Воскобойников_тысячелетнее царство. Воскобойников, О. C
 Скачать 7.42 Mb.
|
|
Тысячелетнее царство Граций толпой окруженный и хором дриад 4 , Теодорих Город не раз покидал, сельский приют возлюбя. Братья его почитали, коих в единой общине 5 Пламень любви заключил в келий блаженный затвор. Пищу там не извратит тлен никакого искусства, Без возлияний течет трапеза строгая их 6 Смрад от изжаренных туш не клубится над кухнею скромной, В кубках на общем столе редко увидишь вино. Всякий хотения род вменяют себе в преступленье Помысел сладкий грехом смертным меж ними слывет. Мудрость свою умалял он, наставника званья чурался, Худшую в стаде овцу выше себя почитал. Он быть учимым хотел, не дерзая учителем зваться – Втуне присвоить боясь имени громкого честь. Нищих избравши удел тягостный, жизни честнейшей Делом и видом своим муж сей зерцало явил. Как и Абеляр, изначально Теодорих не был монастырским молчальником, но обоим пришлось сменить школьные диспу- ты и комментирование авторитетных текстов на монашескую ризу. Обстоятельства первого из них известны лучше, от него самого и от современников, причем оба источника по-своему необъективны. Почему пришлось замолчать второму, мы не знаем. Любовь к сельскому приюту (дриады)? Зависть ближ- них? Разочарование в учениках? Большинство магистров того времени писало редко, давая новые знания о мире в форме устных комментариев к авторитетным или становившимся авторитетными текстам. Даже старательно работая над сво- ими сочинениями (как над «Шестодневом»), даже выпуская их в свет, они часто оставляли их незавершенными, словно 4 Ср.: Георгики. III, 40; Ис. 21, 13. 5 Теодорих Шартрский удалился в монастырь, возможно, Во-де-Серне на границе Шартрского и Парижского диоцезов, между 1150 и 1156 гг. 6 Описание строгости монастырского стола и образа жизни бра- тии — топос цистерцианской аскетической литературы. Механика творения приглашая потомков присоединиться. Это объясняет, напри- мер, поступок Кларембальда Аррасского, пославшего знатной покровительнице труд учителя вместе со своим. Еще в конце XIII в. целый коллектив интеллектуальных наследников Фомы Аквинского взялся за завершение многих его неоконченных трудов, следуя, как они выражались, «духу» великого собрата. Такая уверенность в способности вникнуть в дух писания ве- ликого мыслителя предполагала совершенно особое чувство надличного единства знания. Астрологический способ мышления Кроме такого богословско-философского пути к познанию мира умы людей XII–XIII вв., несомненно, будоражил еще один — через астрологию и астрономию. Хотя две эти науки четко разделялись еще в Античности и разделение было за- фиксировано христианской энциклопедической мыслью, на- чиная с Исидора Севильского, граница никогда не восприни- малась непреодолимой. Это облегчалось, в частности, тем, что крупнейший авторитет древней астрономии, Птолемей, автор великого свода астрономических знаний «Альмагест», являл- ся также автором очень авторитетного пособия по астроло- гии, «Четверокнижия», и частенько отождествлялся с Птоле- меем II Филадельфом (283–246 до н.э.), согласно преданию, заказавшим греческий перевод Ветхого Завета. Астрология всегда претендовала на звание науки. Даже сегодня, давая объявления на последних страницах газет, в рубрике «разное» или «срочное», «профессиональные» астрологи числят себя в магистрах, профессорах, академиках и рассуждают о судьбе новорожденных наследников европей- ских престолов с таким же знанием дела, с каким их предше- ственники в XIII в., вооружившись астролябией, выбирали правильный час для их зачатия. Вместе с тем астрология, по- мимо сугубо практического своего приложения, связанного с гаданием, или, как говорили в Средние века, «суждением» Тысячелетнее царство о будущем, judicium (отсюда «юдициарная астрология»), име- ла и ярко выраженное эстетическое, художественное значе- ние. В этом смысле она соответствует тому, что Лотман писал о неразрывной связи научного и художественного