Акадаем чтение????Воображаемые сообщества. Benedictandersonimaginedcommunities
 Скачать 7.04 Mb.
|
|
nosotros los Ame ricanos, а на основе общего осознания того, возможность чего доказала современная история. В этом контексте представляется уместным, завершая главу, вновь вернуться в Европу и коротко рассмотреть нацию, языковую разнородность которой столь часто использовали как дубину, предназначенную для побивания защитников языковых теорий национализма. В 1891 г, в разгар юбилейных торжеств по случаю й годовщины образования Конфедерации Швица, 06- вальдена и Нидвальдена, швейцарское государство постановило считать 1291 г. датой основания Швейцарии. Такое решение, ждать которого пришлось 600 лет, имеет ряд забавных сторон и уже само по себе предполагает, что швейцарский национализм характеризуется не древностью, а современностью. Хьюз берет на себя смелость и высказывает утверждение, что именно юбилейные торжества 1891 г. знаменуют рождение этого национализма, поясняя, что впервой половине XIX в. проблема национальной государственности почти не обременяла просвещенные средние классы. Мадам де Сталь [1766—1817], Фюсли [1741—1825], Ангелика Кауфман [1741—1807], Сисмонди [1773—1842], Бенжамен Констан [1767—1830] — разве все они швейцарцы Если напрашивается ответ вряд ли, то значимость его определяется тем, что впервой половине XIX в. по всей Европе вокруг Швейцарии наблюдалось зарождение основанных народном языке националистических движений, главную роль в которых играли просвещенные средние классы (так сказать, филологи + капиталисты. Отчего же в Швейцарию национализм пришел так поздно, и какие последствия имело это опоздание для ее окончательного формирования (в частности, для присущей ей тогда множественности национальных языков»)? В какой-то мере ответ кроется в молодости швейцарского государства, существование которого, как сухо замечает Хьюз, трудно проследить ранее 1813—1815 гг., не погрешив так или иначе против истины. Он напоминает, что первое настоящее швейцарское гражданство, введение прямого избирательного права (для мужчин) и 7. Последняя волна 155 упразднение внутренних пошлинных и таможенных зон стали достижениями Гельветической Республики, которая была насильственно создана французской оккупацией г. Лишь в 1803 гс присоединением Тичино, в государство влилась значительная масса населения, говорящего по-итальянски. И лишь в 1815 г. оно получило от мстительно настроенного в отношении Франции Священного союза густонаселенные франкоязычные области Вале, Женеву и Невшатель в обмен на нейтралитет и предельно консервативную конституцию. Таким образом, сегодняшняя многоязычная Швейцария — продукт начала XIX в.47 Вторым фактором была отсталость страны (которая, в сочетании с ее угрюмой топографией и отсутствием полезных ископаемых, помогла ей уберечься от поглощения более могущественными соседями. Сегодня, наверное, уже нелегко вспомнить, что до второй мировой войны Швейцария была страной бедной, с уровнем жизни вполовину ниже английского, да к тому еще целиком сельскохозяйственной В 1850 г. в районах, которые можно было более или менее назвать городскими, проживало только 6% населения, и еще в 1920 г. эта цифра не превышала. На протяжении всего XIX в. подавляющее большинство населения составляло немобильное крестьянство (исключением был лишь традиционный экспорт доблестных молодых людей в наемные армии и папскую гвардию. Страна была отсталой не только в экономическом отношении, но ив политическом и культурном. Старая Швейцария, территория которой оставалась неизменной с 1515 до 1803 гг. и большинство жителей которой говорили на томили ином из многочисленных немецких говоров, находилась во власти неуклюжей коалиции кантональных аристократических олигархий. Секретом долговечности Конфедерации была ее двойственная природа. Внешним врагам она противопоставляла достаточное единство населявших ее народов. Внутренним мятежам она противопоставляла достаточное единство олигархий. Если бунтовали крестьяне а они делали это приблизительно три раза в столетие различия отбрасывались в сторону, и правительства других кантонов, как правило, предоставляли свою Б. Андерсон. Воображаемые сообщества помощь, выступая часто, хотя и не всегда, на стороне своего коллеги-правителя»49. За исключением отсутствия монархических институтов, картина мало чем отличается от той, которая наблюдалась в бесчисленных мелких княжествах Священной Римской империи, последним причудливым реликтом которых является находящийся на восточной границе Швейцарии Лихтенштейн50. Примечательно, что еще в 1848 г, спустя почти два поколения после появления швейцарского государства, древние религиозные расколы в политическом отношении гораздо больше бросались в глаза, чем языковые. Весьма примечательно, что на территориях, неизменно считавшихся вотчиной католиков, протестантизм был противозаконен, тогда как на территориях, считавшихся протестантскими, вне закона был католицизм и эти законы строго проводились в жизнь. (Язык был делом личного выбора и удобства) Лишь после 1848 г. под влиянием происходивших по всей Европе революционных переворотов и общего распространения вернакуля- ризирующих национальных движений язык занял место религии, и страна была сегментирована на четко обозначенные языковые зоны. (Теперь уже религия стала делом личного выбора51.) И наконец, упорное сохранение — в такой маленькой стране — огромного множества подчас взаимно непонятных немецких идиолектов говорит о позднем пришествии в основные массы швейцарского крестьянского общества печатного капитализма и стандартизированного современного образования. Таким образом, Hochsprache (печатный немецкий) имел до совсем недавнего времени такой же государственно-языковой статус, как и ärarisch deutsch или dienstmaleisch. Кроме того, Хьюз отмечает, что сегодня от чиновников высокого ранга ожидается практическое владение двумя федеральными языками при этом предполагается, что от их подчиненных не ожидается наличия такой компетентности. Косвенно на это указывает и Федеральная директива 1950 г, в которой подчеркивается, что « образованные немцы-швейцарцы безусловно должны владеть французским языком, также, как и образованные итальянцы-швейцарцы»52. В итоге мы имеем ситуацию, по сути мало чем отличающуюся 7. Последняя волна 157 от мозамбикской — двуязычный политический класс, уютно устроившийся над разнообразием одноязычных населений, — нос одним-единственным отличием второй язык — это язык могущественного соседа, а не прежнего колониального правителя. Тем не менее, если принять во внимание, что в 1910 г. для почти 73% населения родным языком был немецкий, для 22% — французский, для 4% — итальянский и для 1% — романшский диалект ретороманского языка за истекшие десятилетия эти пропорции вряд ли изменились, то нас, возможно, удивит, что во второй половине XIX в. — в