Ильза ушла Перевод. Я все напишу, хотя и не знаю, с чего мне начать и что мне писать. Я только знаю, чем все кончилось
 Скачать 196.91 Kb.
|
|
– Ну для чего бы она ему это сказала? – Чтобы он ее любил, – сказала бабушка, – чтобы он не ушел от нее. Неужели ты думаешь, что красивый молодой человек, к тому же еще с деньгами и с машиной, настолько глуп, чтобы связываться с четырнадцатилетней? Да еще с такой четырнадцатилетней, у которой родители за каждым шагом следят? Неужели ты думаешь, что такому, как он, это интересно? – Бабушка недобро рассмеялась. – Он, скорее всего, скажет: «Нет, нет, спасибо!» Потому что ему нетрудно найти себе такую же красивую, покладистую, глупую куколку, только старше шестнадцати лет. И ведь с ней никаких хлопот! Тут бабушка заметила, что я тоже здесь – стою и слушаю. Она стала ругать меня за то, что я с температурой заявилась сюда в гостиную босиком. Я поплелась к моей постели. На ходу меня как-то покачивало. Голова кружилась. Мне представилось, будто бы моя кровать – это лодка, а пол под ней – море с высокими волнами. Но даже когда плывешь в лодке-кровати по высоким волнам пола, все равно слышно, о чем говорят за дверью. Особенно, когда говорят так громко. А они говорили очень громко. Они спорили, спорили о том, нужно ли извещать полицию и нужно ли ехать за Ильзой и как ее оттуда привезти. А еще они говорили обо мне, и меня очень разочаровала моя бабушка. Я хорошо расслышала, как бабушка сказала: – Ах, эта высокая температура у Эрики очень быстро пройдет! С ней ведь всегда так. Когда она не может разобраться, как ей быть и что делать, она заболевает! Не понимаю, почему бабушка такое говорит?! У меня ведь самая нормальная простуда с самой нормальной высокой температурой и самым нормальным насморком. Из-за дождя и еще из-за того, что я тогда забыла надеть шарф. Даже советница – а она ведь всегда против меня – и то так считала. Она возразила: – Да что вы! Она простудилась. Такая мерзкая погода! Но бабушка, как ни странно, осталась при своем мнении насчет моей температуры. Она утверждала, что она это уже давным-давно заметила, еще когда я была совсем маленькой. Что я якобы «всегда спасаюсь болезнью». Детский врач, к которому она со мной раньше часто ходила, тоже так считал. 20 Потом я, кажется, задремала. Когда я очнулась, у меня на кровати, в ногах, сидел Оливер. Он сообщил мне, что пожелал получить в подарок на рождество черную кошку. И спрашивал, как я считаю – правда ведь, он получит кошку? – Никогда ты ее не получишь. С гарантией, – сказала я. – Ведь мама вообще против всяких животных! – Ну а если младенец Христос принесет черную кошку, что тогда мама поделает? Я ничего ему не ответила. Оливер дергал мое одеяло. – Ну скажи, может мама что-нибудь поделать? – Может. – А вот и нет, а вот и нет! – крикнул он. – Против него ей ничего не поделать! Он все равно не унесет черную кошку. Не может он ее унести. У него знаешь, сколько дел на рождество! А после рождества ему вообще нельзя спускаться на землю! – Оставь меня, пожалуйста, в покое с твоим младенцем Христом, – сказала я. Оливер взобрался повыше, устроился у меня на животе и стал боксировать с одеялом, крича: – А все равно мне подарят черную кошку! – Спрашивай маму, – сказала я, – спрашивай Курта! Ты их спрашивай! И слезай с моего живота! Оливер сказал, что маму и Курта он не может спрашивать: они ушли. И моя бабушка тоже ушла. Только советница осталась. – Куда же это они ушли? – осведомилась я. – Твоя бабушка, – сказал Оливер, – ушла к себе домой. Она мне сказала, что ей надо идти к ее дедушке. – А мама? – Она уехала с папой. – Куда? – Далеко-далеко. – Оливер был рад, что наконец-то знает что-то такое, чего не знаю я. – Куда – далеко? Оливер пожал плечами. – Ну что они сказали, когда уезжали? – Чтобы я хорошо себя вел и слушался бабушку. – А еще что? – Чтобы Татьяна хорошо вела и слушалась бабушку. – Из тебя приходится все клещами тянуть! – крикнула я. Оливер сказал, что все я вру – ничего я из него не тяну. У меня и клещей-то нет. – Да скажешь ты мне, куда мама поехала! – крикнула я и ужасно громко