Ильза ушла Перевод. Я все напишу, хотя и не знаю, с чего мне начать и что мне писать. Я только знаю, чем все кончилось
 Скачать 196.91 Kb.
|
|
А вот когда-нибудь я наберусь храбрости и спрошу у них, для кого же из них я «свой собственный» ребенок? Но пока у меня еще не хватает на это смелости. Поэтому я все глядела в окно на наш двор, а потом сказала: – Старая Мария вытряхивает пыльные тряпки! На самом деле во дворе никого не было, никакой Марии. Мама вздохнула с облегчением. Курт, как мне показалось, тоже вздохнул. Но без облегчения. Я подумала, что они последнее слишком уж часто вздыхают. Между тем уже шел восьмой час, надо было умываться и одеваться, чтобы не опоздать в школу. Но я продолжала сидеть на подоконнике гостиной и все думала. Теперь Ильза и Амрай уже в Лондоне. Пусть себе мама идет в полицию. И еще я думала о том, что знаний английского языка у Ильзы, наверное, недостаточно, чтобы договориться с двумя маленькими детьми, и что Ильза вообще не слишком подходит на роль воспитательницы – совсем не тот тип. И Амрай тоже не слишком подходит для этой роли. Но я надеялась, что дети, которых Амрай и Ильза будут теперь воспитывать, не такие вредные, как Татьяна. 9 Курт сказал, что он не прочь бы позавтракать. Но мама ответила, что у нее сейчас нет времени готовить завтрак, а кроме того, ей так дурно, что она вообще не может жарить яичницу. Как только она подумает о глазунье, ее начинает мутить. Я сказала, что меня не мутит, когда я думаю о глазунье. Наоборот. И я с удовольствием сделала бы Курту яичницу, но ведь я тогда опоздаю в школу. – У вас сегодня что-нибудь важное?– спросила мама. Я соврала, что у нас только два рисования и две физкультуры. – Тогда оставайся дома и позаботься о малышах, пока я не вернусь. Они сейчас проснутся. Я пошла на кухню. Курт пошел в ванную, а мама пошла в полицию. Мама не возвращалась довольно долго. Когда она пришла, она плакала. Она плакала так, что нос у нее стал красным, а глаза опухли. Она села в кухне на стул, положила руки на кухонный стол, а голову на руки, и громко зарыдала. Курт побледнел, и у него стала дергаться бровь. Бровь у него всегда дергается, когда он волнуется. – Что с ней? С ней что-нибудь случилось?! Да говори же! – крикнул он. Мама продолжала рыдать. Курт потряс ее за плечо. Оливер стоял в углу, рядом с помойным ведром, испуганный, бледный, а Татьяна теребила маму за юбку и ревела еще громче, чем мама. – Да говори же, что случилось! – заорал Курт, и мама перестала рыдать. Она подняла голову, уткнула нос в носовой платок и забубнила: – Это было отвратительно! Так унизительно, так примитивно! К лицу Курта стала понемногу вновь приливать краска. Бровь у него перестала дергаться. Он сказал: – Спектакль устраиваешь! Так можно довести человека! Я уж думал, бог знает что случилось. – Если бы ты знал, что там было, в полиции, – сказала мама. Голос у нее теперь был почти нормальный. – Что они меня спрашивали! Часто ли она не ночевала дома. Есть ли у нее друг. Интимный друг. И не беременна ли она! – Но ведь они обязаны это спросить, – сказал Курт. – Курит ли она наркотики! – Наверное, уже бывали такие случаи! – сказал Курт. – И какие там люди вокруг сидели, в коридоре! Какие люди! Сброд какой-то! И как там воняло от этих людей! Какие-то старики, и какой-то испорченный молодой человек, и две вульгарные толстые крашеные блондинки. Отвратительные бабы! – Очевидно, матери, которые ищут своих дочерей, – сказал Курт, и в голосе его звучала ирония. Мама взъярилась. – Прибереги социальные выпады для своей газеты! Там это скорее пройдет! Там не слышно вони! – Ну а что еще там было? – спросил Курт.