Воскобойников_тысячелетнее царство. Воскобойников, О. C
 Скачать 7.42 Mb.
|
|
Тысячелетнее царство комментариях на логические, богословские и математические сочинения Боэция, оказала сильнейшее влияние не только в Шартре, где Кларембальд Аррасский продолжил дело учителя, но и во всей Европе. Теодориха нельзя назвать монастырским скромником, и в этом он близок своим современникам Петру Абеляру и Гильому Коншскому. Он по-новому осознавал свою исключи- тельность в ученом мире: «Я позволил себе прихоть выгнать бестолковую толпу невежественных школяров. Потому что таковы уж люди, которые окружают меня: притворяются ге- ниями, в душе ненавидя знание, заявляют, что усердно рабо- тают дома, претендуют на звание магистров, а сами превраща- ют школьный диспут в клоунаду, вооружившись несколькими пустыми словечками. Но двери моего дворца закрыты для тех, кого привела сюда одна лишь слава моего имени, я не желаю, чтобы потом в своих странах они с пылом и жаром распро- страняли небылицы о Теодорихе!» В другом автобиографи- ческом пассаже он даже довольно кокетливо сравнил себя с Сократом, который интеллектуально «развращает» молодежь. Трудно представить себе подобные высказывания в устах Ансельма Кентерберийского, мыслителя не менее смелого, но совсем иного душевного склада. Современник и во многом интеллектуальный антипод Теодориха, Гуго Сен-Викторский, мог иметь в виду подобных ему педагогов, когда писал о сми- рении как необходимом условии преподавательской деятель- ности («Дидаскаликон». III 3; III 13). И все же интеллектуалы масштаба Иоанна Солсберийского не случайно видели в Тео- дорихе искреннего борца за чистую науку, не ищущего деше- вой мирской славы. Он был европейски знаменитой фигурой и уже поэтому вызывал споры. «Трактат о шести днях творения», или, как принято в рус- ской традиции, «Шестоднев», скорее всего, стал подведением итогов многолетней работы над богословскими проблемами. Возможно, несмотря на незаконченность, перед нами един- ственное сочинение, рассчитанное автором на публикацию: Механика творения в нем явственно видна стилистическая работа над текстом, меньше повторов и дидактических маньеристических оборо- тов, свойственных его лекциям и глоссам. Это, несомненно, самое смелое произведение Теодориха и одно из самых нова- торских для своего времени. Обыкновенно подчеркивается роль его в трансляции античных натурфилософских идей, но важно и то, что здесь мы видим один из наиболее ранних примеров натуралистической экзегезы Священного Писа- ния: «Я намереваюсь согласно физике и буквально истолко- вать здесь первую часть Книги Бытия о семи днях и различ- ных деяниях, совершенных Господом в шесть дней. Сначала я вкратце расскажу о намерении автора и пользе книги, затем поведу речь об историческом смысле написанного, оставив в стороне аллегорическое и моральное толкование, в достаточ- ной мере открытое нам святыми учителями». Принципиаль- ный отказ от духовного толкования Библии и предпочтение, которое отдается буквальному способу его прочтения, за- ставляют вспомнить об апологии буквальной экзегезы у пред- ставителей Сен-Викторской школы, но никто не назовет их эмпириками. У Теодориха же видны те тенденции в истории латиноязычной экзегезы, которые в XIII в. приведут к упадку иносказательного толкования (138, 281). Толкование ad litteram само по себе вовсе не было открыти- ем: все прекрасно знали августиновское «О Книге Бытия бук- вально», один из четырех (!) его комментариев на первую кни- гу Библии. Современник Теодориха, архиепископ Руана Гуго Амьенский, также написал буквальный, «исторический», как он выразился, комментарий на Шестоднев, небезынтересный скорее своей традиционностью на фоне новшеств. Во второй половине двенадцатого столетия вспомнили и «Перифюсеон» (или «О