мышле- ния. Астрология была, несомненно, приложением творческо- го духа человека, хотя ее с таким же успехом с высоты некой «большой науки» можно с прокурорской уверенностью окре- стить «псевдонаукой», не слишком вникая в суть дела (244, 345–359). Полезнее для начала сориентироваться в том, как история знаний о небе изучается сегодня, воспользовавшись хотя бы сайтом Института Варбурга 7 Предлагаемые строки не являются ни «оправданием» астрологии, ни осуждением многовековых «предрассудков»: их историческое бытование нуждается в осмыслении и по возможности в объяснении, как любой «предрассудок». Мне хотелось бы поразмышлять над тем, что такое астрологиче- ский образ мышления и в чем причина его устойчивости на протяжении зрелого Средневековья. К этому побудило меня чтение некоторых астрологических сочинений, написанных в XII–XIII вв. христианскими авторами или переводившихся с арабского на латынь, а с конца XIII в. и на новые языки. Дело не только в том, что в это время астрология стала популярной наукой, а в том, что многие ее постулаты, образы и метафоры еще на заре Средневековья вошли в сознание людей, даже от- рицавших ее или попросту игнорировавших. Первые христи- анские мыслители жаловались, что члены их общин употре- бляют выражения вроде «родиться под счастливой звездой», а некоторые, по свидетельству папы Льва Великого (V в.), даже обращаются к восходящему солнцу с мольбой «Помилуй нас», словно с ектеньей. Есть свидетельства еще более удивительные: св. Афанасий Александрийский, бескомпромиссный борец за православие, в IV в., комментируя Книгу Иова, нашел в ней подтверждение 7 http://warburg.sas.ac.uk/library/digital-collections/bibliotheca-astrologica/ occident/ (дата посещения: 25.07.2013). Механика творения одной из основополагающих доктрин астрологии — учения о домах планет — и отнесся к этому с полной серьезностью. Когда в начале XIV в. поэт Чекко д’Асколи обсуждал со сту- дентами Болоньи и Флоренции гороскоп Христа и тем самым богохульно ограничил Бога и его приход в мир рамками эле- ментарного астрального детерминизма, это, конечно, было воспринято Церковью и обществом как тяжелейшее оскор- бление религии: в 1327 г. он был обвинен в ереси и сожжен. Но и новая звезда, неожиданно появившаяся на горизонте и приведшая волхвов к Младенцу, описанная в Евангелиях, волновала умы экзегетов не меньше, чем наследие древних астральных культов в «Откровении Иоанна Богослова» и мно- гочисленные библейские пассажи, в которых Всевышний зна- менует себя через небесные явления: от возвращения тени на квадранте по молитве Исайи (4 Цар. 20, 8–11) до не виданно- го никогда больше шестичасового затмения в момент смерти Христа. Многие, не будучи астрологами или адептами, виде- ли в Писании явленную силу звезд: наверное, это объясняет, например, что Гильом Коншский («Философия». I, XIV, 46), перечисляя различные мнения древних, на полном серьезе пытается решить, в какое время года был сотворен мир… Вопрос о звезде волхвов был очень прост и одновремен- но очень важен: она появилась, чтобы знаменовать рождение Мессии, или Мессия родился потому, что появилась звезда? Смысловые акценты в этой формулировке, надеюсь, не нуж- даются в комментарии. Волхвы в первом тысячелетии еще не получили в западной традиции звания царей (это произошло на рубеже X–XI вв.). Они были для людей первых веков хри- стианства именно халдейскими мудрецами, магами, астроло- гами, которые, увидев звезду, должны были воспринять ее как гороскоп новорожденного Младенца и увидеть в нем знаме- ние того, что родился Царь. Даже высокий статус «царского гороскопа» резонно казался непозволительно низким для Бога. Христианский ответ на каверзный вопрос об этом зна- мении разрабатывался долго (19, 610–611). Но в общих чертах Тысячелетнее царство он был очевидным: звезда была знамением, и не более того. Можно было еще, не прибегая к особой интеллектуальной эк- вилибристике, просто вывести Вифлеемскую звезду из цепи природных причинно-следственных