– Кроме того, что обстановка противная, вопросы унизительные и от посетителей воняет. Что еще там было? – Ничего! – мама снова всхлипнула. – Я подписала заявление о розыске, и они сказали, что ее найдут. Правда, если она уже за границей, это гораздо труднее и может длиться долго. Очень долго! Все время, пока мама говорила с Куртом, Татьяна тянула ее за юбку и ревела, а Оливер все еще стоял у помойного ведра и растерянно глядел на маму. – Эрика! Позаботься, пожалуйста, о детях, свари им какао, – сказала мама. Я ответила, что уже сварила какао и бутерброды намазала. И попробовала оторвать Татьяну от маминой юбки. Я ей даже пообещала строить с ней вместе дом из кубиков. Но Татьяна не отходила от мамы. – С мамой хочу! С мамой! – ревела она. Мама взяла ее на колени. – Расскажи мне сказку! – потребовала Татьяна. – Детонька, я... – простонала мама, но тут же начала рассказывать. Татьяна всегда добивается всего, чего хочет. Мама явно не могла сосредоточиться. Она начала с «Красной Шапочки» и вдруг оказалась в сказке про «Волка и семерых козлят». Но Татьяна таких вещей не замечает. Она умолкла, прислонилась к маме и начала сосать палец. Курт быстро выпил кофе и попрощался. Ему надо спешить. Он должен быть уже в редакции. Я пошла с Оливером в детскую. Я играла с ним в «Братец, не сердись» и поддавалась ему. Он все время выигрывал. 10 С тех пор прошла неделя и еще один день. И с каждым днем мама все больше страдает и становится все печальнее. И каждый день Курт ходит в полицию спрашивать – мама там больше не показывается. Но в полиции отвечают, что об Ильзе пока никаких сведений. Папа тоже к нам приходил. Он в первый раз пришел к нам в эту квартиру. Он устроил маме скандал. Она недостаточно хорошо следила за его дочерью, утверждал он. А от меня он старался добиться, что делала Ильза в последние дни и с кем она дружила. Допрашивал меня, словно плохой детектив. И попечительница из полиции у нас была. Она меня еще подробнее расспрашивала, но хоть говорила со мной приветливо. Не разорялась, как папа, и ничего из себя не корчила. Я сказала маме, что не хочу больше видеть папу, что я, вообще-то, давно уже не хочу его видеть. Но мама мне сказала, что я все равно должна встречаться с ним каждую вторую субботу, потому что так присудил судья, и, если я не пойду на свидание с папой – мы всегда встречаемся в кондитерской, – он пожалуется в суд. – О чем пожалуется? На кого пожалуется? – спросила я. – Пожалуется на невыполнение условия о встречах, – объяснил мне Курт. А потом он стал меня утешать: когда я буду на два года старше, я смогу обратиться к судье по делам опеки и сказать, что для меня встречи с отцом не имеют смысла. Через два года я уже буду для этого достаточно взрослой. У нас в школе большой переполох из-за исчезновения Ильзы. Учителя, и весь ее класс, и весь мой класс каждый день спрашивают у меня, нет ли хоть каких-нибудь новостей об Ильзе. Только Хелли не спрашивает меня ни о чем. Это меня удивляет. Она ведь лучшая подруга Ильзы. Они всегда на переменах ходили взад и вперед по коридору и разговаривали о чем-то. И на одной парте сидели. Мне очень неприятно, что об Ильзе так много говорят и все так волнуются. В этом есть только один плюс: Штискаль, классная руководительница Ильзы, от ужаса, что ее ученица могла себя так повести, совсем забыла про Ильзину «ангину». Во всяком случае, до сих пор она мне ни слова не сказала. Каждый день после школы я захожу на почту и спрашиваю, нет ли письма для Эрики Янда. Ильза обещала прислать мне письмо до востребования, как только устроится в Лондоне в семье с двумя детьми. Но письмо до сих пор не пришло, и девушка на почте, когда я спрашиваю ее про письмо, смотрит на меня как-то странно. Дома без Ильзы вообще