Воскобойников_тысячелетнее царство. Воскобойников, О. C
 Скачать 7.42 Mb.
|
|
Тысячелетнее царство приглашают друг друга в гости и с удовольствием проводят время вместе. Очевидно, что это царство любви построено на иерархии. Но иерархия не противоположна свободе. Пчелы свободны и, в общем-то, не нуждаются в государстве, поэтому Фома счи- тает государство неизбежным злом, последствием грехопаде- ния, первым государем называет Немврода и заканчивает свою эмоциональную филиппику риторическим вопросом из Авгу- стина: «что суть царства, как не великие разбойничьи шайки?» («О Граде Божием». IV, 4). Однако Фома не анархист: ему хвата- ет случаев из пчелиной жизни, чтобы похвалить знатных сеньо- ров своего времени за основание монастырей и поддержку «бо- жьих людей», он очень любит Людовика IX и в то же время не жалеет риторических средств и ярких образов для бичевания нерадивого клира: этому он вполне мог научиться у кардинала Иакова Витрийского, своего старшего современника и учителя. Если посмотреть на эту «утопию» глазами натуралиста, улей существует для того, чтобы быть посредником между атмосфе- рой, дарующей мед, и людьми, применяющими его в пищу и в качестве лекарств. Люди не знали, что мед вырабатывается пчелиными секрециями, и причисляли его к атмосферным яв- лениям наряду с дождем, градом, инеем, манной небесной, коме- тами и, реже, лягушками. Приписывая насекомым человеческие качества, их сравнивали также с ангелами, и этому сравнению способствовала унаследованная от Аристотеля и Плиния уве- ренность, что пчелам свойственен партеногенез, т.е. бесполовое размножение. Тем самым они в глазах христианина были чисты и от плотского греха. Фома же особенно почитал женскую рели- гиозность и святость, он написал несколько житий, одно даже специально для того, чтобы заполучить мизинец одной из свя- тых его времени, Людгарды Тонгрской (†1246). Естественно, во «Всеобщем благе» проповедник дал волю своему воображению и наставническому рвению, чтобы красочно описать важность девственной жизни. Церковь же, подражая партеногенезу пчел, возрастает numero et merito, числом и заслугами святых (II, 31): О добре и зле, или небесная бухгалтерия в этой простой идее праведного накопления сокровища на не- бесах, как известно, заложена основа практики индульгенций, возмущавшая не только Лютера. Для одних улей был символической моделью мироздания в целом, для других — общества людей, государства, для тре- тьих, прежде всего монахов, — идеальным монастырем. Это нюансы толкования. Для нас важно подчеркнуть, что вселен- ская проблема добра и зла, определявшая сознание средневе- кового человека, чаще всего спускалась с уровня философской абстракции, умозрения, чтобы воплотиться, на свой особый, свойственный именно средневековой цивилизации лад, в об- разы зримые, понятные любому верующему. Ведь всякий знает, что больно кусаются и пчелы, и осы. Однако пчелам это прощается за мед, а жалят они только в целях обороны и умирают, оставляя жало в коже жертвы. Оса же, родственни- ца пчелы, жалит, не принося никакой видимой пользы. Вывод из этой оппозиции напрашивался сам собой: пчелы — анге- лы, осы — демоны. Но Фома видит демонов и в других врагах пчел — лягушках (традиционный приспешник лукавого) и, что более неожиданно, ласточках: ведь и демон часто прячется под симпатичной маской, например в виде священника (II, 52). Фома замечательный рассказчик, из лучших в свое время: более сотни рукописей, в том числе из королевских библиотек, несколько переводов позднего Средневековья и десятки изда- ний раннего Нового времени тому свидетели. Тем более при- скорбно отсутствие критического издания. И это несмотря на то, что его рассказы и вытекающая из них мораль частенько имеют отдаленное сходство с реальной жизнью пчел, да и на- стоящим пасечником он не был. Он не боится забегать вперед, отклоняться в сторону, отвлекаться, что-то