связей и, следовательно, из ведения науки о небе. Астрологический ответ мог быть таким же, но уже не столь однозначным. Звезды и планеты знаменуют Божью волю, они — символы, божественные письмена. Но в то же время все астрологи и верившие в астрологию от Античности до Ново- го времени исходили из постулата, лучше всего сформулиро- ванного в девятом «слове» (verbum) исключительно популяр- ного «Стослова» (Centiloquium), приписывавшегося Птолемею: «Лики этого мира подчинены ликам неба» (vultus huius seculi subiecti sunt vultibus celestibus). Эту максиму на все лады повто- ряли крупнейшие мыслители позднего Средневековья. Vultus celestes были для средневековых людей, если угодно, метони- мией всего небесного мира, того невидимого, потусторонне- го, но по-настоящему реального пространства, которое столь многое определяло в картине мира европейца. Таким образом, небесные тела — звезды и семь планет (включая Солнце и Луну) — оказывались видимыми фи- зическим зрением посредниками. Изучение их движения и влияния могло при правильном интеллектуальном настрое приблизить ученого к познанию божества. Это отчасти оправ- дывало науки о небе в глазах правоверно настроенных хри- стианских интеллектуалов. На первых же страницах «Четве- рокнижия» подробно обосновывается власть небесных тел в подлунном мире и одновременно подчеркивается, что дви- жение небесных сфер подчинено неизменному, предвечному божественному плану. Это отличает его от изменчивости на земле, подчиненной непостоянному порядку природы, перво- причины которой следует искать в окружающей среде, в слу- чайностях и следовании вещей. «Четверокнижие», как и другие авторитетные астрологи- ческие сочинения Античности и ислама, вошли в культурный Механика творения обиход Запада в XII–XIII вв. (впрочем, первые переводы отно- сятся к Х в., но об их популярности в то время говорить рано). Невероятный успех подобного рода литературы, переводив- шейся с не меньшим усердием, чем Аристотель, и зачастую приписывавшейся ему, был бы необъясним, если бы многове- ковое развитие христианского сознания не подготовило его. Получая информацию извне, т.е. из вновь открытых антич- ных, арабских и, в меньшей, но все же значительной степени, еврейских сочинений, средневековая Европа вспоминала то, что уже знала. Перед нами, говоря словами Лотмана, «само- возрастание информации, приводящее к тому, что аморфное в сознании получателя становится структурно организован- ным», и в таком типе культурного диалога «адресат играет гораздо более активную роль, чем в случае простой передачи определенного объема сведений» (225, 439). Отцы Церкви полемизировали с астрологией, «демонизи- ровали» языческих богов, населявших античное небо. Это, как мы помним, облегчило проникновение языческого пантеона в христианскую картину мира, пусть в сокращенном и дефор- мированном облике (137, 22ss). Отцам удалось надолго выве- сти ученую, книжную магию и астрологию за пределы школь- ного образования и официальной науки. Но связанная с ними языческая картина звездного неба продолжала существовать: Каролинги, например, очень любили поэму Арата Солийского «Явления» (III в. до н.э), переведенную с греческого на латынь сначала Цицероном, затем Германиком. В ней кратко описы- вались мифы, связанные с созвездиями. Достаточно большое число богато иллюстрированных рукописей, мантия Генри- ха II, вытканная в Южной Италии в начале XI в. по мотивам иконографии «Аратеи» (илл. 71), и многие другие письменные и визуальные свидетельства говорят о том, что образованная элита Запада не довольствовалась умозрительной картиной небесного мира, предлагавшейся богословием. Когда астроло- гические идеи и правила в XII–XIII вв. появились на ее гори- зонте, они наложились на эту уже привычную картину. Илл. 71. Карта созвездий по «Явлениям» Арата. Нач. XI в. Южная Италия. Мантия императора Генриха II. Фрагмент. Бамберг, сокровищница собора Механика творения Энтузиазм Запада по поводу новых знаний о небе отра- зился в