разделении природы») Эриугены, где также делается реверанс в сторону Отцов, оставляются в стороне аллегории и мораль, а предлагается именно «историческое» объяснение Творения. Быстро выросшая популярность этого удивитель- ного, пропитанного неоплатонизмом текста, возникшего еще Тысячелетнее царство при дворе Карла Лысого, заставила Церковь осудить его уже в начале XIII в. По мнению Теодориха, буквальное, историческое толкова- ние Шестоднева может быть только физическим. Но его физи- ка начинается в божественном промысле: «Поскольку мирское переменчиво и бренно, необходимо, чтобы у него был Творец. Раз мир устроен разумно и в прекраснейшем порядке, необхо- димо, чтобы он был сотворен Премудростью. Поскольку же, по верному рассуждению, Сам Творец ни в чем не испытывает нужды, но самодостаточен и в Себе Самом имеет высшее бла- го, надлежит, чтобы сотворенное Им было сотворено исклю- чительно по Его благости и милосердию, для того чтобы у него были те, кого Он по благости своей мог бы причастить Своему блаженству». Таким образом, всемогущество Творца никак не ущемляется, но в помощники ему для наведения порядка в мироздании дается природа: «если кто со вниманием рассмо- трит устройство мира, он узнает, что действующая причина его — Бог, формальная — Премудрость Божья, целевая — Его благость, а материальная — четыре элемента, которые Тво- рец сотворил в начале из ничего». Consequebatur naturaliter, ordo naturalis exigebat, contingebat naturaliter — это лейтмотив трактата, объясняющий возникновение небес, земли, воздуха, жизни как таковой. Живое возникает естественно из нежи- вого. Даже человек включается философом в эту природную череду (гл. 14)! Вопрос, правда, упирался в проблему материи. Здесь Теодорих четко говорит, что сотворил Бог небо и землю означает сотворение материи в первый момент времени (вре- мя, напомню, тоже тварно). Однако размышляя над Боэцием, он высказывался менее ортодоксально: Бог творит из «пред- лежащей материи» (preiacente materia). Его друг Бернард Силь- вестр называл материю «помощницей» Творца. Гильом Коншский пытался разобраться, действительно ли Творец лишил Адама ребра, чтобы слепить из него жен- щину. Этот смелый «физик», как и Теодорих, учитель грамма- тики, даже придумал для этого глагол в форме перфектного Механика творения инфинитива excostasse, «выребрить», от costa — «бок», «ре- бро». Сомнения Гильома вызваны тем, что женщина, даже самая горячая, холоднее самого холодного мужчины. Значит, «не следует верить на слово Библии»: Еву сделали из лежав- шей рядом земли, «а если кто возразит, что, мол, получается, таким образом можно было и тогда, и сейчас творить муж- чин и женщин, отвечу, что это возможно, если будет на то Божья воля, ведь необходимо, чтобы всякому делу природы предшествовала божественная воля» («Философия». I, XIII, 43–44). Нам такая логика покажется по меньшей мере стран- ной, но не будем забывать, что эмпиризм этих мыслителей довольно специфичен: у Гильома ведь и лягушки с неба пада- ют. То, что женщина «по определению» холоднее мужчины — следствие уверенности в том, что материальный мир состоит из четырех стихий, четырех основных качеств (тепло, холод, сухость и влажность), которые отражаются в устройстве че- ловека, состоящего из соков, определяющих его темперамент. Античная гуморальная теория просто слилась с «буквой» и «духом» Писания. Гильому пришлось отказаться от своей теории и оправдываться в «Драхматиконе», но дискуссия не прекратилась: как показал Жером Баше, и художники, укра- шавшие церкви и рукописи, очень по-разному изображали «сотворение/рождение» Евы (3, 299–344). Добавлю к собран- ному им материалу красноречиво ортодоксальный горельеф на фасаде собора в Орвьето, созданный вскоре после 1300 г.: здесь Бог, завершив сотворение