прибавлять, потом снова возвращаться на столбовую дорогу. Такова схоластиче- ская сумма, многое взявшая из своеобразной литературной поэтики того времени. Рассказ был рекой, текшей сразу по не- скольким руслам, и это не раздражало читателя, а раззадори- вало. Дух же классификации, свойственный тем же суммам Тысячелетнее царство и во многом связанный с рациональным настроем домини- канцев, выразился в легко вычленяемой — и, следовательно, легко применяемой при чтении — структуре произведения. Но отвлечемся от праведных пчел и поговорим о стерхах. Наблюдая и описывая их перелет, зрелище действительно очень красивое, Фридрих II не соглашается с Аристотелем в том, что в птичьей стае всегда один вожак (dux). По его мнению, он остав- ляет свой пост во время перелета по причине усталости и из страха возвращается в общий строй. Чтобы правильно оценить эту критику главного авторитета античной физики, написав- шего несколько сочинений по зоологии, следует вспомнить, что журавли еще в античное время производили на людей силь- ное впечатление, особенно во время перелета. Это отразилось и в средневековой литературе. Уже в «Этимологиях» Исидора Севильского, в начале VII в., рассказывается о том, как они собираются в огромные стаи, следуя за вожаком, подбадрива- ющим их криком. Когда же его голос становится хриплым, он сменяется (XII, 7, 14–15). Журавли действительно часто соби- раются в стаи, не только для перелетов, и эту их особенность, как показал Бодуэн ван ден Абель (79, 65–78), толковали как пример идеального общества, следующего в строгом порядке за своим вожаком, как монастырская братия за аббатом. В связи с этим оставим в стороне вопрос об объективно- сти и самостоятельности Фридриха II–орнитолога, вообще не склонного к морализаторству и поставившего себе в принцип «показывать вещи такими, какие они есть» (195, 158). Обратим внимание на то, что он предлагает для вожака стаи конкретный термин dux, имевший вполне определенные социальные конно- тации в сознании читателя той поры. Устав от полета и от за- бот (propter sollicitudinem — именно этот термин используется в официальной переписке для обозначения забот правления), а также от страха (автор не поясняет, чего мог бояться вожак), «он оставляет свою должность и выходит из строя, …дру- гой сменяет его на должности (exit de ducato suo et de ordine… et alia succedit ei in ducatu). Через несколько лет, в 1260-х гг., О добре и зле, или небесная бухгалтерия флорентийский нотарий и интеллектуал Брунетто Латини в исключительно популярном потом «Сокровище», первой мас- штабной энциклопедии на старофранцузском языке, описы- вает стаю журавлей как «рыцарей, направляющихся на битву. И всегда один предводительствует подобно гонфалоньеру». Оба автора используют образы, понятные их аудитории. Но их объединяет то, что, в отличие от предшествующей традиции и от некоторых современных им авторов, в их взгляде на природу отражается светское мировосприятие. Ибо средневековый че- ловек, как и античный, привык видеть в животном мире алле- гории, но смысл этих аллегорий уже был совсем иной. Потерянный рай и сад утешения Благодаря способности разглядеть в каждой детали види- мого мира проявления метафизического, человек Средневеко- вья ориентировался в пространстве и времени, строил свою повседневную жизнь. Для определения пути между добром и злом христианская религия давала ему пособие в виде учения о добродетелях и пороках, благодеяниях и грехах. Греховность не считалась человеческой природой в строгом смысле слова, но скорее наследственной болезнью. Грехопадение, совершен- ное Адамом и Евой, называлось по-латыни peccatum originale, первым или первородным грехом. Т.