эпоху официальных национализмов — здесь не было предпринято попыток германизации. Дог. прогерманские симпатии, безусловно, были сильны. Границы между Германией и немецкой Швейцарией были предельно прозрачными. Товары и инвестиции, аристократы и профессионалы довольно свободно пересекали их в обе стороны. Но, кроме того, Швейцария граничила с еще двумя ведущими европейскими державами, Францией и Италией, и политические риски германизации были очевидны. Юридическое равноправие немецкого, французского и итальянского языков было, таким образом, лицевой стороной медали швейцарского нейтрали тета53. Все приведенные выше сведения указывают на то, что швейцарский национализм легче всего понять как часть последней волны. Если Хьюз прав, датируя его рождения г, то он оказывается всего-то на десятилетие старше бирманского или индонезийского. Иначе говоря, он родился в тот период всемирной истории, когда нация становилась международной нормой, а дадзгональность можно было моделировать гораздо более сложным способом, чем раньше. Если консервативная политическая и отсталая социально-экономическая структура Швейцарии оттянула во времени подъем национализма, то тот факт, что ее досовременные политические институты были нединастическими и немонархическими, помог избежать эксцессов официального национализма сравните со случаем Сиама, рассмотренным в главе 6). И наконец, как ив приведенных примерах из Юго-Вос- точной Азии, появление швейцарского национализма в Б. Андерсон. Воображаемые сообщества канун коммуникационной революции X X столетия сделало возможной и практичной такую репрезентацию воображаемого сообщества, для которой уже не требовалось языкового единообразия. В заключение стоит, возможно, еще раз сформулировать общую идею этой главы. Последняя волна нацио нализмов, большинство из которых возникло в колониальных территориях Азии и Африки, была по своему происхождению ответом на глобальный империализм нового стиля, ставший возможным благодаря достижениям промышленного капитализма. Как неподражаемо сказал об этом Маркс, потребность в постоянно увеличивающемся сбыте продуктов гонит буржуазию по всему земному шару. Однако, кроме того, капитализм — не в последнюю очередь благодаря распространению печати — способствовал появлению в Европе массовых национа лизмов, базирующихся народных языках, которые враз ной степени подрывали вековой династический принцип и толкали к самонатурализации каждую династию, которая была в состоянии это сделать. Официальный национализм спайка нового национального и старого династического принципов Британская империя) — вел, в свою очередь, к появлению в находящихся за пределами Европы колониях того, что можно для удобства назвать русификацией. Эта идеологическая тенденция прочно переплеталась с практическими нуждами. Империи конца в. были слишком велики и широки, чтобы ими могла управлять горстка националов. Более того, объединив усилия с капитализмом, государство стало быстро умножать как в метрополиях, таки в колониях число своих функций. Соединившись, эти силы породили русифицирующие системы школьного образования, нацеленные помимо всего прочего на производство требуемых исполнительских кадров для государственных и корпоративных бюрократий. Эти централизованные и стандартизированные школьные системы создавали совершенно новые паломничества, «Римы» которых располагались, как правило, в разных колониальных столицах, ибо нации, скрытые в ядре этих империй, не могли допустить восхождения паломников в самую их сердцевину. Обыч 7. Последняя волна 159 но, хотя далеко не всегда, эти образовательные паломничества воспроизводились, или дублировались, в административной сфере. Совпадение конкретных образовательных и административных паломничеств создавало территориальную основу для новых воображаемых сообществ, в которых коренное население могло в какой-то момент увидеть себя национальным. Экспансия колониального государства, которое, так сказать, приглашало коренных жителей в школы и офисы, и колониального капитализма, который, образно говоря, изгонял их из тех залов заседаний, где принимались решения, привела к тому, что первым главным глашатаем колониального национализма стала бесконечно одинокая двуязычная интеллигенция, несвязанная союзом скрепкой местной бур жуазией. Будучи, однако, интеллигенцией двуязычной и, прежде всего, интеллигенцией начала XX вона в школьных классах и за их пределами имела доступ к тем моделям нации, #ядш>нальности и национализма, которые выкристаллизовались из турбулентных и хаотичных опытов более чем вековой американской и европейской истории. Эти модели, в свою очередь, помогали придать форму тысячам рождающихся мечтаний. Уроки креольского, языкового и официального национализма, вступая в различные сочетания, копировались, адаптировались и совершенствовались. И наконец, пока капитализм со все более возрастающей скоростью преобразовывал средства физической и интеллектуальной коммуникации, интеллигенция стала находить способы, не прибегая к помощи печати, убедительно внушать веру в воображаемую общность не только неграмотным массам, но даже и грамотным массам, читающим на разных языках ПАТРИОТИЗМ И РАСИЗМ В предыдущих главах я попытался обозначить процессы, посредством которых нация стала представляться в воображении, а будучи таким образом представленной, моделироваться, адаптироваться и трансформироваться. При таком анализе внимание неизбежно было сосредоточено в первую очередь на социальном изменении и различных формах сознания. Однако сомнительно, чтобы социальное изменение или трансформированное сознание сами по себе могли исчерпывающим образом объяснить, почему народы так привязаны к продуктам своего воображения, или — если вспомнить вопрос, поставленный вначале этого текста, — почему люди готовы отдать жизнь за эти изобретения. В эпоху, когда прогрессивные интеллектуалы-космо политы (не в Европе ли особенно) привыкли настаивать, что национализм — чуть лине патология, что он коренится в страхе перед Другими в ненависти к нему, что он сродни расизму, полезно напомнить себе о том, что нации внушают любовь, причем нередко до основания пропитанную духом самопожертвования. Культурные продукты национализма — поэзия, художественная проза, музыка, пластические искусства — предельно ясно изображают эту любовь в тысячах всевозможных форм и стилей. С другой стороны, насколько редко на самом деле встречаются аналогичные националистические продукты, выражающие страхи ненависть Даже если у колонизированных народов есть все основания испытывать, ненависть к своим империалистическим правителям, поражает, насколько незначителен элемент ненависти в выражении их национального чувства. Возьмем для примера первую и последние строфы «ÜltimoAdiôs», знаменитого стихотворения, написанного Рисалем в ожидании смертной казни от рук испанского империализма 8. Патриотизм