Адама, с хирургической точ- ностью вынимает ребро из тела «первенца». Ангелы, созер- цающие сцену в молитвенной сосредоточенности, подсказы- вают зрителю, готовящемуся войти в храм, что каждый день творения (а они представлены здесь полностью) есть некое чудо (илл. 70). Элементы иерархически расположены в мироздании по тяжести: земля, вода, воздух, огонь. Но тогда как объяснить «верхние воды», которые Бог «повесил» над небом? Гильом смеется над традиционалистами своего времени: «Что может Тысячелетнее царство быть ничтожнее, чем говорить, что, мол, Бог так захотел?» И предлагает понимать рассказ Книги Бытия аллегорически (II, II, 4–6). Теодорих оказался изобретательнее: «природа тепла такова, что оно разделяет воду на мельчайшие капли и силой своего движения поднимает над воздухом; в небес- ных облаках происходит то же, что в кипящем котле. Облака или пар суть не что иное, как скопление мельчайших капель, поднимаемых в воздух силой тепла. Если бы сила тепла была большей, все это скопление превратилось бы в чистый воз- дух; если бы она была слабее, тогда, несомненно, эти мель- чайшие капли, сталкиваясь между собой, превратились бы в более крупные капли, откуда дождь. Если же мельчайшие эти капли сближаются ветром, возникает снег; а если ветер сбли- жает крупные капли, образуется град. Таким образом, огром- ная масса воды, вначале, без сомнения, достигавшая сферы луны, оказалась подвешенной над высшим эфиром силой тепла, так что при втором обороте небесной сферы второй элемент, т.е. воздух, сразу же переместился в середину между водой текучей и водой, парообразно подвешенной. Об этом Илл. 70. «Сотворение Евы». Рельеф. Левый пилястр фасада собора в Орвьето. Умбрия. 1300–1320 гг. Механика творения и говорит Моисей: и поместил твердь между водами». Си- нодальный перевод принципиально отличается: и отделил воду, которая под твердью, от воды, которая над твердью (Быт. 1, 7). Русские переводчики взяли на себя экзегетиче- скую задачу. От стоиков через цицероновское «О природе богов» Теодо- рих унаследовал представление о «живоносном жаре». Ориги- нальность шартрского мыслителя в том, что он сделал жар не только космологическим, но и космогоническим: «Через по- средство влаги живоносный жар проник и к земным <телам>, от чего произошли земнородные животные, в числе которых был сотворен по образу и подобию Божию (Быт. 1, 26) человек. И это шестое обращение <огня> было названо шестым днем» («Шестоднев», 15). Издатель латинского текста Николаус Хе- ринг, мне кажется, осознанно поставил точку перед сложно- подчиненной конструкцией «в числе которых…», толкуя ее как независимое предложение и тем самым подспудно навя- зывая Теодориху представление, вполне традиционное для христианской антропологии, о творении человека как особом моменте, «венце» Творения. Однако фраза, начинающаяся с относительного местоимения, никогда не воспринималась в средневековом научном тексте как самостоятельная, даже если в рукописи начиналась с заглавной буквы. Теодорих, сохраняя важнейшее для христианства понятие «по образу Божию» и не отнимая у Бога его творящей силы, все же рас- сматривает сотворение человека в общей цепи возникновения животных как результат воздействия жара. Херинг считает, что Теодорих разделял общепринятый августиновский взгляд на предсуществование человеческих душ, однако в трактате ничто на это не указывает (57, 33–34). В тринадцатом столетии такие естественно-научные объ- яснения уже стали почти традиционными, во всяком случае, модно было «говорить согласно природе», naturaliter loqui, но около 1140 г. это было новшеством. Четыре стихии — «как бы» действующие причины, огонь «совершенно активен», Тысячелетнее царство земля «совершенно пассивна». Впервые ставя знак равенства между физическим