Ильза ушла Перевод. Я все напишу, хотя и не знаю, с чего мне начать и что мне писать. Я только знаю, чем все кончилось
 Скачать 196.91 Kb.
|
|
– Скажите, пожалуйста, – спросил Али-баба, – у вас есть тут большая собака? Громадный пес неописуемой красоты? – Большая собака-то у нас есть, – сказала официантка, – а вот насчет ее красоты - это я в первый раз слышу. Официантка заглянула под стол и позвала: – Фердинанд, поди-ка сюда, тут тебя называют красивым! Кое-кто из посетителей рассмеялся, а стол, под который заглянула официантка, начал слегка покачиваться, и из-под него вышел Фердинанд. Ну, красивым его назвать было трудно. Но зато он глядел очень дружелюбно. Фердинанд медленно подошел к нашему столу. Он обнюхал сперва Али-бабу, потом меня. Официантка похлопала Фердинанда по спине. – Он старый-престарый старичок. Если перевести на человеческий возраст – ему уже сто два года. – Он ваш? – спросил Али-баба. – Да вы что! – официантка рассмеялась. – Такого зверя я бы и прокормить не смогла. Он поедает больше, чем четверо детей. Я ведь тут только служу, а Фердинанд – хозяйский пес. Официантка занялась теперь хвостом Фердинанда. Она счищала с него налипшую пыль. – Столько пыли у нас, – ворчала она, – если не найдем еще человека, просто задохнемся. – От пыли еще никто не задохнулся, – сказал Али-баба. Официантка рассмеялась. Старательно обобрав пыль с собачьего хвоста, она сказала: – Сегодня я привела сюда одну женщину, но господин шеф ее не взял. Потому что она турчанка. Но неужели... – Официантка замолчала, потому что за соседним столиком один из посетителей поднял вверх пустую кружку и крикнул: – Херми, Херми! – Ни минуты покоя, – пробормотала официантка, повернулась и, взяв пивную кружку, побежала к стойке. Али-баба с удовлетворением поглядел ей вслед. – Итак, господин шеф не уехал. Господин шеф еще сегодня был здесь, – подытожил он. – А где же он сейчас? – спросила я. – Я не провидец. Это единственный дар, которым я не владею. – Как же это так – он здесь, а Ильза уехала? – спросила я. – Мы это дело рекогносцируем! – сказал Али-баба. – Чего мы это дело?.. – Провентилируем! – А как, ты можешь сказать? Но Али-баба не успел мне ответить, потому что входная дверь отворилась и в нее вошел человек вдвое больше и вдвое толще Али-бабы. Короче говоря, и объемом и ростом с медведя гризли. На голове у него была синяя вязаная шапка, на ногах деревянные сабо, а живот прикрывал большой синий фартук. Он был в клетчатой рубашке и в куртке. Я не умею определять возраст взрослых, но человек этот был так примерно вроде старого отца или молодого дедушки. Я отчетливо слышала, как официантка сказала ему: – Добрый вечер, господин шеф! И Али-баба отчетливо слышал, как один из гостей сказал: – Хозяин пришел. Может, сыграет с нами в картишки?! Фердинанд затрусил навстречу хозяину и обнюхал его, виляя хвостом. – Хозяин, иди выпей с нами! – кричали за столиками. – Хозяин, иди к нам, сыграем в скат! Хозяин снял с головы синюю вязаную шапку. Под ней оказалась обширная лысина. – Не могу, ребята, спешу, – ответил он. – Надо ехать, прямо тут же. Гости разочарованно загудели. Фердинанд ухватил хозяина за штанину и теребил ее. – Фердинанд, прекрати, Фердинанд, отвяжись! – крикнул хозяин. Но прозвучало это не зло. Фердинанд оказался послушным псом. Он выпустил из пасти штанину, взглянул на хозяина с упреком и снова поплелся к нашему столу. Он положил голову мне на колени и разрешил почесать себя за ухом. Я была в полном смятении. Этот лысый медведь гризли в синей вязаной шапке! Не мог же он быть другом Ильзы! Это просто невозможно! Али-баба был тоже порядком удивлен. – Ну, друг Sweety, – сказал он, – если этот имел успех у твоей сестры, тогда я могу завоевать саму Miss World! Это уж точно! Официантка принесла нам сосиски с горчицей и прикрикнула на Фердинанда. – Он жуткий обжора, – объяснила она. – Никому поесть не дает. Еще вырвет сосиску из рук и сожрет. Но прогнать