и расизм. Adiôs, Patria adorada, region del sol querida, Perla del Mar de Oriente, nuestro perdido edén, A darte voy, alegre, la triste mustia vida; Y fuera mas brillante, mas fresca, mas florida, También рог ti la diera, la diera рог tu bien... 12. Entonces nada importa me pongas en olvido: Tu atmôsfera, tu espacio, tus valles cruzare; Vibrante y limpia nota sere par tu oido; Aroma, luz, colores, rumor, canto, gemido, Constante repitiendo la esencia de mi fe. 13. Mi Patria idolatrada, dolor de mis dolores, Querida Filipinas, oye el postrer adiôs. Ahi, te dejo todo: mis padres, mis amores. Voy donde no hay esclavos, verdugos ni opresores; Donde la fe no mata, donde el que reina es Dios. 14. Adiôs, padres y hermanos, trozos del alma mia, Amigos de la infancia, en el perdido hogar, Dad gracias, que descan so del fatigoso dia; Adiôs, dulce extranjera, mi amiga, mi alegria; Adiôs, queridos séres. Morir es Обратите внимание, что не только национальность палачей здесь не названа, но и пламенный патриотизм Рисаля великолепно выражается на их языке4. В какой-то степени природу этой политической любви можно вычитать из того, как языки описывают ее объект это либо лексика родства (popvLiieL 9 Vaterland,patria), либо лексика родного дома (или tanah земля и вода ; выражение, обозначающее у индонезийцев родной архипелаг. Обе идиомы обозначают нечто такое, с чем человек от природы связан. Как мы видели ранее, во всем, что дано от природы, всегда есть нечто не выбираемое. Тем самым яядшшальность уподобляется цвету кожи, полу, родословной или эпохе, в которую довелось родиться, те. всему тому, что не дано изменить. Ив этих природных узах человек ощущает то, что можно было бы назвать « прелестью gemeinschaft*» . Иначе говоря, именно потому, что эти узы не выбирают, они и окружены ореолом бескорыстной преданности Общности нем. (Прим. пер Б. Андерсон. Воображаемые сообщества Несмотря на то, что в последние два десятилетия в литературе активно обсуждалась идея семьи-как-артику- лированной-властной-структуры, основной массе людей такое представление определенно чуждо. Скорее, семья традиционно мыслилась как царство бескорыстной любви и солидарности. Также и с идеей национального интереса в то время как историки, дипломаты, политики и социальные ученые легко оперируют этим понятием, для большинства обычных людей, к какому бы классу они ни принадлежали, самая суть нации состоит в том, что в нее не вкладывается никакого корыстного интереса. Именно поэтому она и может требовать жертв. Как уже отмечалось, великие войны нашего столетия отличаются от всех прочих не столько беспрецедентными масштабами, в которых они позволили людям убивать, сколько колоссальной численностью людей, готовых отдать свои жизни. Разве не очевидно, что число убитых намного превосходило число тех, кто убивал Идея высшей жертвы приходит только с идеей чистоты, только через фатальность. Смерть за Родину, которую обычно не выбирают, приобретает такое моральное величие, с которым не может сравниться смерть за Лейбористскую партию, Американскую медицинскую ассоциацию или, даже скажем, за Международную амнистию, ибо это такие организации, куда можно по собственной воле войти и откуда можно по собственной воле выйти. Смерть за революцию тоже черпает свое величие в той степени, в какой ее воспринимают как нечто изначально чистое. (Если бы люди представляли пролетариат просто как группу, страстно жаждущую холодильников, праздников или власти, то насколько бы они, в том числе и сами члены пролетариата, были готовы отдать за нее жизнь) Смех смехом, но, может быть, в той мере, в какой марксистские толкования истории воспринимаются (правда, не интеллектом) как заявления о непреложной необходимости, они тоже приобретают ауру чистоты и бескорыстия. Здесь нам, наверное, было бы полезно вновь вернуться к языку. Во-первых, обращает на себя внимание изначальная данность языков, причем даже тех, которые мы знаем как современные. Никто не может сказать, когда 8. Патриотизм и расизм 163 тот или иной язык родился. Каждый смутно проявляется из бесконечного прошлого. (Поскольку homo sapiens есть homo dicens , кажется, трудно даже вообразить, что язык мог появиться позже нашего биологического вида) Таким образом, языки в нынешних обществах оказываются укоренены глубже, чем чтобы тони было. В тоже время ничто, как язык, не связывает нас эмоционально с умершими. Когда люди, говорящие по-английски, слышат слова «Earth to earth, ashes to ashes, dust to dust»*, сказанные почти четыре с половиной столетия тому назад, они получают призрачное ощущение одновременности наперекор гомогенному, пустому времени. Весомость этих слов лишь частично вытекает из их возвышенного смысла она также вытекает из их как бы прототипической «анг лийскости». Во-вторых, есть особый род общности современников, создаваемый одним только языком — прежде всего в форме поэзии и песен. Возьмем для примера исполнение государственных гимнов по случаю государственных праздников. Как бы ни были банальны слова и заурядны музыкальные звучания, в этом пении есть переживание одновременности. Именно в такие мгновения люди, совершенно друг другу незнакомые, произносят одни и те же стихи под одну и туже мелодию. Образ пение в унисон. Пение Марсельезы, Вальса Матильды или «Индоне- сиа Райа» дает повод для унисонного соединения голосов, для отдающегося эхом физического осуществления воображенного сообщества. (Тоже самое происходит, когда люди слушают декламацию церемониальной поэзии, например, разделов из Книги общей молитвы [ и , быть может, чуть слышно одновременно их повторяют) Насколько бескорыстным выглядит это пение в унисон Когда мы сознаем, что другие поют эти песни точно тогда же, когда и мы, и точно также, как мы, у нас нет ни малейшего представления о том, кто такие эти люди и даже где — за пределами нашей слышимости — они поют. Ничто не связывает всех нас, кроме воображаемого звука. Тем не менее, такие хоры соединимы во времени. Если я латыш, то моя дочь может быть австралийкой. Сын Земляк земле, прах к праху, тлен к тлену (слова из Книги общей молитвы. Прим. пер Б. Андерсон. Воображаемые сообщества итальянского иммигранта, поселившегося в Нью-Йорке, найдет своих предков в отцах-пилигримах. Если национальность и окружена аурой фатальности, то все-таки это фатальность, укорененная в истории. Показателен в этом отношении указ Сан-Мартина, окрестивший индейцев, говорящих на языке кечуа, перуанцами (жест, имеющий черты сходства с религиозным обращением. Ибо он показывает, что первоначально нация усматривалась в общности языка, а не крови, и что человека можно было пригласить в воображаемое сообщество. Таки сегодня даже самые закрытые нации принимают принцип натурализации (слово-то какое, вне зависимости оттого, насколько трудноосуществимой на практике они ее делают. Будучи как исторической фатальностью, таки воображенным через язык сообществом, нация преподносит себя как нечто водно и тоже время открытое и закрытое. Прекрасной иллюстрацией этого парадокса служат сдвигающиеся ритмы в знаменитых строках, написанных насмерть Джона Мура в битве при Корунье7: 1. Not a drum was heard, not a funeral note, As his corse to the rampant we hurried; Not a soldier discharged his farewell shot O’ er the grave where our hero we buried. 