в.), не говоря уже о развитых восточ- нохристианских традициях — сирийской, коптской, армян- ской, потом славянской, — эти фрагменты задумывались как вспомоществование тем, кто недостаточно силен в латыни, как параллельные тексты, билингвы. Карл, обладавший к 800 г. огромным культурно-религиозным авторитетом, наверное, смог бы осилить и создание настоящей «франкской» Библии. Но, возможно, его клир чувствовал разнобой в диалектах, смысловую неупорядоченность отдельных слов, неустойчи- вость грамматики языков подвластных Карлу племен. Все это Истоки не могло не привести к смысловой неурядице и в священном тексте. О недоверии к teodisca lingua, т.е. «народному языку» (откуда нем. Deutsch и итал. tedesco), и даже его алфавиту от- кровенно говорит Храбан Мавр, каролингский энциклопедист и педагог: «Вот буквы, которые используют маркоманны, ко- торых мы называем норманнами. Ими пользуются говорящие на народном языке. Те, кто до сих пор погряз в языческих об- рядах, записывают ими свои песни, заклинания и гадания». В его небольшом, курьезном даже для своего времени обзоре истории алфавитов нашлось место и «трем священным язы- кам», и рунам, и монограммам, которыми его современники пользовались в качестве подписей. Но только «родной» язык получил столь спорную оценку. Может быть, дело еще и в том, что латынь была на галль- ских землях и в Италии еще слишком употребительной, не столь отчужденной от паствы, как станет потом. Поэтому Ал- куин, выходец из Йорка, и его соратники по придворной ака- демии, образованнейшие люди своего времени, ограничились тем, что постарались исправить накопившиеся в рукописях Библии ошибки. Такая работа по исправлению, в чем-то схо- жая с современной классической филологией, не прекраща- лась на протяжении всего Средневековья. На Британских островах ситуация была иной. Там латынь была действительно вторым языком, и за переводы религиоз- ных и философских текстов брались даже государи, напри- мер король Уэссекса Альфред Великий (849–889). Неизвест- но, в какой степени он лично участвовал в переводе Писания, но характерны слова Элфрика, монаха, взявшегося в его вре- мя за перевод «Бытия» с латыни на древнеанглийский — язык, к тому времени литературно окрепший: «Я беспокоюсь, как бы из этого дела не вышло беды для меня или кого-либо еще, кто возьмется за него. Боюсь, что какой-нибудь безумец, про- чтя или прослушав этот текст, подумает, что он может жить сейчас, при новом законе, так, как жили праотцы до старого закона или при Моисее. Я знал одного священника, ставшего Тысячелетнее царство потом моим учителем, у него была Книга Бытия и он кое-что понимал по-латыни: так вот он без обиняков заявлял, что, мол, у Иакова было четыре жены — две сестры и их служанки. И это, конечно, правда, но ни он, ни я не понимали, сколь ве- лика разница между Старым законом и Новым». Такие опасения симптоматичны и характеризуют целую эпоху: максимально верный оригиналу перевод священно- го текста одновременно предает его, ведь времена измени- лись, и сердце верующего смутится, если он увидит все как есть, скажем, в «Песни песней». В этом смысле работа авто- ров русского Синодального перевода, сглаживающего многие «острые углы» обоих заветов, типологически сопоставима с работой их далеких предшественников. Альтернативой бук- вальным переводам было то, что мы сейчас назвали бы пере- сказом, адаптацией: таковы «Гимны Кэдмона», известные и в русском переводе, таков масштабный, в шесть тысяч строк, старосаксонский эпос о жизни Иисуса, известный под данным ему в XIX в. названием «Спаситель», Heliand. Он был написан, видимо, по заказу Людовика Благочестивого около 830 г. для того, чтобы укрепить строптивых саксов в навязанной им Карлом Великим вере: незачем удивляться, что в таком в пря- мом смысле эпическом «Спасителе» нетрудно узнать «кольце- дробителя» Беовульфа, а в апостолах — дружинников. Ведь он должен был наставить на путь истинный варвара. История Библии — не история «рецепции» некоего тек- ста, а что-то принципиально иное. Библией не исчерпывается средневековое сознание, но она может почти все в нем объ- яснить. Библию знали не все, зато иные знали ее едва ли не наизусть. При чтении некоторых текстов зрелого Средневеко- вья мы рискуем утонуть