Фердинанда было не так-то просто. Он учуял запах сосисок и пришел снова. Официантка взяла его за ошейник и потянула к дверям кухни. – Позор для порядочного кафе эдакая собака, – ворчала она. Хозяин с усмешкой поглядел ей вслед. Я подумала: «Жаль, что собаки не умеют говорить. Фердинанд – это уж точно – мог бы нам тут помочь. Если уж Ильза даже гулять его выводила». Официантка спровадила Фердинанда на кухню и принесла нам сыр и вишневый торт. Хозяин скрылся за дверью, на которой было написано «Погреб». – Али-баба, – тихо сказала я, – хоть я и почти ничего не знаю о моей сестре, но что у нее роман с этим полудедушкой, это исключено! – Ничего не исключено, Sweety. И Али-баба стал меня убеждать, что у моей сестры, очевидно, комплекс безотцовщины, и поэтому она может любить только пожилых мужчин. А когда я ему рассказала, что наши родители в разводе и что папа не слишком-то нами интересуется, он и вовсе уверовал в свою гипотезу. – В чистом виде сублимация безотцовщины, в чистом виде! Эрзац-папаша! – повторял он все снова и снова. Али-баба рассказал мне еще много разных историй про эрзац-папаш и про всякие такие вещи. Его главное хобби – психология. Это звучало довольно убедительно и вроде бы все объясняло. Но у меня все же были возражения. – Этому медведю гризли ни капельки не подходит белое замшевое пальто. И красного «БМВ» тоже что-то нигде не видно. Наш столик стоял у самого окна. Я раздвинула занавеску в красно-белую клетку. Али-баба прижался носом к стеклу, но и ему не удалось увидеть где-нибудь поблизости красную машину. Да и с тем, что толстый хозяин трактира очень уж мало подходит к белому замшевому пальто, он тоже не мог не согласиться. Я соскребла с тарелки остатки вишневого торта. – Хочешь еще? – осведомился Али-баба. Я, по правде сказать, была бы не прочь съесть еще кусок торта, но мне не хотелось вводить Али-бабу в такие расходы. Поэтому я сказала: – Нет, спасибо. – Так ты считаешь, что Набрызг нам все наврал? – спросил Али-баба. Нет, я не думала, что Набрызг наврал. Он говорил правду. – Ну а раз Набрызг не наврал, – доказывал Али-баба, – значит, трактирщику вполне подходит белое замшевое пальто. – Оно ему точно не подходит! С гарантией! – Поживем – увидим, народная мудрость, – сказал Али-баба. – Трудный случай. Такой орешек не разгрызешь с одной попытки, Sweety. – Он положил свою руку на мою. – Но мы еще найдем разгадку! – И легонько похлопал меня по руке. Потом Али-баба сказал, что теперь ему надо срочно идти в кино. Он позвал и меня и выразил полную уверенность, что любой билетер пропустит меня на сеанс – «до четырнадцати вход воспрещен». – Мне пора домой, – сказала я. Он стал надо мной смеяться. – Да ведь сейчас только четверть шестого! Я испугалась. Я должна была вернуться в пять. Мне не хотелось рассказывать Али-бабе, как у нас дома обстоит дело с пунктуальностью и какие взгляды на этот счет у моей мамы и у советницы. Такому, как Али-баба, этого все равно не понять. И я сказала: – Я вообще не люблю ходить в кино. – Ты что, не в себе? – спросил Али-баба. А потом он сказал, что если я не люблю водить в кино, то одно из двух – либо я ископаемое, либо исключительная личность. Втайне я понадеялась, что он счел меня за личность. Али-баба расплатился. Он попросил, чтобы я проводила его до кино. В этом я не смогла ему отказать. И мы зашагали рядом по улице в направлении кинотеатра. Ну так вот. Если бы Али-баба прочел все это – чего, я надеюсь, никогда не случится, потому что мне это было бы очень неприятно, – он, наверно, сказал бы: «Sweety, ты повторяешься!» И все-таки я могу написать только так: дома опять все было совершенно ужасно. Дома разразился скандал, вернее, два скандала. Я и в самом деле хотела только проводить Али-бабу до кино. Но перед кинотеатром стояли еще Николаус, и младший брат Николауса, и трое ребят из моего класса. И все они говорили, что я тоже должна с ними пойти. И еще они говорили, что сеанс, который