невыносимо. Казалось бы, и так хуже некуда, но теперь стало еще хуже, потому что к нам неделю назад переселилась госпожа советница – мать Курта, бабушка. Она советница с персональной пенсией. Она пришла к нам со своей большой дорожной сумкой и поселилась в гостиной на диване, «чтобы помочь маме пережить трудное время». Хочет ли этого мама, она не спросила. Я думаю, чтобы мама была так уж довольна, что у нас живет госпожа советница. Она всем действует на нервы, даже Курту. Она не только с виду похожа на седую старую лошадь, она и по всей квартире скачет как старая лошадь, и зубы у нее как у лошади. И всеми она командует. Каждый день не меньше четырех раз посылает меня в магазин за покупками. То за солью, то за молоком, то за мясом. – Ты не могла бы мне сразу сказать, что купить? – сказала я вчера очень вежливо. – Тогда бы мне не надо было бы все время бегать в магазин. Но советница нашла, что и это чересчур дерзко. – Ну и манеры у этой девочки! Просто фантастические! – возмутилась она. Кроме того, я должна мыть и вытирать посуду. А ее стало гораздо больше, чем раньше. Чтобы накрыть на стол, советнице требуется ровно вдвое больше посуды, чем любому нормальному человеку. Подо все ей нужны отдельные блюдца и сто разных ложечек и ножей. А вчера она мне велела купить графин. Он стоит теперь посреди стола. – На столе просто обязательно должен стоять графин с водой, – поучает она маму. И теперь она очень обижена, что никто из нас не пьет за обедом воду. А потому она все время ругает кока-колу. Она говорит, примеру: – Один ученый поставил такой опыт. Он положил гвоздь в стакан с кока-колой. И что же? Неделю спустя этот гвоздь растворился! Растворился без остатка! – Чепуха! – подумала я. Но, к сожалению, я подумала это вслух. И опять она на меня обиделась. У меня только что произошел скандал с советницей. – Эрика! На входной двери, возле ручки, черное пятно, следы от пальцев, – заявила она мне. Я кивнула. На входной двери, возле ручки, у нас всегда черные следы от пальцев. – Ну так иди же! – сказала она. – Куда? – спросила я. Я, правда, не поняла, что она имеет в виду. – Неслыханно, просто неслыханно! – она так сопела, словно у нее жуткий насморк. – Что неслыханно? – спросила я. Тогда советница сунула мне в руки тряпку и бутылку с очистителем и произнесла: – Иди чистить дверь, ну-ка быстро! Я не хотела идти. Мама глядела на меня умоляюще, но я все равно не пошла. – Я сделаю это сама, – сказала мама и взяла у меня из рук тряпку и бутылку. – Лотта! Я сказала это твоей дочери, а не тебе! – заявила советница, и мама снова сунула мне бутылку и тряпку. Я, сжав зубы, пошла к двери. Я не ленивая, но мама сама всегда говорит, что мыть эту дверь нет никакого смысла – через час она все равно будет грязная. Я не могла понять, почем мама не решается сказать это советнице. Из кухни до меня донесся голос советницы. Она вещала: – То, что случилось с Ильзой, должно послужить тебе хорошим уроком. Это показывает, до чего может дойти, если дети не приучены слушаться и подчиняться! Я мыла дверь. В тот самый момент, когда черные отпечатки пальцев наконец исчезли, появилась Татьяна. Она ела хлеб с малиновым мармеладом. Пальцы у нее были все перепачканы. Она хитро улыбнулась мне и с размаху хлопнула пятерней прямо по двери. Я сказала ей, чтобы она прекратила, но она все хлопала и хлопала. – А ну-ка, выметайся отсюда! – сказала я и оттащила ее от двери. Она завизжала и укусила меня за руку. Я шлепнула ее, совсем не больно, но она заревела во все горло. Советница галопом прискакала из кухни и затараторила: – Татьяна, деточка, что с тобой?! – Потом взяла Татьяну на руки и стала ее нежно баюкать, приговаривая: – Детонька, ведь все уже