2. We buried him darkly at dead of night, The sods with our bayonets turning; By the struggling moonbeams’ misty light, And the lantern dimly burning. 3. No useless coffin enclosed his breast, Not in sheet or in shroud we wound him; But he lay like a warrior taking his rest, With his martial cloak around him... 5. We thought, as we hollowed his narrow bed, And smoothed down his lonely pillow, That the foe and the stranger would tread o’er his head And we far away on the billow... 8. Slowly and sadly we laid him down. From the field of his fame fresh and gory; We carved not a line, and we raised not a stone — But we left him alone with his glory! 8. Патриотизм и расизм. Не бил барабан перед смутным полком, Когда мы вождя хоронили, И труп нес ружейным прощальным огнем Мы в недра земли опустили. И бедная почесть к ночи отдана; Штыками могилу копали; Нам тускло светила в тумане луна, И факелы дымно сверкали. На нем не усопших покров гробовой, Лежит не в дощатой неволе Обернут в широкий свой плащ боевой, Уснул он, как ратники в поле. Быть может, наутро внезапно явясь, Враг дерзкий, надменности полный, Тебя не уважит, товарища нас Умчат невозвратные волны. Прости же товарищ Здесь нет ничего На память могилы кровавой; И мы оставляем тебя одного С твоею бессмертною славой.]* В этом стихотворении героическая память воспевается с красотой, неотделимой от английского языка — непереводимой, слышимой только теми, кто на нем говорит и читает (хотя и сам Мур, и воспевший его поэт были ирландцами. И нет ничего, что могло бы помешать какому- нибудь потомку французских или испанских врагов Мура услышать в полной мере звучание этого стихотворения английский язык, как и любой другой, всегда открыт для новых говорящих, слушателей и читателей. Прислушайтесь к Томасу Брауну, схватывающему в паре предложений всю глубину и широту человеческой истории the old ambitions had the advantage of ours, in the attempts of their vainglories, who acting early and before the probable Meridian of time, have by this time found great accomplishment of their designs, whereby the ancient Heroes have already out-lasted their Monuments, and Mechanicall preservations. But in this latter Scene of time we cannot expect such Mummies * Русский перевод И. И. Козлова. Прим. ред Б. Андерсон. Воображаемые сообщества our memories, when ambition may fear the Prophecy ofElias, and Charles the Fifth can never hope to live within two Methusela’s of Hector». Даже старые амбиции возобладали над нашими в дерзаниях этих честолюбцев, которые, действуя загодя и не дожидаясь пришествия вероятного Меридиана времени, нашли к этому времени великое воплощение своих замыслов, в силу чего древние Герои уже давно пережили свои Памятники и Механические сохранения. Нов этой последней Сцене времени мы не можем ждать, пока такие Мумии нагрянут в наши воспоминания, теперь, когда честолюбие, возможно, страшится Пророчества Илии, а Карл Пятый уже не может надеяться поселиться в двух Мафусаилах Гектора»]8. Здесь древние Египет, Греция и Иудея сливаются водно со Священной Римской империей, но их объединение, происходящее вопреки тысячам лети тысячам миль, которые их разделяют, осуществляется в партикулярно- сти брауновской английской прозы XVII в Эту выдержку можно, конечно, дословно перевести. Но ужасающее великолепие выражений «probable Meridian of time» вероятный Меридиан времени, «Mechanicall preservations» Механические сохранения, «such Mummies unto our memories» такие Мумии. в наши воспоминания и «twoMethusela’s of Hector» два Мафусаила Гектора] может вызвать мурашки только у английских читателей. На этой странице оно в полной мере открывается перед читателем. В свою очередь, не менее мрачное великолепие финальных строк рассказа «Yangsudah hilang» То, что прошло великого индонезийского писателя Пра- мудьи Ананта Тура itu hanya terdengar beberapa detik saja dalam hidup. Getarannya sebentar berdengung, takkan terulangi lagi. Tapi seperti juga halnya dengan kali Lusi yang abadi menggarisi kota Blora, dan seperti kali itu juga, suara yang tersimpan menggarisi kenangan dan ingatan itu mengalir juga — mengalir kemuaranya, kelaut yang tak bertepi. Dan tak seorangpun tahu kapan laut itu akân kering dan berhenti berdeburan. Hilang. Semua itu sudah hilang dari jangkauan panc[h]a-indera»10, на той же печатной странице, скорее всего, перед нами за крывается11. Хотя каждый языки можно усвоить, его усвоение требует от человека затраты вполне реальной части его 8. Патриотизм и расизм 167 жизни: каждое новое завоевание отмеряется убыванием его дней. Доступ человека к другим языкам ограничивается не их непроницаемостью, а его смертностью. Отсюда свойственная всем языкам некоторая закрытость. Французские и американские империалисты много лет управляли вьетнамцами, эксплуатировали их, убивали. Но чтобы они ни пытались у них отобрать, вьетнамский язык как был, таки оставался. Отсюда проистекали, соответственно, и слишком часто проявляемая ярость в отношении вьетнамской непостижимости, и то смутно ощутимое отчаяние, из которого рождаются ядовитые жаргоны умирающих колониализмов: «gooks» англ мразь, болваны, «ratons» фр «крысятники»], и т. д (В конце концов, единственным ответом на неохватную тайну языка угнетенных становится либо бегство, либо продолжение массового уничтожения.) Такие эпитеты по своей внутренней форме являются типично расистскими, и расшифровка этой формы поможет показать, почему Нейрн глубоко заблуждается, утверждая, что расизм и антисемитизм вытекают из национализма и что, стало быть, фашизм, при достаточно глубоком историческом рассмотрении, расскажет о национализме больше, чем любой другой эпизод истории. Например, такое слово, как «slant» англ презр. косоглазый, косой, образованное путем сокращения от выражения « slant-eyed » с косым разрезом глаз, непросто выражает обычную политическую враждебность. Оно стирает нацистальную принадлежность, редуцируя другого к его биологической физиогномике. Оно отрицает посредством замещения вьетнамское также, как слово «raton» отрицает посредством замещения алжирское. В тоже самое время это слово сгребает вьетнамское в одну безымянную кучу с корейским, китайским, филиппинскими т. д. Характер этой лексики, возможно, станет еще более очевидным, если сравнить ее с другими словами времен вьетнамской войны, такими, как «Charlie» амер. сленг хозяин, белый человек и К С .» амер. сокр Вьет Конг»], или