начнется в полшестого, в семь уже кончится и я вернусь домой самое позднее в четверть восьмого, а это детское время. И раньше, чем я успела хорошенько поразмыслить над тем, согласится ли моя мама, что четверть восьмого – детское время, Али-баба уже купил два билета. А Николаус, не теряя времени, протаскивал меня через контроль. Tyт уж раздумывать мне совсем не пришлось, потому что я целиком была занята тем, чтобы сойти за четырнадцатилетнюю и соответственно держаться и улыбаться. Почему этот фильм «воспрещен до четырнадцати», мне так и осталось неясно. В нем нет ничего ни про плотскую любовь, ни про зверства. Всего три вполне нормальных убийства да несколько поцелуев. (Николаус утверждает, что фильм из-за того «до четырнадцати», что там один тип что-то украл, а его не посадили.) Сразу после кино я помчалась домой, что было не так-то легко, потому что все остальные еще стояли возле кинотеатра и трепались. Когда я, запыхавшись, прибежала домой, начался первый скандал. Мама была уже в истерике. – Могу я спросить, где ты так долго пропадала? – крикнула она дрожащим голосом. – Ты ведь сказала, что придешь домой в пять часов! – Но это, к сожалению, заняло больше времени, – сказала я. – Что заняло больше времени? – Ну, доклад, – сказала я, – я после тренировки опять вернулась к Анни. Нам пришлось еще подбирать материал. В книге об этом вообще почти ничего не сказано. Отец Анни даже сам нам помогал. Он все искал в разных словарях. – Это называется в лексиконах, – строго сказала советница. Она глядела на меня как-то странно. Мне стало не по себе. И поэтому я вообще понесла чушь. Про Анни, и про трамвай, который целую вечность не приходил, и про то, что доклад жутко трудный. – Она точно такая же лживая, как ее сестра, – вынесла приговор советница. – Если ты сейчас же не скажешь правду, тебе плохо придется, – прошипела мама сквозь зубы. Я заявила, что все это – чистая правда. Тогда мама дала мне пощечину. – Не бей ее, не стоит того, – сказала советница. – Нет, стоит! – крикнула мама и дала мне еще пощечину. – Стоит! Уж теперь-то она скажет, где была! Сию же минуту скажет! Я вспомнила Али-бабу и все, что он говорил мне о детях и о родителях. Что у детей якобы больше силы и больше времени. И что на самом деле родители бессильны. Я думала: «Вот если бы ты увидел мою маму, Али-баба, ты никогда бы не стал так говорить! Уж она-то никакой не бумажный тигр!» – Не бей ее! Не стоит того! – еще раз повторила советница. Но на лице ее выразилось удовлетворение, когда мама влепила мне еще одну пощечину. И тут мама начала кричать, что два часа назад звонила Анни Майер. Она хотела спросить, какие параграфы заданы по математике. – Я спросила ее! – кричала мама. – Никакого доклада вам не задавали! Ты вообще ни о чем с ней не уславливалась! А ну-ка говори, где ты была! Я ничего не отвечала. Когда получишь три пощечины, можно стерпеть и четвертую. – Как нагло она смотрит, – вставила советница. Мама не дала мне четвертой пощечины. Она вдруг разрыдалась. – Не волнуйся, успокойся, возьми себя в руки, – увещевала советница маму. – И она тоже начинает! Теперь и с ней все так же пойдет! – рыдала мама. Я удивлялась самой себе: мне было не жалко маму. До сих пор мне всегда ее было жалко, когда я видела, что она плачет. – Вот видишь, что ты натворила! – не унималась советница, указывая на маму. – Вы ее в могилу сведете! Я пошла к себе в комнату. Мне еще надо было приготовить уроки. Но только я села за письменный стол, пришла мама. Она начала все сначала: чтобы я сию же минуту сказала ей, где я была, сию же минуту! А не то мне несдобровать – произойдет что-то страшное! Кроме того, она утверждала, что я упряма как осел и воображаю, будто могу делать все, что придет мне в голову. А потом она еще кричала, что не выпустит меня больше из комнаты, и не будет со мной разговаривать целый месяц, и пусть я не жду от нее подарков ко дню рождения. Когда мама вышла из комнаты, ко