толкованием и собственно буквальным, Теодорих фактически вывел свое изложение из многовековой традиции «Шестодневов». Справедлив вопрос современного историка философии: можно ли вообще считать наш трактат комментарием (141, 230)? Ведь в перспективе истории евро- пейской научной мысли «Трактат о шести днях творения» стоит в начале современной физики, для него библейский рассказ — лишь отправная точка для решения вопросов, вы- ходящих за рамки комментария текста. Удивительно, что Тео- дориху не нашлось места даже в столь монументальном тру- де, как «История магии и экспериментальной науки» Линна Торндайка. А ведь новаторство «Трактата» чувствовали уже современники и последователи шартрского философа. Один из самых талантливых учеников Теодориха, Кларембальд, по- свящая свой собственный трактат о Книге Бытия какой-то ученой даме, с почтением пишет об учителе: «все, что произ- вела изначальная форма, действующая в материи, он показал исключительно на физических основаниях». Ему, видимо, приятно было прикрываться тенью великого Теодориха, раз он решил присовокупить к своему сочинению, скромно оза- главленному «Трактатец о Книге Бытия», и труд учителя, так- же посланный им знатной госпоже. Так делали, когда искали покровительства. Велик соблазн увидеть в Теодориховом «Шестодневе» ма- териализм или, если угодно, деизм. Однако Теодорих впол- не искренне, а не ради камуфляжа предостерегает читателя: «Если кто со вниманием рассмотрит устройство мира, он узнает, что действующая причина его — Бог, формальная — Премудрость Божья, целевая — Его благость; материальная же причина — это четыре элемента, которые Творец сотво- рил в начале из ничего» (курсивом выделены слова Писания). «Физик» должен считаться с постоянно действующей в мире «созидающей силой», virtus artifex operatrix, и эта сила боже- ственна («Шестоднев», 25–27). Механика творения Теодорих был не единственным, кто рассуждал тогда о мировой душе, о материи, древней греческой hyle, черпая в равной мере из сокровищницы христианской и языческой: у Платона и Гермеса Трисмегиста. За «душу мира» Абеляру до- сталось от Бернарда Клервоского, но за Бернардом стоял бо- лее одаренный богослов и философ, Гильом из Сен-Тьерри: он подробно разобрал все «ошибки» и Абеляра, и Гильома Конш- ского в специальных посланиях, разошедшихся довольно ши- роко. Гильом Коншский, по мнению его тезки из Сен-Тьерри, превратил Бога в temperatura naturae и concursus elementorum. Чистота веры, таинство библейского рассказа, несводимость богословия к физике были для них важнее открытия забытых сокровищ знаний, столь ценившегося гуманистически на- строенными учеными Шартра: Бернард Шартрский говорил, что он и его современники — «карлики, сидящие на плечах ги- гантов» и поэтому видят дальше своих великих предшествен- ников. В этой формуле выражался общий оптимистический настрой ученых, который мы сейчас охарактеризовали бы как идею «культурного прогресса», если бы это не было термино- логическим анахронизмом. Для Теодориха, как и для Бернарда Шартрского, как и для Иоанна Солсберийского, донесшего до нас эти его слова, речь шла о неразрывном единстве наук и Откровения, «прогресса» искупленного человечества на пути к Царствию небесному (85, 58–59, 72). Научное значение трудов Теодориха встречало, как я ска- зал, восторженную реакцию современников; вскоре после смерти магистра его ученики и последователи пытались ос- мыслить значение его трудов, хотя рукописную традицию, этот «импакт-фактор» былых времен, не назовешь обширной. Типичным способом почтить память всякого человека, в том числе ученого, была эпитафия, обычно гекзаметр или элегиче- ский дистих, реже — проза. Эпитафию Теодориху написал во второй половине XII в. неизвестный автор, возможно, собрат по монастырю. Она