чихнула. А потом раскашлялась. Советница вошла ко мне в комнату. Сперва она стащила с моей кровати Оливера, потом принесла чашку чаю и сунула градусник мне под мышку. Потом села на стул у моего письменного стола. Мне не хотелось спрашивать советницу про маму. Я вообще ни о чем не хотела у нее спрашивать. Я была в полном отчаянии. Больна и отдана на съедение этой старой мымре. Я закрыла глаза и сделала вид, что сплю. – Они поехали за Ильзой, – сказала советница. Я все не открывала глаза. – Они вернутся только завтра, – сказала советница. Я повернулась к стене. – Осторожнее, не раздави термометр! – сказала советница. Я снова повернулась на спину. – До завтра уж придется нам как-то ладить друг с другом, – сказала советница. Она подошла к моей постели и достала у меня из-под мышки градусник. – Ну вот, – пробормотала она, – тридцать восемь и четыре. Уже немного снизилась. – Я не шевелилась. – У тебя горло болит? А голова? Я не шевелилась. – Бабушка, она спит, – сказал Оливер. – Ничего она не спит, – сказала советница. А потом сказала: – Пошли, Оливер! Я повернулась к стене. Натянула одеяло до самых глаз. Я глядела на стену. Стена возле моей кровати – розовая. Розовая с грязно-серыми пятнами. Я поняла, что мне страшно. Даже очень страшно. Я боялась Ильзы. Почему я ее боюсь, я сама точно не знала, но у меня было подозрение, что она очень рассердится на меня. И скажет, что это я виновата в том, что ее нашли и привезли сюда. Я знаю, что она меня любит гораздо меньше, чем я ее. Она скажет, что я вмешалась в ее дела, а они меня фиг касаются! Да, так она и скажет. И совсем меня разлюбит. А если потом ее отправят в этот приют, она будет считать, что я во всем виновата. Хорошо бы я была сурком. Тогда бы я впала в зимнюю спячку. А потом, когда проснулась бы через полгода, все бы уже прошло, все разъяснилось. Я изо всех сил старалась впасть в спячку. Несколько раз я и впрямь засыпала, но потом опять просыпалась. Один раз меня разбудил Оливер, другой раз зазвонил телефон, третий раз за стеной заревела Татьяна, а вечером пришла советница с рисовым пудингом и стаканом яблочного соку. Она поставила стакан и тарелку на тумбочку, но осталась стоять у моей постели. – Ешь, – сказала она, – а то пудинг остынет. Тебе очень нужна горячая пища. Я взяла тарелку с тумбочки. Пудинг был несъедобен. – Может, какао запивать будешь? Я покачала головой. – Надо сказать, – начала советница, вытирая пыль с тумбочки, – что сестра твоя может всю жизнь быть тебе благодарна! – Не будет она благодарна. Собственно, я совсем не собиралась обсуждать это с советницей. Но вокруг ведь не было ни души, говорить не с кем. Не могу я лежать часами, не говоря ни слова. Мне не выдержать этого. Даже если я твердо решу молчать. – Нет, она должна быть тебе благодарна, – сказала советница, – без тебя эту кашу и вовсе было б не расхлебать. Советница сказала мне это чуть ли не с уважением. Я почувствовала себя немного польщенной, и мне стало чуть-чуть спокойнее. Советница взяла у меня пустую тарелку. – Она, наверно, будет даже рада, что ее увезут, – сказала советница, – она, возможно, уже и сама не знает, как ей быть и что теперь делать. – Она скажет, что я ей все испортила, – сказала я. – Что я ее продала. – Если она посмеет так сказать, – ответила советница, поправляя мое одеяло, – значит, она еще глупее и бесхарактерней, чем я думала. – Я хотела возразить ей, но советница не дала мне раскрыть рта. – Но она так не скажет. Она вообще будет помалкивать и делать выводы из этого урока. – Я выразила сомнение, но советница продолжала: – Будем надеяться, она станет разумнее. Никогда нельзя терять надежды. Но слова советницы прозвучали так, как будто она уже давным-давно потеряла всякую надежду. Как будто у нее вообще никогда не было никаких надежд. Во всяком случае, в отношении Ильзы. Мне хотелось защитить мою сестру. Но мне ничего не приходило в голову. Поэтому я сказала: – Я люблю Ильзу. – Это естественно, что сестры любят друг друга, – сказала советница. Она поставила пустой стакан на тарелку и, с достоинством кивнув мне, вышла из комнаты. Я повернулась к стене и стала разглядывать грязно-серое пятно на розовом фоне, размышляя о том, когда могут вернуться мама и Курт с Ильзой. Я знаю, что до границы с Италией ехать не меньше пяти часов. А сколько оттуда до Флоренции – я не знаю. Во всяком случае, они вернутся не раньше, чем завтра в полдень. Советница – я слышала, как она говорила об этом с Оливером, – считает даже, что мама вернется только завтра к вечеру, а может, и послезавтра. – И то лишь в том случае, если все пойдет гладко, – сказала она Оливеру. 