такими словами прошедшей эпохи, как боши, «гансы», «япошки» и лягушатники, каждое из которых применяется только в отношении какой-то одной конкретной национальности Б. Андерсон. Воображаемые сообщества и тем самым допускает — с ненавистью — членство врага в содружестве наций15. Суть дела в том, что национализм мыслит категориями исторических судеб, тогда как расизму видится вечная зараза, передаваемая из глубины веков через бесконечную череду отвратительных совокуплений те. вне истории. Ниггеры, в силу присутствия в них незримой негритянской крови, всегда остаются ниггерами; а евреи, семя Авраамово, всегда остаются евреями, и неважно, какие паспорта они носят и на каких языках говорят и читают. (Поэтому, например, для нацистов немец еврейской национальности всегда был самозванцем16.) На самом деле, видения расизма имеют свои истоки в идеологиях класса, а не нации и прежде всего, в претензиях правителей на божественность ив притязаниях ари стократий на голубую или белую кровь и породу. Но тогда неудивительно, что предполагаемым отцом современного расизма было суждено стать не како- му-то мелкобуржуазному националисту, аграфу Жозе фу Артюру де Гобино18. Равно как неудивительно и то, что расизм и антисемитизм проявляют себя в целом не поверх государственных граница внутри них. Иначе говоря, они оправдывают не столько внешние войны, сколько внутренние репрессии и господство19. Там, где в XIX в. за пределами Европы развился расизм, он всегда был связан с европейским господством, причем по двум взаимосвязанным причинам. Первой и самой важной причиной был подъем официального национализма и политики колониальной русификации. Как мы постоянно подчеркивали, обычно официальный национализм был ответом оказавшихся под угрозой исчезновения династических и аристократических групп — высших классов — на массовый национализм родного языка. Колониальный расизм стал основным элементом в концепции Империи, попытавшейся спаять династическую легитимность и национальное сообщество. Эта спайка осуществлялась путем обобщения принципа неотъемлемого, прирожденного превосходства, на котором (пусть даже очень неустойчиво) базировалось внутреннее положение этих групп, и переноса его на обширные просторы заморских владений, скры- 8. Патриотизм и расизм 169 то (или не так уж скрыто) передававшего идею о том, что если, скажем, английские лорды и превосходят от природы других англичан, то все же эти другие англичане не меньше, чем они, превосходят подвластных туземцев. Здесь само собой напрашивается утверждение, что существование поздних колониальных империй в действительности служило укреплению внутренних аристократических бастионов, ибо они появились стем, чтобы подтвердить на глобальном, современном этапе древние концепции власти и привилегированности. Это стало возможно благодаря тому — и это вторая причина, — что колониальная империя с ее стремительно разраставшимся бюрократическим аппаратом и политикой русификации позволила огромному множеству буржуа и мелких буржуа играть роль аристократов за пределами центрального двора те. повсюду в империи, за исключением собственного дома. В каждой колонии мы находим эту одновременно зловещую и забавную буржуазного аристократа, вслух декламирующего стихи на фоне просторных особняков и садов с благоухающими мимозами и бугенвиллиями, и огромную обслуживающую его касту слуг, конюхов, садовников, поваров, нянек, горничных, прачек и, прежде всего, лошадей. Даже те, кому не удалось устроить себе жизнь в таком стиле (например, молодые бакалавры, получили, несмотря на это, предельно двусмысленный статус французского дворянина кануна крестьянской войны: «В Моулмейне в Нижней Бирме для читателей, живущих в метрополии, этот таинственный город нуждается в пояснении было очень много людей, которые меня ненавидели и это был единственный разв моей жизни, когда я был достаточно важной персоной, чтобы со мной такое случилось. Я служил в этом городе водном из полицейских подразделений » Эта тропическая готика стала возможна благодаря той необъятной власти, которую даровал метрополии высокоразвитый капитализм, — власти настолько огромной, что ее можно было удерживать, так сказать, почти Здесь живую картинку, или сцену из жизни фр. (Прим. пер Б. Андерсон. Воображаемые сообщества без усилий. Ничто так хорошо не иллюстрирует капитализм в феодально-аристократическом платье, как колониальные военнослужащие, которые заметно отличались от военнослужащих метрополий, нередко даже в формаль но-институциональном плане. Так, в Европе была Первая Армия, набираемая посредством массового призыва из граждан метрополии, идеологически трактуемая как защитница heimat, одетая в практичные, утилитарные хаки, вооруженная самым новейшим оружием, в мирное время запираемая в казармы, а в военное время занимающая позиции в окопах или под прикрытием тяжелой артиллерии. За пределами Европы была Вторая Армия, набираемая (за исключением офицерского корпуса) на основе платного найма из местных религиозных или этнических меньшинств, идеологически трактуемая как внутренняя полицейская сила, одетая так, чтобы убивать в спальнях и бальных залах, вооруженная саблями и устаревшим оружием промышленного производства, в мирное время показываемая на парадах, а в военное время пересаживающаяся на лошадей. Если у прусского генерального штаба, ставшего учителем Европы в военном искусстве, на первом плане стояла анонимная солидарность профессионализированных армейских корпусов, баллистика, железные дороги, инженерное дело, стратегическое планирование и т. п, тов колониальной армии превыше всего ценились слава, эполеты, личный героизм, поло и стилизованная под старину куртуазность ее офицеров. (Она могла себе это позволить, потому что где-то рядом, на близлежащем фоне были Первая Армия и Воен но-морской флот) Этот менталитет сохранялся очень долго. В 1894 г. в Тонкине Лиоте писал dommage de n’être pas venu ici dix ans plus tôt! Quelles carrières à y fonder et à y mener. Il n’y a pas ici un de ces petits lieutenants, chefs de poste et de reconnaissance, qui ne développe en 6 mois plus d’initiative, de volonté, d’endurance, de personnalité, qu’ un officier de France en toute sa carrière.» Как жаль, что я не оказался здесь на десять лет раньше Какие карьеры здесь можно было начать и сделать Среди этих неказистых лейтенантов, начальников постов и разведки нет ни одного, кто не проявил бы за шесть месяцев больше инициативы, воли, настойчивости, личного начала, чем офицер Франции за всю свою карьеру 8. Патриотизм и расизм 171 В 1951 г. в Тонкине Жану де Латру де Тассиньи, которому были по душе офицеры, сочетавшие характер со стилем, сразу же приглянулся лихой кавалерист полковник Де Кастри]. Его ярко-красный головной убор «спа- ги» и перевязь, величественный стеки сочетание непринужденных манер с герцогской наружностью делали его в