е. это грех, который как бы стоит у истоков всех последующих грехов, больших и ма- леньких, смертных и не очень, из которых соткана человече- ская история. Сама эта история с точки зрения средневеко- вого интеллектуала имела смысл лишь как история спасения человечества от последствий греха 1 1 Жан Делюмо много писал о грехе и страхе в цивилизации поздне- средневекового Запада, доводя эту историю до XVIII в. (195), однако не стоит считать «культуру вины» собственно «культурой» того времени, а в замечательном историке наших дней — историка страхов и ужасов. Как некогда Данте, а вслед за ним Гоголь, Делюмо начал, что называется, с ада, но закончил трехтомной (!) историей рая (49). Его проект, к счастью завершенный, уникален в современной историографии. Тысячелетнее царство Своевольный проступок праотцев, Адама и Евы, довлел отныне главному, что было заповедано человеку еще тогда, когда он жил в земном раю: любви и деторождению. В мо- мент, когда рождалась новая жизнь, рождался и новый грех. Обретая способность дышать, поглощать пищу, плакать и смеяться, новорожденный одновременно впитывал в себя все недостатки, пороки и страсти, с которыми ему предстояло бороться всю оставшуюся жизнь. Вдохновляясь Августином, Средневековье постепенно научилось ставить знак равенства между первородным грехом и похотью. Такова формула, дан- ная в тридцатом разделе «Сентенций» Петра Ломбардского: «Что есть первородный грех? Корень греха, т.е. похоть или склонность к любострастию, которая называется законом членов, или томление природы, тиран, сидящий в наших чле- нах, закон плоти». Петр уточняет там же, что под похотью он понимает не акт, не злодеяние, а порочность, передавшуюся от Адама каждому человеку через семя. Такую своеобразную генетическую этику, или этическую генетику, называли спе- циальным термином: rationes seminales. Широкое толкование греха долгое время оставалось устойчивым, несмотря на отдельные критические голоса, пытавшиеся оправдать человека (Ансельм Кентерберий- ский, Петр Абеляр). В «Этике» Абеляра, в частности, было сделано очень важное разделение между греховным деянием и пороком. Ни то ни другое, считает автор, не должно иден- тифицироваться с грехом — свободным выбором воли, про- являющей порочные качества индивида. Но речь здесь идет именно о конкретных, единичных, индивидуальных ситуаци- ях, а не о природе человека в целом. Абеляр смотрит на мир и человека оптимистичнее многих своих современников, но на него самого, как раз в силу ставшей всем известной истории с Элоизой, многие смотрели пессимистично. Намеченный им путь к реабилитации природы человека оказался долгим. Иду- щая от монашеского мировоззрения тенденция возвести все отрицательное в мире и человеке к Адаму и Еве оправдывала О добре и зле, или небесная бухгалтерия в качестве основного лекарства презрение к миру, бегство от него, отказ от всех телесных удовольствий, аскезу. Лишь после XIII в. ситуация начала кардинально меняться. Размышления над вопросами морали подкреплялись стра- стью к классификации, очень характерной для средневекового мировоззрения в целом, особенно же в схоластическую эпоху. Мы уже говорили о покаянных книгах и монашеской экзеге- зе. В XII–XIII вв., в новой культурной ситуации, перед пропо- ведниками, приходскими священниками и университетскими богословами встала необходимость навести порядок в очень сложных, запутанных и, главное, весьма отличных друг от друга «генеалогических древах» пороков и добродетелей, от- ражавших многовековую работу монахов. Вспомним, что хри- стианство предполагало углубленный самоанализ, поэтому монах, если он не хотел превратить свои еженедельные испо- веди в рутину, если он по-настоящему жаждал самосовершен- ствования и спасения, вынужден был вести целую «бухгалте- рию» своих пороков. В течение XIII столетия эта рефлексия вышла за стены монастырей и сделалась достоянием довольно широких масс верующих, по крайней мере образованных и вдумчивых. В последующие столетия путаница в этой «бух- галтерии» достигла таких высот, что стала для Лютера одним из очевидных признаков «вавилонского