в библейских цитатах. Средневеко- вый мыслитель не тонул в них, а свободно плавал, зачастую Библия становилась его образом мышления. Причем это ка- сается не только богословских трактатов или церковных про- поведей, но и, например, исторических произведений или дипломатической переписки между церковными иерархами Истоки и светскими государями. Такова «Хроника» францисканского монаха Салимбене конца XIII в., состоящая из библейских ци- тат едва ли не на треть. Таково творчество великого проповед- ника XII в. Бернарда Клервоского, довольно посредственного богослова, но прекрасного латинского стилиста, сделавшего именно из библейского текста свое главное полемическое ору- жие. Что говорить о буллах и иных папских посланиях, под- ражавших Бернарду! Но то же мы найдем в частной переписке духовных писателей: удачно подобранная, пусть и вырванная из контекста цитата из Писания, хотя бы в несколько слов, могла в буквальном или метафорическом смысле описать любую жизненную ситуацию, философскую концепцию или эмоцию, потому что отсылала образованного читателя, слов- но метонимия, словно pars pro toto, к истории Спасения. Чем объясняется то, что Библию не цитировали, в совре- менном смысле слова, а ею мыслили? Чтение Библии, lec tio divina, на многие века стало регулярным каждодневным ду- ховным упражнением образованной части общества, т.е. кли- ра, что особым образом тренировало память. Начиная мораль- ный комментарий к Книге Иова, ставший на века настольной книгой проповедников, Григорий Великий в конце VI в. писал, что «божественное Писание подобно реке, которая то течет плавно, то вздымается: агнец переходит ее вброд, а слону при- ходится плыть». Понимая метафорический смысл этого зачи- на, прекрасно раскрытый затем толкователем, средневековый читатель понимал «сложную простоту» Библии, множество уровней ее прочтения. Во многом такая позиция по отно- шению к чтению противоположна риторической традиции Античности: для ритора написанный текст, чтение — иссох- шее русло полноводной реки: живого, произносимого слова. Не книга, а именно речь была их оружием! Августин в сочинении «О христианском учении» писал, что к Священному Писанию всякий верующий должен был долго готовиться. Его авторитетное мнение стало законом. Сама при- вычная нам форма книги впервые упоминается в конце I в. н.э., Тысячелетнее царство когда какому-то читателю Марциала понадобился экземпляр первой книги его сатир «в дорогу»: привычный свиток ока- зался несподручным. Хотя таких ранних образцов не сохра- нилось, но распространение кодекса, постепенное вытеснение им свитка, традиционного как для греко-римской культуры, так и для иудеев, связано, видимо, с необходимостью для хри- стиан постоянно обращаться к тексту Писания и легко в нем ориентироваться. В этом формальные преимущества кодекса очевидны, ведь многометровый свиток нужно было достать из тубуса, развернуть, найти нужное место, свернуть, сложить. Античный интеллектуал привык слушать текст в исполнении раба-чтеца. Папирус такого обращения долго не выдерживал, будущее было за пергаменом. Однако смена формы чтения не сняла важную проблему: христианское Писание оставалось большим текстом, не вме- щавшимся в один том и, следовательно, довольно трудоемким и дорогостоящим для распространения. После падения Рима итальянские монастырские скриптории, вроде основанного в VI в. Кассиодором Вивария, Боббио и других, активно труди- лись над созданием таких крупноформатных, иногда много- томных «пандект», которые хранились на местах, выдавались на время (и не всегда возвращались), дарились, вручались миссионерам и отправлялись на Британские острова, к ир- ландцам, к германцам — не просто как тексты, а как настоя- щие святыни, бесценные сокровища (илл. 3). У Кассиодора, просвещенного советника готских королей, вовремя удалив- шегося в смутные времена на покой, была в распоряжении та- кая многотомная библия. Эти кодексы должны были произво- дить впечатление не только и не столько текстом, сколько всем своим обликом: они служили религиозными и культурными символами, объединявшими распавшуюся pax romana под но- вой эгидой — Римской Церковью. Британские и ирландские монахи быстро научились этому искусству и сами оставили нам в наследство