приводившемся выше прологе к анонимному переводу «Альмагеста». Сам высокий литературный стиль этого заме- чательного предисловия должен был подготовить читателя к контакту с возвышенными материями. На самом деле перевод оказался почти не востребованным, да и вышедший вскоре в Толедо перевод с арабского был понятен относительно немно- гим: Средневековье долго боялось серьезной математики, пока этого не потребовала городская экономика. Вместе с числами боялись и астрологии, которая должна была оперировать гео- метрией и арифметикой. Она нуждалась в рекламе. Замечательный образец такой рекламы оставил для нас Петр Альфонси. Около 1116 г. он перевел астрономические таблицы, Зидж аль-Синдхинд, аль-Хорезми (ок. 830). Впервые латинский Запад получил полноценное описание движения планет, к тому же адаптированное: Альфонси постарался по- добрать или придумать новую лексику и перевел таблицы с лунного арабского на юлианский солнечный календарь. До появления таблиц ни один астролог не мог предсказать что- либо, основываясь на вычислениях: в его распоряжении были лишь довольно элементарные игры с цифрами — например, с числовыми значениями букв имени клиента. В очевидной интеллектуальной смелости Альфонси скрывалась опасность: зиджи оказались неточными, неудобными, и через несколько лет за их исправление взялся Аделард Батский, возможно, при участии Альфонси, лучше владевшего арабским, но хуже раз- биравшегося в математике. Аделард сохранил последование лет по хиджре и лунному календарю, что сократило количе- ство ошибок, но все же, судя по небольшому числу рукописей, не смогло обеспечить таблицам аль-Хорезми достойное их признание. Поскольку такие переводы тогда еще были в новинку даже в многоязычном и веротерпимом Толедо, Альфонси снабдил их небольшим апологетическим предисловием. Примерно в то же время для саморекламы он обратился с открытым письмом Тысячелетнее царство к французским ученым, льстиво величая их «перипатетиками» (152, 164–171). Обращение именно к французам объяснимо: слава Парижа как центра логики перешагнула границы доме- на Капетингов. Относительная «вненаходимость» по отноше- нию к христианской культурной традиции позволила Петру довольно язвительно пройтись по всем важнейшим формам знания того времени. Грамматика, например, полезная, чтобы не путать множественное число с единственным, оказалась у него вне свободных искусств. Диалектика «возвышенна и дей- ственна — но не сама по себе, а пользой, которую приносит другим искусствам, подобно тому как весы нужны для золота и серебра. По весам мы определяем, какое серебро и золото фальшиво, какое чисто, по напильнику узнаем, какой матери- ал мягче, какой — тверже: так же и диалектика доброе отделя- ет от дурного, а правду — от лжи. Ни весы, ни напильник не нуждаются в исследовании, они пригодны для использования, но сами по себе — бесполезны. Диалектика во всем с ними схожа: не несет она никакой пользы тому, кто не обратится к другим наукам, которые она предваряет». Интересно, что бы сказал на это замечание Абеляр, которого как раз и называли за его скитания «перипатетиком». Для Альфонси все знания прекрасны и истинны, все друг другу помогают, но астрономия слишком сложна для усвоения и тем многих отпугивает. Но ведь такова природа всякой нау- ки: «Искусства вначале кажутся столь сложными, что лентяев и недостойных ужасают и отпугивают своей неизвестностью». Как и многие тогда, Альфонси использует как синонимы сло- ва scientia и ars, не придавая этому никакого иерархического значения. Намного важнее другое. Отвечая на нападки тех, кто боялся несоответствия астрологических учений христи- анской вере, он говорит: «Если это искусство, значит, оно ис- тинно, если истинно, значит, не противоречит истине и, сле- довательно, не может идти против веры». Аргумент, с нашей точки зрения нелегитимный и уж во всяком случае не «физи- ческий», вполне легитимен для интеллектуала XII в.: дурное Механика творения по определению не получит высокого