прошло, все прошло, все прошло! Через голову Татьяны она смотрела не меня. Она смотрела на меня так, словно я какое-то чудовище, страшнее какого на всем свете не сыщешь. Моим единственным утешением было то, что Татьяна заехала своими мармеладными пальцами прямо в лиловые локоны советницы, и та, почувствовав, что ее волосы склеились от чего-то липкого, попросту выпустила Татьяну из рук. Татьяна скользнула по животу советницы на пол и от изумления даже перестала реветь. Но в эту минуту начал орать Оливер. Он орал, будто его резали. Он, оказывается, поранил себе ножницами мизинец. – Кто же это дает такому маленькому ребенку ножницы! – возмутилась советница, и теперь она уже просто не знала, утешать ли ей Оливера или отмывать волосы от мармелада. Не знаю почему, но мама вдруг начала громко рыдать. Она говорила сквозь рыдания, что больше не хочет жить, что не вынесет этого крика, что нервы у нее не выдерживают. Было непонятно, имеет ли мама в виду крик советницы или рев Оливера и Татьяны. Возможно, она имела в виду всех троих, но советница, приняв это на свой счет, сказала, что все мы неблагодарны и совершенно недостойны того, что она, бросив дома бедного мужа, вывозит у нас грязь и нянчит детей. Она сейчас же уезжает домой. Весь день я дожидалась, когда же советница нас покинет. Она стояла в гостиной без всякого дела и всем своим видом показывала, как она обижена. Ее дорожная сумка лежала на журнальном столике – в знак того, что она в любой момент готова уйти. Эта старая ханжа оставалась в гостиной до тех пор, пока Курт не вернулся из редакции. Только тогда она начала по-настоящему собираться и жаловаться на свои обиды. Она запаковала свой будильник, огромные рейтузы и розовую ночную рубашку. Засовывая все это в сумку, она бормотала: Раз не хотят, чтобы я здесь оставалась, раз никто во мне не нуждается, я ухожу! – Лотта наверняка ничего против тебя не имеет. Ты просто себе все вообразила, мама, – сказал Курт. Это прозвучало довольно вяло, но советнице и этого оказалось довольно. Она снова достала из сумки будильник, рейтузы и розовую ночную рубашку и простила маму. Курту она сказала, что она выдержит все. Но только в интересах своих внуков. Чтобы они выросли настоящими людьми. (Меня она к своим внукам наверняка не причисляла.) Если советница останется у нас еще надолго, я тоже убегу. Только я не знаю, куда мне бежать. Хоть бы письмо мне пришло до востребования! Ильза ведь знает, что я жду от нее письма. Девушка на почте сказала, что письмо из Лондона идет всего два дня, самое большее три, и письма почти никогда не теряются. Слухи, что письма теряются, распускают те, кому писать лень. Если бы я хоть адрес этой тетки знала. Старой тетки Амрай, которая подыскала Ильзе место воспитательницы двоих детей в английской семье. Тогда бы я могла послать письмо ей, а она переслала бы его Ильзе. Может, хоть завтра мне придет письмо до востребования! 11 Мне плохо. Голова болит, и живот, и вообще все. Мне так плохо, что это даже заметили. Я совсем позеленела, говорит мама. Она даже думает, что у меня начинается свинка, потому что в нашем доме чей-то ребенок заболел свинкой. Но у меня точно никакая не свинка. Я вообще ничем не больна. Мне стало плохо на улице. Я шла домой из школы и вдруг вижу впереди высокую рыжую девицу, худую как щепка. На ней ярко-голубая кожаная куртка. Такая куртка и такие волосы встречаются не часто. Сердце у меня заколотилось. Я ускоряю шаг и догоняю ее. Сердце мое теперь стучит как отбойный молоток, потому что это и вправду Амрай. – Что случилось? – спрашиваю я. – А где же Ильза? Ты что, одна вернулась? Я еще много чего спрашиваю, но Амрай меня не понимает. Она смотрит на меня с