отличается от большинства ей подобных и размером, и глубиной проникновения в смысл творчества Тысячелетнее царство магистра. Приведу несколько отрывков в переводе Юлии Ива- новой и Павла Соколова: В муже сем вместе слилось, как сходятся в море потоки, Все, что измыслить бы мог самый возвышенный ум. В первопричины вещей он мыслью проникнуть стремился, Мира единство умел разумом он созерцать. Шар первозданный узрел, идеи с материей вкупе 1 , И породившие все сущие в нем семена, Силу, что глыбу земли, объявшее все мирозданье, Меру привнесши и вес, властью числа сопрягла 2 ; Происхожденье вещей, и закон, что связует творенье, Брань разнородных стихий прочным союзом сменив; Смог он узреть, как творенье, вечно свой род обновляя, Снова рождения ждет, смерть до того претерпев; Видел, как, в немощи дряхлой зачав, непраздная вечно, Род сей природа плодит, в старости матерью став. Мог он проникнуть легко за покров многосмысленной речи 3 И, не встречая препон, смысл сокровенный узреть. Далее в нескольких стихах восхваляется энциклопедиче- ский объем его знаний, включавших не только семь свободных искусств, но еще и «таинственные» для «галлов» сочинения Платона и Аристотеля: «Первые Аналитики» и «Софистиче- ские опровержения»: 1 Учение шартрцев об идеях и первоматерии, как и другие элементы неоплатониза в экзегезе первых стихов Книги Бытия, встречало оже- сточенную критику ригористов, вроде аббата Клерво Арнольда Бонн- вальского: «Все, что философы измышляют, вводя множество начал: вечность мира, первоматерию (hyle), идеи и мировую душу, которую они называют умом, — опровергает и обращает в ничто первая гла- ва Книги Бытия». Arnoldus Bonevallensis. De operibus sex dierum // PL. Vol. 189. Col. 1515 A. 2 Прем. 11, 21. 3 Метафора «покрова» или «завесы» (integumentum, involucrum) была одной из ключевых в шартрской экзегезе и аллегорической поэзии — у Бернарда Сильвестра и Алана Лилльского. Механика творения И Философия, прежде чуждая нашему веку, Сбросив одежды, нагой взору предстала его. Был ею избран супруг достойный брака такого, Знатных потомков союз сей многочадный принес: Славных мужей без числа, с отцом и матерью схожих, — Так из учений живых вечный составился род. Теодорих — активный участник великого процесса, кото- рый уже тогда принято было называть translatio studii. В Шар- тре и других центрах науки оптимисты считали, что знание универсально и едино; подобно универсальной же империи, оно как бы кочует от цивилизации к цивилизации, от народа к народу. Когда пару поколений спустя, после 1200 г., появились первые учредительные хартии университетов (Оксфорд, Па- риж, Неаполь, Верчелли, Саламанка), все они упорно твердили не об основании университетов (studia generalia) и преподава- тельско-студенческих сообществ, universitates, но об их рефор- мировании, улучшении, возрождении наук, возвращении их к некоему утерянному идеальному состоянию — и все это с по- мощью особой заботы о «покое ученых», tranquillitas scholarum, о создании благоприятных условий для «эффективной работы ученых», operam effi cacem (37, 174). Эта риторика реформы в политике образования вошла в норму и сохранилась до наших дней, но нужно учитывать, что папы, короли и императоры XIII в. прекрасно понимали, что наряду с «царством» и «свя- щенством», regnum и sacerdotium, возникла новая общественно- политическая сила, studium, что они дают ей право на жизнь, что на самом деле возникает нечто новое. Но это новое крепко держалось корней. Зарождавшийся университет, «знатные потомки» «много- чадного союза» нашей эпитафии, научился этому уважению к традиции у шартрцев, «карликов на плечах гигантов», умев- ших обнажить истину. Но Шартр не стал университетом, и это великая загадка. Одно из объяснений — в заключительной части эпитафии: |