Индокитае пятидесятых столь же неотразимым для женщин, каким он был в тридцатые годы для парижанок Еще одним поучительным свидетельством аристократического или псевдоаристократического происхождения колониального расизма была типичная солидарность между белыми, которая связывала колониальных правителей из разных национальных метрополий, какие бы внутренние противоречия и конфликты у них ни возникали. Своим любопытным надгосударственным характером эта солидарность неуловимо напоминает классовую солидарность европейских аристократий XIX в, опосредованную охотничьими домиками, курортами и бальными залами, а также то братство офицеров и джентльменов, которое получило характерное для X X в. выражение в Женевской конвенции, гарантировавшей привилегированное обращение с пленными вражескими офицерами, в отличие от партизан и гражданских лиц. Аргумент, намеченный выше в общих чертах, можно также развить далее, рассмотрев его со стороны колониальных населений. Ибо, если оставить в стороне заявления некоторых колониальных идеологов, бросается в глаза, сколь мало проявилась в антиколониальных движениях такая сомнительная вещь, как перевернутый расизм. В этом вопросе язык легко может нас обмануть. Например, яванское словопроизводное от слова голландец или «нидерландец») водном из значений относилось не только к голландцам, но и к белым вообще. Однако само происхождение его показывает, что для яванских крестьян, которым вряд ли когда-либо приходилось сталкиваться с еще какими-то белыми, кроме голландцев, эти два значения в итоге просто частично слились. Аналогичным образом, во французских колониальных владениях слово «les blancs» означало правителей, чья французскость была неотделима от белизны их Б. Андерсон. Воображаемые сообщества кожи. Ни слово londo , ни слово blanc , насколько мне известно, не утратили связи с кастой, но и не породили унизительных вторичных отличий25. Напротив, дух антиколониального национализма — это дух пронзающей душу конституции Республики Тагальского архипелага (1902), существовавшей недолгое время под руководством Макарио Сакая, в которой, помимо прочего, говорилось Ни один тагал, родившийся на нашем Тагальском архипелаге, не будет никого возносить над остальными из-за его расы или цвета кожи светлый, темный, богатый, бедный, образованный и невежественный — все абсолютно равны и должны быть водном лообе внутреннем духе. Могут быть различия в образовании, богатстве или внешности, но никогда — в неотъемлемой природе (pagkatao) и способности служить общему делу»26. Можно без труда найти аналогии и на другой стороне земного шара. Испаноязычные метисы-мексиканцы считают своими предками не кастильских конкистадоров, а полузабытых ацтеков, майя, тольтеков и сапотеков. Уругвайские революционеры-патриоты, сами будучи креолами, взяли себе имя Тупака Амару, последнего великого коренного мятежника, восставшего против креольского гнета и погибшего в 1781 г. под неописуемыми пытками. Возможно, покажется парадоксальным, что у всех этих привязанностей объекты воображаемые анонимные и безликие братья-тагалы, истребленные племена, Матуш- ка-Русь или tanah air. Однако в этом отношении amor patriae ничем не отличается от других привязанностей, в которых всегда присутствует элемент аффективного воображения. (Поэтому рассматривать альбомы с фотоснимками чужих свадеб в чем-то сродни ознакомлению с планом висячих садов Вавилона, нарисованным археологом) Чем для любящего является глаз, его собственный, обыкновенный глаз, с которым он родился, — тем же для патриота является языки при этом совершенно неважно, какой язык история сделала для него родным. Посредством этого языка, с которым знакомишься младенцем на руках у матери, а расстаешься только в могиле, воссоздается прошлое, воображаются общности и грезится будущее АНГЕЛ ИСТОРИИ Мы начали это небольшое исследование с упоминания недавних войн между Социалистической Республикой Вьетнам, Демократической Кампучией и Китайской Народной Республикой а потому под конец будет вполне уместно вернуться к этой точке отсчета. Может ли что- то из того, что до сих пор было сказано, помочь нам глубже понять эту вспышку военных действий? В Распаде Британии Тома Нейрна приводятся ценные слова о связи британской политической системы с политическими системами остального современного мира: «Одна лишь британская система представляла медленный рост в общепринятом его понимании, в отличие от других, которые были продуктом сознательного изобретения, основанного на теории. Явившись на сцену позже, эти другие попытались одним махом пожать плоды того опыта, который столетиями накапливало это государство, развивая свой конституционный строй. Английский (а позднее британский) опыт в силу его первенства продолжал стоять особняком. Более поздние буржуазные общества, будучи вторыми и войдя в мир, где уже успешно свершилась и широко распространила свое влияние английская революция, не могли повторить этот ранний этап развития. Их ученичество и подражание породили нечто, прямо отличающееся по своей сути подлинно современную доктрину абстрактного, или безличного государства, которое именно в силу его абстрактной природы можно было в дальнейшем ходе истории копи ровать. Можно, конечно, увидеть здесь обычную логику развития. Это был ранний образец того, чему впоследствии присвоили такие благородные титулы, как, например, закон неравномерного и комбинированного развития. Действительные повторение и подражание — будь тов политической, экономической, социальной или технологической области — вряд ли теперь вообще возможны, ибо мир уже слишком сильно преобразован копируемой первопричиной Б. Андерсон. Воображаемые сообщества То, что Нейрн говорит о современном государстве, вне меньшей степени применимо и к двум понятиям-близне- цам, нынешними воплощениями которых стали три вышеупомянутых социалистических страны, вошедших в военное противостояние это понятия революции и национализма. Наверное, проще простого забыть, что эта пара, как и капитализм и марксизм, представляет собой изобретения, на которые невозможно заполучить патент. Они, образно говоря, прямо-таки ожидают пиратства. Из этих пиратств и только из них проистекает эта всем хорошо известная аномалия общества наподобие Кубы, Албании и Китая, которые, будучи революционно-социали стическими, считают себя ушедшими далеко вперед таких обществ, как Франция, Швейцария и Соединенные Штаты, но вместе стем, отличаясь низкой производительностью труда, нищенским уровнем жизни и отсталыми технологиями, не менее определенно воспринимаются как отсталые. (Отсюда меланхоличная мечта Чжоу Эньлая догнать кг. капиталистическую Британию.) Мы уже ранее приводили справедливое замечание Хобс- баума, что Французская революция была совершена и возглавлена не сложившейся партией или движением, в современном смысле слова, и не людьми, пытавшимися осуществить