изумлением. – С каких это пор ты так смешно заикаешься? – говорит она, наклоняясь ко мне, чтобы лучше слышать. Она ростом выше, чем метр восемьдесят. У Амрай красная сумка через плечо. Из нее торчат линейка и треугольник. – Где Ильза? Да скажи ты мне, – говорю я громко, как только могу. Но по-настоящему громко я говорить не могу, в горле у меня ком. Амрай смотрит на меня, словно я спятила. – Как ты тут очутилась? – спрашиваю я и чувствую, что ком в горле становится все больше. – Да просто я иду на дополнительный урок! – говорит Амрай удивленно. И еще просит передать привет Ильзе – она ей на днях обязательно позвонит. Но вообще-то у нее так мало времени. Она теперь ходит в школу танцев, да еще по латыни и математике хромает, а репетирует ее один тип – обалдеешь, до чего интересный. Он студент. Правда, к сожалению, для нее он потерян. У него скоро будет ребенок, ну, не у него, а там у одной... от него. Потому что она в тот день забыла принять таблетку. Тут мне стало плохо. Амрай говорит: «Ну, привет» и летит к остановке, потому что трамвай уже на перекрестке и как раз поворачивает. Я гляжу ей вслед, и мне становится еще хуже. Я не хотела идти сразу домой, хотя наш дом тут же, за углом. Я пошла в Универсальный, подхватила тележку и поехала вдоль прилавков и полок. Я ехала медленно-медленно. Взяла пакет жевательной резинки, положила в тележку. Я возила тележку и все думала. Она меня обманула. Амрай здесь. Амрай вовсе и не убегала из дому. Она меня обманула. Амрай ходит в школу и на дополнительные уроки. Она меня обманула. Амрай даже и не знает, что Ильзы нет! В половине первого магазин закрывается. Кассирша сказала, чтобы я выметалась, да поскорей. Из-за пакета жевательной резинки целый час кружить по магазину – это неслыханная наглость. Я заплатила за жевательную резинку и пошла домой. Мама только что заглянула ко мне в комнату. Спросила, не нужно ли мне чего-нибудь. Ничего мне не нужно, во всяком случае, ничего такого, что могла бы принести мама. Я лежу и думаю – и никак не могу понять, почему Ильза мне все наврала. И еще я никак не могу понять, почему я была такой дурой, что всему верила. Нет, правда, я была круглой дурой! И ведь я не раз слышала разговоры об «условиях приема на работу» и обо всяких таких вещах. Я ведь, собственно говоря, знаю, что несовершеннолетних не так-то просто принимают на работу, а в качестве воспитательниц тем более. Да и поехать им одним за границу не так-то просто. Теперь мне ясно, что Ильза уехала одна, без Амрай, и что Ильза, значит, вовсе не в Лондоне и совсем она не воспитательница в семье с двумя детьми. Теперь мне ясно, что я знаю так же мало о том. куда уехала Ильза, как мама и все остальные. Нельзя целый день лежать в постели и болеть, когда у тебя нет никакой свинки и вообще ничего нет. Даже повышенной температуры. Я снова встала, и мама говорит, что я уже не такая зеленая. А советница добавляет, что я никогда, собственно, и не выглядела так уж плохо. Но Курт сказал мне, что если я себя скверно чувствую, то все равно вставать нечего, а «бабы» пусть думают что хотят. Он так и сказал «бабы». Курт в последнее время очень приветлив. Правда, он никогда и не был слишком суров, но в последнее время он больше со мной разговаривает. Иногда спросит меня о чем-нибудь или что-нибудь расскажет. Вчера он подошел к моей постели и говорит: «Старуха слишком рано вышла на пенсию. Ей бы еще лет двадцать посоветничать, тогда бы у нее хоть дело было! А то она путает всех нас со своими подчиненными по службе!» Наверное, он это нарочно сказал, чтобы я рассмеялась. Я и рассмеялась. А он обрадовался. Мне кажется, он теперь старается «заменить отца». 