пленения» Церкви и веры (195, 266–267). Все же эти классификации долго служили подспорьем в ди- алоге Церкви и общества. Помимо собственно вопросов мора- ли, они отражают особенность западноевропейского религиоз- ного сознания, которая, кажется, передалась и современному, в целом уже обмирщенному мировоззрению европейцев. Каж- дому явлению жизни нужно было найти полагающееся ему место. Интеллектуал XII–XV вв. обращался со сложнейшими вопросами морали с какой-то нарочитой деловитостью. Готи- ческий собор, как прекрасно показал еще Эмиль Маль, благо- даря богатейшему скульптурному и живописному убранству представлял собой энциклопедию морали, истории, природы, Тысячелетнее царство богословия, зеркало ценностей общества, которое его возве- ло. В то же время, как памятник архитектуры и инженерии, он подчинен законам геометрии, статики. Ордер и строгие прави- ла геометрических гармонических соответствий накладывали изображения на своеобразную сетку, а не просто на плоскость белого листа или холста. Они превращали библейскую исто- рию, рассказы о жизни святых или сложные богословские кон- цепции в своеобразно сплетенную таблицу. В этой таблице каждая клеточка должна была быть понят- ной как в отдельности, так и внутри целого. Рассказ и класси- фикация, религиозная медитация и счетоводство соседствуют здесь и вместе обращаются к чувствам и мыслям зрителей. На пространстве одного витража можно было уместить и историю сотворения мира, и его структуру, народы, ветры, времена года, науки, которые позволяют его постичь. Там же можно было изобразить и все пороки, а напротив них — про- тивоборствующие им добродетели. Особое значение с конца XII в. приобрела роза западного портала, чаще всего посвя- щенная Страшному суду (илл. 53). В больших соборах ей вто- рили розы обоих крыльев трансепта (145, 327–361). Человеку предоставлялось безошибочное изложение всего, что он дол- жен и не должен делать. Тот, кто хотел подкрепить свои позна- ния в области морали и поразмышлять, мог почитать попу- лярные сочинения на тему «битвы пороков и добродетелей», доступные с XIII в. не только на латыни, но и на новых языках. Так называемая городская литература позднего Средневеко- вья, главным образом сатирическая, всегда была морализиру- ющей по своей функции, как и ее античная предшественни- ца, как и специфическая средневековая ирония. Знаменитый флорентийский новеллист XIV в. Франко Саккетти был также популярным проповедником, и его проповеди — драгоцен- ный памятник средневековой ментальности, изученный еще Бицилли (174, 65–70). Душеспасительные тексты часто сопровождались крас- норечивыми изображениями, с первого взгляда напоминаю- О добре и зле, или небесная бухгалтерия щими современные графики и даже микросхемы. Такова большая иллюстрированная рукопись ин-фолио, хранящая- ся во Французской национальной библиотеке (BnF fr. 9220). О ней хочется рассказать подробно. Она состоит из шестнад- цати полностраничных миниатюр совсем не «миниатюрного» размера. Кроме них в нее включен текст «Видения Павла», один из самых популярных в Средние века ранних апокри- фов, где апостол Павел рассказывает о своем путешествии по миру иному. Здесь оно представлено в поэтическом изло- жении на старофранцузском языке. Кодекс озаглавлен «Сад утешения» (Verger de soulas) и, судя по стилистическим осо- бенностям живописи, создан неизвестным автором на рубе- же XIII–XIV вв. на севере Франции, возможно, во Фландрии. Над ним работали не выдающиеся художники, но их заказчи- ком был, скорее всего, образованный прелат. Илл. 53. «Страшный суд». Витраж. Роза западного портала собора в Шартре. XIII в. Тысячелетнее царство Миниатюры, как и монументальную живопись, часто на- зывали тогда historia или, во множественном числе, historiae, указывая на нарративную, повествовательно-назидатель- ную функцию изображений. Миниатюры «Сада утешения» не ведут рассказа. Для