какую-то систематическую программу. И вместе стем благодаря печатному капитализму французский опыт непросто оказался неискореним из человеческой памяти он стал таким, что на нем можно было учиться. Из почти столетнего модульного теоретизирования и практического экспериментирования родились большевики, совершившие первую успешную спланированную революцию (пусть даже успех этот не стал бы возможен без предшествующих побед Гинденбурга при Танненберге и на Мазурских озерах) и попытавшиеся осуществить систематическую программу (пусть даже на практике им каждодневно приходилось импровизировать. Кроме того, кажется очевидным, что без таких планов и программ в империи, едва вошедшей в эпоху промышленного капитализма, о революции не могло быть и речи. Модель большевистской революции оказала решающее воздействие на все революции X X в, поскольку сделала их вообразимыми в обществах, даже еще более 9. Ангел истории 175 отсталых, чем Россия. (Она, так сказать, открыла возможность прерывать историю в критической ситуации) Искусные ранние эксперименты Мао Цзэдуна доказали применимость этой модели за пределами Европы. Л стало быть, можно увидеть своего рода кульминацию этого модульного процесса в случае Камбоджи, где в 1962 г. рабочий класс составлял во взрослом трудоспособном населении общей численностью 2,5 млн. человек менее 2,5% , а капиталисты — менее 0 ,5 % Подобным же образом и национализм с конца XVIII в. находился в процессе модульного перенесения и адаптации, приспосабливаясь к разным эпохам, политическим режимам, экономикам и социальным структурам. В итоге эта воображаемая общность проникла вовсе мыслимые современные общества. Если для иллюстрации крайнего модульного переноса революции можно привлечь пример современной Камбоджи, то для иллюстрации такого же переноса национализма, вероятно, справедливо будет взять в качестве примера Вьетнам, предприняв краткий экскурс в название этой нации. В 1802 г. Зя Лонг на церемонии своей коронации пожелал назвать свое королевство Нам Вьет и послал гонцов, чтобы заручиться согласием Пекина. Маньчжурский Сын Неба настоял, однако, чтобы оно называлось Вьет Нам. Причина этой инверсии такова Вьет Нам или по-китайски Юэнань) — буквально к югу от Вьета (Юэ)» — обозначает королевство, завоеванное семнадцать веков назад династией Хань и охватывавшее, как принято считать, территории нынешних китайских провинций Гуаньдун и Гуаньси, а также долину Красной Реки. Нам Вьет Зя Лонга означал, в свою очередь, Южный Вьет Юэ» и тем самым содержал в себе притязание на это древнее королевство. Как пишет Александр Вудсайд, название Вьетнам, поскольку оно исходило от Пекина, в целом вряд ли ценилось столетие тому назад вьетнамскими правителями так высоко, как сегодня. Будучи искусственным обозначением, оно не получило широкого хождения ни среди китайцев, ни среди вьетнамцев. Китайцы упорно цеплялись за оскорбительное танское название Аннам. Со своей стороны, вьетнамский королевский двор в 1838— 1839 гг. втайне придумал для своего Б. Андерсон. Воображаемые сообщества королевства еще одно название и на этот раз не стал брать на себя труд уведомить об этом китайцев. Новое название, Дай Нам (Великий Юг, или Императорский Юг, стало регулярно использоваться в документах двора ив официальных исторических компиляциях. Однако до наших дней оно не дожило. Это новое название интересно в двух отношениях. Во-первых, оно не содержит в себе вьетнамского элемента. Во-вторых, его территориальная референция, по всей видимости, сугубо относительна это юг (Срединного царства)4. То, что сегодня вьетнамец гордо защищает Вьет Нам, презрительно изобретенный маньчжурским императором в, заставляет нас вспомнить правило Ренана, что нации должны многое забыть [«oublié bien des choses»], но вместе стем, что парадоксально, напоминает нами о присущей национализму силе воображения. Оглядываясь назад, на Вьетнам тридцатых или Камбоджу шестидесятых, можно обнаружить, mutatismutandis, много похожего огромное неграмотное эксплуатируемое крестьянство, малочисленный рабочий класс, небольшие вкрапления буржуазии и крошечную, разобщенную интеллигенцию. Ни один здравомыслящий аналитик, рассматривая объективно эти условия, не смог бы в то время предсказать, что там скоро произойдут революции и что они одержат сокрушительную победу. (Почти тоже самое и по тем же самым причинам можно было бы сказать о Китае 1910 г) Что в конце концов сделало эти революции возможными, так это планирование революции и воображение нации»6. Политику полпотовского режима можно лишь в очень ограниченной степени приписать традиционной кхмерской культуре или жестокости, паранойе и мании величия его лидеров. У кхмеров есть свои деспоты, страдающие манией величия стараниями некоторых из них был воздвигнут Ангкор. Гораздо более важными являются модели того, что революции вынуждены, могут, должны или не должны делать, которые были взяты у Франции, СССР, Китая и Вьетнама — и из всех книг, написанных о них по-французски7. Почти тоже можно сказать о национализме. Нынешний национализм — наследник двух столетий истори 9. Ангел истории 177 ческих изменений. По всем причинам, которые я попытался коротко описать, наследие это поистине двулико, как Янус. Ибо в число наследодателей входят не только Сан-Мартин с Гарибальди, но и Уваров с Маколеем. Как мы увидели, официальный национализм с самогона чала был осознанной политикой самозащиты, тесно связанной с консервацией имперско-династических интересов. Но едва лишь он вышел на всеобщее обозрение, как стал таким же копируемым, как и прусские военные реформы начала XIX в, причем копируемым той же разновидностью политических и социальных систем. Одной из устойчивых черт этого стиля национализма была и остается его официальность иначе говоря, он исходит от государства и служит, в первую очередь и прежде всего, его интересам. Таким образом, модель официального национализма становится актуальной прежде всего в тот момент, когда революционеры успешно берут государство под свой контроль и впервые получают возможность использовать государственную мощь для воплощения в реальность своих видений. Эта актуальность еще более возрастает вследствие того, что даже самые радикальные революционеры всегда в какой-то степени наследуют государство у поверженного режима. Некоторые из элементов этого наследия имеют символический характерно не теряют от этого своей важности. Несмотря на смутные опасения Троцкого, столица СССР была возвращена в старую столицу царского режима, Москву и на протяжении более 65 лет вожди КПСС творили свою политику в Кремле, древней цитадели царизма — выбрав ее из всех возможных мест на огромной территории этого социалистического государства. Аналогичным образом, столицей КНР стала бывшая столица Маньчжурской династии (тогда как Чан Кайши перенес ее в Нанкин, и вожди КПК заседают в Запретном