мне пришел Оливер. – А правда, где ты была? – спросил он. – В кино, – сказала я. – А меня ты в другой раз возьмешь? Я кивнула. Дверь в комнату отворялась. В нее заглянула советница. – Оливер, сейчас же уходи отсюда! Сейчас же! Но Оливер не хотел уходить. Тогда советница вошла в комнату и схватила Оливера за руку. – Тебе пора спать, Оливер, – сказала она. Оливер защищался от советницы как умел, но ничего поделать не смог – она была сильнее его. – В другой раз она возьмет меня с собой! – крикнул он. – Куда она тебя возьмет? – спросила советница и выпустила руку Оливера. – Не скажу тебе! – крикнул Оливер и, отскочив от советницы, помчался мимо нее в туалет. Там он заперся, и советнице пришлось еще добрых полчаса, стоя перед дверью, стучать в нее, уговаривать его и грозить, пока наконец Оливер не вышел. Вскоре после того, как советница выманила Оливера из уборной, пришел домой Курт. Наверно, он опоздал, потому что я слышала, как советница сказала: – Ну наконец-то, ужин чуть не остыл. Потом Курт, видно, заглянул на кухню, где была мама. – Добрый вечер, детка, что нового? – спросил он ее в том печальном тоне, в каком у нас теперь, после исчезновения Ильзы, обычно спрашивают о «новостях». – Ничего, совсем ничего, – ответила мама рыдающим голосом, и Курт снова спросил: – Что случилось? Что-нибудь случилось? Полиция?.. И тут вмешалась советница: – Да нет! Полиция все только спит да штрафует. Она палец о палец не ударит. Но эта, эта... Я точно представила себе, как советница, стоя в дверях кухни, указывает на дверь моей комнаты. – Что с Эрикой? – спросил Курт. Советница завопила, что я вела себя совершенно неслыханно, мама, рыдая, повторяла, что я уже тоже начала шататься неизвестно где, а Оливер выбежал из детской и крикнул: – Она ее отлупила! Знаешь, как отлупила. – Кто кого отлупил? – спросил Курт. – Мама – Эрику! – крикнул Оливер. Советница прошипела, что это вообще дурацкий вопрос. – Так далеко дело еще не зашло! Пока не зашло! – провозгласила она. – А дойдет и до этого. Будет и наоборот! Но тут Оливер крикнул, что он больше не любит маму. – А что она лупит Эрику! – Замолчи, как ты разговариваешь со своей матерью! – возмутилась советница. Оливер высунул язык и сказал «бе-е-е». Мама пригрозила ему пощечиной. И тут вдруг раздался крик Татьяны: она требовала, чтобы Курт посадил ее к себе на плечи. Еще долго за дверью моей комнаты стоял такой крик и рев, что я не могла разобрать ни слова. Громче всех ревела Татьяна. Как я узнала потом, она хотела вскарабкаться на плечи к Курту, но, добравшись до середины заданной высоты, свалилась вниз и сбила с ног Оливера, и Оливер упал, а Татьяна упала на него, а мама утверждала, что во всем виноват Курт, потому что, когда Татьяна карабкалась, он не оказал ей никакой поддержки. Наконец эти крики перешли в ласковое бормотание – все успокаивали Татьяну. Потом голоса отдалились. Я легла на кровать и долго глядела в потолок. Я попробовала представить себе что-нибудь приятное, но это мне не удалось. Потом дверь моей комнаты отворилась. Вошел Курт. Он звал меня ужинать. Но я мотнула головой. – Пошли, не глупи, ну пошли! – сказал он. Я опять мотнула головой. Я и в самом деле не хотела есть. У меня вообще не было никакого желания увидеть маму и советницу. – Я прошу тебя, Курт, – крикнула мама из кухни, – если она не хочет, пусть не идет! – Ну пошли, пойдем, сделай это для меня, – сказал Курт. Курт так редко просит меня о чем-либо, что я решила уже было встать и пойти вместе с ним в гостиную, но тут в раскрытую дверь заглянула мама и начала снова меня ругать. Тогда я опять легла на кровать. Мама кричала истошным голосом: – Да оставь ты ее, Курт, эту даму! Она, видите ли, обиделась! И правда, слыханное ли дело – как это я посмела вывести ее на чистую воду! – Я тебя очень прошу! – вздохнул Курт и с отчаянием посмотрел на маму. – Что это значит – я тебя очень прошу! – крикнула мама. – Я что же, должна спокойно