21 Вот и полдень. Температура у меня упала, только чуть-чуть повышена. И чихать я не чихаю. Я сижу в кровати и читаю детектив. Вчера поздно вечером Курт, мама и Ильза вернулись домой. Ильза лежит в своей постели. Она спит. Когда я смотрю на нее, я вижу пальцы ее ног. Они высунулись из-под одеяла. У нее педикюр фиолетового цвета. А может быть, Ильза вовсе и не спит. Может, она притворяется. Мама и Курт пошли в полицию. Они обязаны сообщить о возвращении Ильзы. Оба они очень нервничали, когда собирались туда идти. Мама – я отчетливо это слышала – сказала Курту, что она боится – ведь настоящий разворот событий начнется только сейчас. Курт в ответ вздохнул. – «Добрый день, господин комиссар, – сказал он, – дочь вернулась. Разорвите, пожалуйста, наше заявление и закройте дело!» Нет, это не пройдет! Этого им недостаточно! Будет процесс, сказал он. Молодой человек в белом замшевом пальто попадет на скамью подсудимых, поскольку Ильза несовершеннолетняя. И все это будет крайне неприятно. Мама стала причитать, что она бы убила этого типа. Сперва он привязывается к ее дочери, а потом вообще пытается улизнуть. «Подонок!» – кричала она. Дело в том, что этот тип в самом деле хотел улизнуть. После того как трактирщик позвонил ему и он узнал, что Ильза еще такая маленькая и что она ему все наврала, он довез ее до границы и оставил там одну в ресторане. Очевидно, он не хотел встречаться с Куртом и с мамой. Прежде чем пойти в полицию, мама и Курт говорили еще про то, отправлять ли Ильзу в приют для трудновоспитуемых. Курт был против. А мама – за. Курт обвинял маму, что она просто хочет уйти от ответственности. А мама утверждала, что она тут вообще не имеет права решать, потому что опекун Ильзы – папа. Он и должен это решать. Тут Курт зло рассмеялся и сказал, что это просто анекдот – человек, который меньше всех озабочен судьбою Ильзы, которому нет до нее вообще никакого дела, – он ее опекун! Мама ответила, что это не ее вина, тут виноват закон. Пальцы с фиолетовыми ногтями зашевелились. Я тихонько позвала: – Ильза! Но она не двигалась. Наверно, она все-таки спит, наверно, она устала. Сегодня ночью она говорила со мной очень долго, до рассвета. Она хотела мне все объяснить. Брат трактирщика, объясняла она,– это кузен Амрай, и она уже правда вместе с Амрай ехала в Лондон, но по дороге они потеряли билеты, и потому Амрай позвонила своему кузену. И тогда кузен за ними заехал. И он подыскал им даже гораздо лучшее место, чем место воспитательницы двоих детей в какой-то английской семье. В Риме. У одного графа. Во дворце. Его жена художник-модельер. Я сделала вид, что всему этому верю. Тогда Ильза стала рассказывать дальше. Во Флоренции она познакомилась с одним человеком, он кинорежиссер, снимает фильмы. И он был просто в восторге от нее и от Амрай. Вот скоро он приедет в Вену и тут же начнет пробные съемки. Если пробные съемки будут удачные, она получит главную роль в фильме, а Амрай – небольшую роль в эпизоде. Я и в ответ на это одобрительно кивнула. И даже дала честное слово, что никому ничего не буду рассказывать. Начало уже светать. И только тогда Ильза перестала рассказывать свои истории про «директора цирка». – Ну а теперь ты останешься тут? – спросила я. – Теперь ты ведь больше не убежишь, правда? Она села на кровати и сказала: – Сейчас пока нет. Но когда мы начнем снимать фильм, меня ничто – ничто! – больше здесь не удержит. Тогда я уеду – навсегда! Если бы только я знала, что мне делать. Теперь фиолетовые ногти исчезли под одеялом. Я боюсь. Не только за Ильзу. Я боюсь за всех нас. |