шедевры книжного дела, возможно, мечтая о настоящем слиянии библейских, в том числе ветхозаветных Истоки законов с родными для них кельтскими обычаями: именно это объясняет подчинение образов Спасителя и апостолов «нор- дической» орнаментации как в слове, в том же саксонском «Спасителе», так и в изобразительном искусстве, например в роскошном Евангелии, созданном в 697 г. на о. Линдисфарн, к востоку от Британии (илл. 4). Представить себе миссионера, «легко» управляющегося с такой книгой в окружении ошелом- ленных «дикарей», каких-нибудь саксов или фризов, довольно трудно, но именно такой текст, «написанный золотыми бук- вами, чтобы внушить плотским душам язычников почтение к Священному Писанию», просил прислать ему из Англии св. Бонифаций, апостол Германии, в VIII в. (60, 17). Эти первые громоздкие книги писались медленно, строк по восемьдесят–сто в день, крупным, понятным более или менее повсюду унциалом и полуунциалом, который, однако, требо- вал от писцов большой усидчивости. Реформа письма при Ка- ролингах (VIII–IX вв.) и появление каролингского минускула, Илл. 3. Оклад «Евангелия королевы Теоделинды». Позолота, выемчатая эмаль, камеи, драгоценные камни. Рим, ок. 600 г. Монца, сокровищница Тысячелетнее царство столь удобного, что его много веков спустя взяли на вооруже- ние гуманисты и первопечатники, не слишком улучшили си- туацию: библий стало больше (как и других книг), но их внеш- ний облик не изменился. Даже в XI–XII вв., во время активных реформ религиозной жизни Запада, изготавливались неподъ- емные «гигантские» библии; и сам их размер, и все художе- ственное великолепие, не говоря о неизменной латыни, опять же придавали содержавшемуся в них тексту особое религиоз- ное и эстетическое значение, но не делали его доступным — такая Библия по-прежнему оставалась достоянием знати ду- ховной и, реже, светской. Это не случайно: еще соборы IX в. (Тур, 813 г., канон 17; Майнц, 847 г., канон 2) признавали, что священные книги и литургические формулы следует воспри- нимать только из уст образованных комментаторов, на латы- ни, а те уже могут переводить их с соответствующими объ- яснениями, на свой страх и риск, на романские и германские Илл. 4. «Линдисфарнское Евангелие». 697 г. Лондон, Британская библиотека Истоки языки, постепенно формировавшиеся, но еще слишком нераз- витые, чтобы получить одобрение Римской Церкви, охраняв- шей одновременно букву и дух Писания, но и собственную культурную монополию. Высшей точкой такой охранительной позиции можно счи- тать высказывание папы Григория VII зимой 1079–1080 гг. в ответ на просьбу герцога Чехии Вратислава II разрешить ис- пользование родного языка в богослужении: «Хорошенько поразмыслив, мы решили, что Всевышний не случайно решил скрыть смысл некоторых мест Писания, ведь если он будет всем открыт, его могут подвергнуть поруганию и обесчестят, а недоумение простецов введет людей в заблуждение». Иными словами, по Божьему велению Писание непонятно, следова- тельно, и основанная на нем литургия должна быть понятна только избранным. Эта позиция, высказанная одним из самых ревностных и принципиальных борцов за чистоту Церкви и верховенство римской кафедры, никогда не повторялась бук- вально, но она так же симптоматична, как приводившиеся выше опасения Элфрика, и противоположна восходившей к Августину идее, согласно которой клир должен раскрывать Писание неграмотным верующим, яснее всего выраженной в его «Христианском учении» (II. 6. 8): «Никто не отрицает, что приятно изучать предметы путем сопоставлений и что полу- чаешь особое удовольствие, найдя то, что искал с немалым трудом: тот, кто не может найти искомое сразу, томится от го- лода, не ищущий же, но имеющий искомое под рукой вянет от скуки. Этого томления как раз и следует более всего опасаться обоим. Святой Дух же удивительно здраво написал Священ- ное Писание, понятные слова дав в утоление голода, а непо- нятные — лекарством от скуки, ведь в нем нет таких темных мест, которые не раскрывались бы с абсолютной ясностью в других местах». Контраст налицо, но все же не будем спешить нарицать папу-реформатора цензором и охранителем. Тот, кто стремился к образованию, начинал с Библии (прежде всего псалмов) и через семь свободных искусств шел опять-таки |