12 Я оделась и сказала, что пойду на репетицию хора для рождественского концерта. – Уже начались репетиции? – спросила мама. – До рождества ведь еще далеко. У нее опять слезы на глазах. Должно быть, она подумала, что вот скоро рождество, а Ильза все еще не нашлась. А вдруг и на рождество ее не будет? – Ну да, уже начинаем! – ответила я. – Потому что все так фальшиво поют, и наш руководитель боится, что вообще ничего не выйдет! И это даже правда. Только я не участвую в хоре. Это ведь добровольный хор, а я никогда никуда не записываюсь «добровольно». Я просто должна уйти. И поговорить с кем-нибудь, кому я могу сказать правду. Да и вообще я давно уже не была у бабушки. Я сказала, что репетиция хора будет продолжаться довольно долго. Может быть, я не успею к ужину. Мама кивнула, но советница опять влезла. – Что это значит? Если репетиция будет длиться так долго, ты просто скажешь, что бабушка ждет тебя к ужину минута в минуту. – Иди, а то опоздаешь, – сказала мама. Я пошла к бабушке пешком, потому что уменя не было денег на трамвай. У меня почти никогда нет денег. Мои одноклассники всегда у меня занимают, а я потом никогда не решаюсь попросить отдать долг. Даже тех, кто в деньгах не нуждается. Так вот, я пошла к бабушке пешком. Если идти быстро, дойдешь за пятнадцать минут. Каждый раз, когда я иду к бабушке, я удивляюсь, почему я не хожу к ней чаще. Но когда я дома, мне кажется, что бабушка так далеко, словно она живет где-то в другом городе. Да и правда, это как будто совсем другой город. Дома там гораздо грязнее, и все они старые – уборные в них на лестнице перед дверью в квартиру. Магазинов там гораздо меньше. Но зато на каждом углу пивная, и даже среди дня есть пьяные. Бабушки не было дома. Я услышала шаркающие шаги дедушки за дверью и его бормотание. Он часто беседует сам с собой. Я сильно постучала в дверь. У бабушки нет звонка. Дедушка очень плохо слышит, а еще наверху, на втором этаже, что-то заколачивали. Так я и не достучалась. Я села на подоконник и стала глядеть во двор. Когда-то я здесь играла. Подтягивалась на палке для выбивания половиков и воображала себя акробатом в цирке. А вот там, за ящиком для угля Гунтерсдорферов, мы с Эди играли в доктора. Там, за ящиком, нас не было видно. Но старуха Бергер со второго этажа все равно нас увидела из окна уборной. И устроила жуткий скандал, потому что мы оба разделись догола. Мать Эди здорово его отлупила, а моя бабушка меня не ругала. Она сказала, что это делают все дети. Она, когда была маленькая, и сама так играла. Ильза тут во дворе чаще всего играла в принцессу. Она надевала на голову старую занавеску. Занавеска свисала до земли, словно шлейф, а я этот шлейф за ней несла. К сожалению, принца не было. Эди был для Ильзы слишком мал, а с Антоном из соседнего дома вообще невозможно было иметь дело. Он только и знал, что щипаться, подкравшись сзади. И мы его боялись. Мне стало холодно. Из окна тут здорово дуло: одно стекло было выбито. Я решила пойти поискать бабушку. Бабушка никогда не уходит далеко, а на рынок она всегда отправляется с утра. Я пошла к молочнице. Там бабушки не было. Молочница сказала – жалко, что мы с Ильзой больше тут не живем. Она нас так любила. Я пошла по переулку к мяснику и все думала, как бы это было, если бы мы с Ильзой еще и теперь жили у бабушки. Нет, я не могла себе этого представить. Бабушка как раз выходила из мясной лавки. Увидев меня, она обрадовалась. Когда бабушка радуется, это сразу видно. Ее большое круглое лицо прямо сияет. – Дедушка тебе не открыл? – спросила бабушка. И она рассказала мне по дороге, что со слухом у дедушки все хуже и хуже. Но вот уже несколько дней он все понимает и разговаривает очень разумно. Я спросила бабушку: |