городе, где раньше правили Сыны Неба. На самом деле, было очень мало социалистических руководств (если вообще таковые были, которые не воспользовались шансом вскарабкаться на эти обветшалые теплые места. Кроме того, на менее очевидном уровне победившим революционерам достается в наследство переплетение проводов старого государства иногда функ Б. Андерсон. Воображаемые сообщества ционеры и информаторы, но всегда — документация, досье, архивы, законы, финансовые ведомости, переписи, карты, договоры, корреспонденция, меморандумы и т. д. Подобно сложной системе электропроводки, существующей во всяком крупном особняке, покинутом бежавшим прежним владельцем, государство только и ждет, когда рука нового хозяина повернет наконец выключатель и вернет ему его старое великолепное «я». Поэтому не следует слишком уж удивляться, когда революционное руководство сознательно или неосознанно начинает исполнять роль хозяина поместья. Здесь мы имеем ввиду непросто самоидентификацию Джуга швили с Иваном Грозным, открытое восхищение Мао тираном Цинь Ши-хуанди или возрождение Иосипом Броз Тито руританской* помпы и церемониальное. Официальный национализм проникает в стилистику послереволюционного руководства гораздо более вкрадчиво. Я имею ввиду, что такое руководство с необыкновенной легкостью усваивает мнимую национальность (national- nost) прежних династических монархов и династического государства. В удивительном попятном движении династические монархи, знать ничего не знавшие о Китае, Югославии, Вьетнаме или Камбодже, вдруг становятся националами (пусть даже не всегда достойными. Из этой аккомодации неизменно вытекает тот государственный макиавеллизм, который так характерен для послереволюционных режимов, в отличие от революционных националистических движений. Чем более натурализуется древнее династическое государство, тем более способен его древний наряд укутать революционные плечи. Образ Ангкора короля Джайявармана VII, красующийся на флаге марксистской Демократической Кампучии (а также на флагах марионеточной республики Лон Нола и монархической Камбоджи Сианука), — это не ребус преклонения перед прошлым, а символ вла сти9. Я делаю особый акцент на руководства, потому что не народа именно руководство наследует старые пульты Руритания — вымышленная страна из романов Э. Хоупа. Прим пер 9. Ангел истории 179 управления и дворцы. Никто, как мне кажется, не представляет в своем воображении, будто широкие массы китайского народа придают хоть какое-нибудь значение происходящему на колониальной границе между Камбоджей и Вьетнамом. И вообще невероятно, чтобы сами кхмерские и вьетнамские крестьяне желали войн между своими народами или чтобы сними кто-то поэтому вопросу советовался. Это были в самом прямом смысле канцлерские войны, в которых мобилизация массового национализма происходила в основном post factum и всегда на языке самозащиты. (Отсюда особенно низкий народный энтузиазм поэтому поводу в Китае, где этот язык был менее всего правдоподобен, даже под светящейся неоновой вывеской советского гегемонизма»10.) При всем притом Китай, Вьетнам и Камбоджа ничуть не уникальны. А потому у нас мало оснований надеяться, что пример войн между социалистическими странами, поданный ими, не найдет дальнейшего продолжения, или что воображаемое сообщество социалистической нации будет вскоре распродано по дешевке. Между тем, нельзя ничего сделать для сдерживания или предотвращения этих войн, пока мы не откажемся от таких фикций, как марксисты по сути своей не националисты или национализм — патология современного развития и не станем вместо этого медленно и терпеливо изучать реальный и воображаемый опыт прошлого. Вальтер Беньямин писал об Ангеле Истории: «Его лицо обращено в прошлое. Там, где мы воспринимаем цепь событий, он видит одну сплошную катастрофу, которая складывает в груду крушения, одно поверх другого, и бросает все это к его ногам. Ангел и рад бы остановиться, разбудить мертвых и воссоединить то, что было разбито. Но из Рая дует штормовой ветер он бьет в его крылья с такой силой, что ангел уже не в состоянии их сложить. Этот ураган неумолимо несет его в будущее, к коему он обращен спиной, а тем временем груда обломков перед его глазами вырастает высотой до неба. Этот ураган и есть то, что мы называем прогрессом»12. Но Ангел бессмертен, анаши лица смотрят в лежащую впереди темноту ПЕРЕПИСЬ, КАРТА, МУЗЕЙ 0 В первом издании Воображаемых сообществ я писал, что в политике строительства нации, проводимой новыми государствами, очень часто можно увидеть как подлинный, массовый националистический энтузиазм, таки систематичное, даже по-макиавеллиански циничное впрыскивание националистической идеологии через средства массовой информации, систему образования, административные предписания и т. д .» 1. Тогда я недальновидно полагал, что в колонизированных мирах Азии и Африки официальный национализм напрямую копировался с образца династических государств Европы в. Последующие размышления убедили меня, что эта точка зрения была опрометчивой и поверхностной и что непосредственную генеалогию национализма необходимо искать в способах воображения, присущих колониальному государству. На первый взгляд, этот вывод может показаться неожиданным, поскольку колониальные государства, как правило, были янги-националисти- ческими и часто даже воинственно отстаивали эту позицию. Однако если скинуть внешний покров колониальных идеологий и колониальной политики и взглянуть на грамматику, в соответствии с которой они с середины XIX в. развертывались, то искомое родство решительно проясняется. Мало что демонстрирует так зримо и рельефно эту грамматику, как три института власти, которые, хотя и были изобретены еще до середины XIX в, изменили, по мере вступления колонизированных зон в эпоху механического воспроизводства, свою форму и функцию. Этими институтами были перепись населения, карта и музей все три глубоко повлияли на то, как колониальное государство созерцало в воображении свой доминион — при 10. Перепись, карта, музей 181 роду людей, которыми оно правило, географию своих владений и легитимность своего происхождения. Анализируя в этой главе характер этой связи, я ограничу свое внимание Юго-Восточной Азией, поскольку полученные мною выводы предварительны, а мои претензии на серьезные специальные познания ограничиваются только этим регионом. Вместе стем, исследователи, испытывающие интерес к сравнительно-историческим изысканиям, найдут в Юго-Восточной Азии особые преимущества, ибо она включает территории, колонизированные почти всеми белыми имперскими державами — Британией, Францией, Испанией, Португалией, Нидерландами и Соединенными Штатами, — а также неколонизированный Сиам. Читатели, знающие другие районы Азии и Африки лучше меня, смогут судить, выдерживает ли мой аргумент проверку на более широкой исторической и географической сцене. |