смотреть, как она шатается неизвестно где и... и... и... – И что, ну скажи, пожалуйста, что? – спросил Курт. Прежде чем мама успела ответить, подскочила советница. – Курт, – прошипела она, – я нахожу, что ты ведешь себя просто гротескно! Все имеет свои границы! – Все действительно имеет свои границы, – сказал Курт. И еще: – Вы мне на нервы действуете! Советница стала глотать воздух, словно рыба, вытащенная из воды. Мама снова разрыдалась. Оливер протиснулся между советницей и мамой в мою комнату и заявил: – Да Эрика просто была в кино! А в другой раз она и меня возьмет! Оливер – это уж точно – не собирался меня продавать. Просто он еще слишком мал, чтобы держать язык за зубами и хранить тайны. __ Ты правда была в кино? – спросил меня Курт. Я кивнула. Он полез в верхний карман своего пиджака и достал бумажник. – Кины нынче дорого стоят,– сказал он.– На твои карманные деньги этого себе никак не позволишь. – Он вынул бумажку в пятьдесят шиллингов и дал ее мне. Советница глядела теперь на него, как вытащенная из воды рыба, когда торговец стукнет ее по голове. Как смотрела на все это мама, я сказать не могу. Мама повернулась спиной и вышла из комнаты. – Я тоже хочу деньги, – сказал Оливер и протянул руку. – Когда ты пойдешь в кино, ты тоже получишь деньги, – объявил Курт. А мне он сказал: – Вот так. А теперь пошли ужинать! Мы не позволим испортить себе аппетит. У меня, правда, и сейчас еще не было никакого желания видеть лица советницы и мамы. Но мне не хотелось разочаровывать Курта. Мама и советница сидели за обеденным столом, как на похоронах. Курт делал вид, что ничего не произошло. Он говорил со мной, с Оливером и с Татьяной. Время от времени он обращался с каким-нибудь вопросом к маме, так, насчет каких-нибудь пустяков. Мама каждый раз отвечала ему только «да» или «нет». Тогда Курт спросил что-то такое, на что нельзя было ответить ни «да», ни «нет». И мама вообще ничего не ответила. – Она на меня сердится, – сказал Курт Оливеру и подмигнул ему. – Почему она сердится? – спросила Татьяна. – Понятия не имею, – ответил Курт. – Почему ты сердишься на папу? – спросила Татьяна. – Да я на него вовсе и не сержусь, – сказала мама Татьяне, а Оливер сказал Курту: – Да она на тебя вовсе и не сердится. А Курт сказал мне: – Чудесно, она вовсе и не сердится. Этот разговор был скорее похож на беседу в обезьяньем питомнике между его обитателями. И маме, как видно, показалось, что над ней насмехаются. Она отодвинула тарелку и встала. – Тут всякий аппетит потеряешь, – сказала она и вышла из комнаты. 16 После ужина я отнесла посуду на кухню и поставила ее в раковину. Я вытерла стол в гостиной мокрой тряпкой, подмела крошки на полу. Мама была в это время в детской с Татьяной. Я слышала, как она читает ей книжку. Татьяне каждый вечер читают одну страницу. Курт поставил телевизор на столик с колесиками и покатил его через переднюю в спальню. В гостиной больше нельзя смотреть телевизор, потому что советница спит там на диване, а спать она ложится уже в половине десятого. Я была в ванной, чистила зубы и думала: ну, на сегодня скандал, кажется, окончен. Но как я ошиблась! Как раз в тот момент, когда я вытирала со щеки зубную пасту, а Курт протаскивал телевизор вместе со столиком через дверь спальни и я его спросила, не помочь ли ему, как раз тут-то и раздался звонок в дверь. Я поглядела на часы. Было без десяти девять. Без десяти девять к нам очень редко кто приходит. Во всяком случае, без десяти девять к нам может прийти только тот, кто заранее позвонил и кого здесь ждут. Но сегодня не ждали никого. У меня заколотилось сердце. Я подумала, что этот звонок обязательно как-то связан с Ильзой. Это из полиции! Сердце мое заколотилось еще сильнее: «А вдруг это сама Ильза?» Кажется, Курт тоже подумал что-то в этом роде – он застыл в дверях спальни и молча глядел на входную дверь. Снова раздался звонок. Курт сделал над собой усилие, взглянул на меня и сказал: |