статуса искусства, а он, Альфонси, уже этот высокий статус астрологии/астрономии как бы придал: «До моих ушей дошел слух, что некоторые взы- скующие познания, постигаемого через уподобление, собира- ются в дальние страны, чтобы получше разобраться в астро- номическом искусстве. Отвечу им сразу: то, что они хотят увидеть, истинно, то, что хотят получить, они получат неза- медлительно, что ищут вдали — уже здесь, если, конечно, они не сомневаются в том, что я что-то смыслю в астрономии. Мне небезызвестно также, что мудрецам свойственно осуждать то, чего они не знают, и обвинять то, в чем они не удостоверились сами. Действительно, без личного опыта это искусство не по- стичь, и магистра астрономии тоже можно определить только по опыту. Иные довольствуются Макробием и еще нескольки- ми авторами, вроде бы изучавшими астрономию, и считают, что уже во всем разобрались. Естественно, когда этих знато- ков спрашивают, как они рассуждают, у них не хватает аргу- ментов, и все их доказательства сводятся к ссылкам на авто- ритеты. Те, кто твердо верит, что таким способом уже достиг высот познания, несомненно, подобны той козе, что, попав в виноградник и набив брюхо листвой, решила, что вкуснее там плодов не найти. Если же друг звезд и воспитанник премудро- сти покажет им более достойный плод этого искусства, они отвернутся и скорее всеми силами будут защищать собствен- ные заблуждения, чем согласятся последовать за истиной». Этот пассаж информативен. Высказывание о важности опыта во времена главенства книжного знания интересно, но оно вполне традиционно для античной и арабской астро- номии и астрологии, с которыми Альфонси был знаком дей- ствительно не понаслышке. Вряд ли можно вслед за Торн- дайком (151, 71) приписывать Альфонси уверенность, что принципы астрономии постижимы только через experiment: это анахронизм. Средневековый ученый часто ссылал- ся на experimentum, experientia и т.п., смысловое поле это- го слова было тогда не менее широким, чем сегодня, и вовсе Тысячелетнее царство не очевидно, что употребляющий его мыслитель сам «поста- вил» или пережил какой-либо «опыт». Вполне вероятно, что и Альфонси здесь имеет в виду нечто вроде знания, приоб- ретенного долгим упражнением в «искусстве» наблюдения за небом, но также и обыденный, каждодневный опыт любого человека. В то же время именно «по опыту» можно узнать «профессионала». В XII в. еще рано говорить о «профессии» астронома/астролога, но под влиянием арабской традиции в это время уже начали формироваться представления о спец- ифическом «профессиональном» кодексе: в середине столетия Раймунд Марсельский в «Трактате об астролябии», одном из самых ранних профессиональных астрологических текстов средневекового Запада, предложил набор необходимых астро- логу качеств, которые учитель мог воспитывать в ученике. На протяжении всего Средневековья «Комментарий на Сон Сципиона» Макробия оставался авторитетной «ссылкой» для всякого, кто хотел показать, что он знаком с «настоящей» астрономией, хотя античная астрономия, как известно, пере- дана в этом памятнике V в. довольно поверхностно. Критика Альфонси объясняется еще и тем, что Макробий не был для него, изначально арабоязычного иудея, школьным учебником. Вдоволь посмеявшись над невежеством своих современни- ков, наш христианский астролог уверяет французских «пери- патетиков», что лучшего учителя им не найти, пожаловавшись заодно на нехватку приличных учеников и засилье «тугоду- мов», не позволяющие ему до сих пор всерьез взяться за пре- подавание. Астрономию непросто было отделить от астрологии, и, ви- димо, такой проблемы не стояло: изучать движение небесных тел как нечто самоценное, не воспринимая как аксиому их влияние на земную жизнь, никому не пришло бы в голову, по- скольку подлунный мир считался продолжением надлунного. Мы уже видели проявления такой «вертикальности» средне- векового сознания; работали они и здесь. Если ряд явлений на земле совпадает со сменой времен года, движением Солнца |