сравнения вспомним Жуанвиля: сво- им текстом и изображениями он излагал содержание своей веры, комментируя «Апостольский символ веры», но для него принципиально важно было увлечь читателя и зрителя имен- но рассказом, представляющим из себя вполне традиционное для проповеди сопоставление типологически сопоставимых рассказов обоих Заветов: совершенно логично, что мытарства праведника Иосифа прообразуют Страсти Христа (илл. 54), а те, в свою очередь, — испытания, выпавшие на долю кресто- носцам, которых он стремится утешить. «Сад утешения» ста- вит перед собой ту же задачу, но выполняет ее несколько иным способом. С жуанвилевским «иллюстрированным романом», roman as ymages, он совпадает только в том, что в качестве инструмента изложения здесь тоже выбраны изображения с вплетенными в них текстами на латыни и старофранцузском. Полностраничные изображения посвящены следующим сюжетам: дары Святого Духа, растущие на древе Иессея; дей- ствие даров Святого Духа и добродетели; медитации на тему древа жизни; цветущее древо добродетелей; увядающее древо пороков; две иллюстрации двенадцати кругов ада согласно из- ложению Павла; древо греха. На одной иллюстрации доброде- тели и пороки отражены в виде семи концентрических кругов, разделенных на семь сегментов, на следующей в виде «башни мудрости». Далее, на одной странице двенадцать статей «Апо- стольского символа» сопровождаются двенадцатью изречени- ями пророков, и все они вписаны в таблицу. Десять заповедей точно так же объединены в схему, вписанную в гипертрофи- рованно огромную фигуру Моисея, воплощение Закона. В по- добной же схеме изложены семь Страстей Христовых. Древо мудрости представляет собой образ Троицы, управляющей возрастами человека, природой и науками. Илл. 54. «История Иосифа и Страсти Христа». Миссал из церкви Сен-Никез в Реймсе. Ок. 1300 г. Санкт-Петербург, РНБ. Лат. Q. v. I, 78. Л. 23 об. Тысячелетнее царство Никакого действия, никакой истории здесь нет и быть не может. Эти образы рассчитаны на иной тип восприятия. Они классифицируют веру, распределяют ее по ячейкам. Даже хождение Павла, предшественника Данте, сознательно за- ключено в клейма, напоминающие одновременно витражи и морализованные библии. Историк искусства удивляется, видя противоречие в высоком качестве красок и листового золота, обильно использованного в качестве фона для грубоватых, приземистых, невыразительных человеческих фигурок. Такой род книжной живописи довольно быстро распространился во Франции второй половины XIII в., следуя популярности ал- легорико-дидактической литературы. Не тратя много сил на складки одежды и разного рода этикетные жесты, художники проявляли удивительную изобретательность для воплощения в живописи довольно сложных интеллектуальных концепций. Конечно, в этом «курсиве» нет спокойного, куртуазного и в то же время эмоционального изящества знаменитого фран- цузского стиля, который до недавнего времени принято было называть «придворным» (21, 23, 141), поскольку распростра- нение его связывали прежде всего с двором Людовика IX и его наследников. Собственно жуанвилевский «роман» сначала, в середине века, был проиллюстрирован таким «курсивом» и только через несколько десятилетий, возможно, по заказу са- мого автора, достигшего очень преклонных лет, решили под- готовить парадное издание, но миниатюры оказались по неиз- вестной причине в миссале для реймсской церкви Сен-Никез, а миссал, в свою очередь, в суматохе Французской революции попал в руки русского посланника Петра Дубровского, при- везшего его в Санкт-Петербург. Чтобы с достаточной точностью определить место это- го сочинения в кругу вероучительной литературы рубежа XIII–XIV вв., необходима полная расшифровка всех надпи- сей, подробный иконографический анализ многочисленных миниатюр и определение источников текстов и изображений. Такая работа может иметь своим результатом критическое |